Доминирующие лингвистические теории в конце XX века*

Доминирующими теориями можно назвать те, которые «на слуху» у специалистов в данное время, которые часто упоминаются и оказывают позитивное влияние на ход развития данной научной дисциплины. В этом смысле «доминирующая» теория противопоставляется «теории-меньшинству» — малоупоминаемой или вовсе остающейся неизвестной. Разумеется, то, что сегодня считается доминирующим, завтра может уйти в небытие. Возможно в принципе и противоположное: когда безвестная при жизни создателя теория вдруг овладевает умами исследователей после его смерти (кажется, именно такова судьба грамматики Монтегю). Итак, доминирование меняется со временем, под давлением внешних и внутренних обстоятельств.

Наука нового времени, как указывал К. Ясперс, характеризуется следующими чертами [Jaspers 1937, 56-57]:

- стремлением к принудительной и несомненной уверенности,

- способом мышления, подтверждаемого только в эксперименте и только как таковое и ценимого,

- установкой исследователя на предпочтительность познаваемого единичного перед непознаваемым целым, а

- пафосом новизны.

Все это — внутренние факторы развития науки. Они связаны с динамикой сложившихся и/или складывающихся теорий, с тем, что приводит к «смене парадигмы». Например, степень проработки понятия «правило» в теориях формальных грамматик (особенно в генеративной лингвистике) увеличивалась с конца 1950-х годов до начала 1980-х в результате многочисленных опытов описания языкового материала, когда, в соответствии с оценкой комфортности той или иной концепции, системы правил (с фильтрами или без них, с упорядочением правил или без него, с организацией правил в компоненты или без этой организации и т. д.), приходило и представление о том, какими эти правила должны быть и нужно ли вообще понятие правила в формальной грамматике.

Кроме этих внутренних факторов, на изменении теоретического климата сказываются и внешние обстоятельства — то, что иногда именуют «социологией науки» и что связано с «научным бытом» лингвистов, с технической и издательской оснащенностью, с человеческими отношениями теоретиков между собой. Скандальная слава или чрезмерная скромность исследователя, несомненно, сказываются на скорости распространения взглядов теоретика среди коллег, иногда могут даже стать барьером для развития теории. Существенны в этой связи не только чисто межличностные контакты, симпатии и антипатии, отношения «учитель — ученик», «начальник — подчиненный» и т. п., но и межгрупповые — отношения между научными школами в целом (а не только между отдельными представителями этих школ), а также межинституциональные (скажем, между разными кафедрами или университетами), межгосударственные (между научными школами России и США) и даже межконтинентальные. Отношения между европейской и американской лингвистиками относятся к наиболее часто упоминаемым.

Так, в начале 1950-х годов отмечалась определенная «научная изоляция» американских лингвистов от европейских [Haugen 1951, 211]: труды и концепции европейских коллег были очень далеки от них. Усугублялось это положение еще и складом мысли, более обычным для математика (чем для гуманитария), которому

«Межконтинентальный» изоляционизм сказался и на отчужденном отношении к работам американских лингвистов со стороны европейских коллег, в частности (и особенно) советских. Только примерно с 1956 года началось продуктивное духовное взаимодействие двух этих традиций — европейской и американской. В СССР оно проявилось, в частности, в широком распространении (переводов) американских исследований, особенно благодаря усилиям проф. В.А.Звегинцева.

К середине 1970-х годов картина разительно изменилась. Важной чертой стало то, что теоретическим, зачастую очень абстрактным, вопросам стали придавать значительно больший вес, чем описанию многочисленных, а потому и малозначимых (на взгляд исследователей-теоретиков того времени) деталей языка; и вообще описание как цель часто рассматривалось как нечто второстепенное. Отмена межконтинентальной теоретической блокады совпала с переходом от одной доминирующей — структуралистской — ориентации к другой, антиструктуралистской.

Структурализм — взгляд на то, как проводить классификацию наблюдаемого материала, а отличительными чертами американского структурализма в 1940–50-е годы были [Newmeyer 1986b, 46–51]:

— отказ от прескриптивизма, от предписания норм другим носителям языка;

— тяга к достижению «научных» стандартов точности — стандартов точных наук; престижным считалось (раньше и позже этого времени) заниматься естественными науками, и «структурная лингвистика», как полагали, в наибольшей степени соответствовала этим стандартам.

Структуралисту язык виделся как естественнонаучный объект, вне культуры и в отвлечении от людей, говорящих на нем. В европейской же филологической традиции считалось неоправданным огрублением пренебрегать в описании языка экстралингвистическими сведениями из истории народа, говорящего на этом языке.

Как и в лингвистике, структуралисты в области теории литературы [Adams 1986, 7] попытались применить структуралистскую методику к своему объекту (литературе): произвольный и различительный характер языкового знака, а также противопоставление диахронического и синхронического подходов. Но поскольку эта структуралистская волна в литературоведении в США пришла сравнительно поздно — когда в Европе свои позиции заняли постструктурализм и деконструктивизм, — в США литературоведческий структурализм прошел практически незаметно.

Антиструктуралистскую «генеративную революцию» 1950-60-х гг., принесшую с собой рационалистические, неокартезианские теоретические мотивы, можно оценить как предпосылку для возвращения к филологизму. (Как известно, Н. Хомский утверждал, что его теория является антитезой американскому структурализму.) В результате получаем своеобразный синтез — сочетание «научных стандартов» в языкознании с филологизмом европейского языкознания. К началу 1970-х гг. вместо простого наблюдения над языковыми явлениями, их упорядочения и отвлеченных рассуждений о языке вообще — теоретическое языкознание опирается на нотационные приемы математической логики и доводит наблюдения над фактами до того уровня, который был до последнего времени характерен только для физики.

Начиная с 1970-х годов главный акцент делается на формулирование и проверку теорий. Теперь любое явление — в частности,

Для следующего периода — 1970-х годов — характерными были именно те моменты, которые обусловили популярность концепций типа «грамматики Монтегю» [Chambreuil, Pariente 1990, 13]:

— ученые стремятся создать теорию, охватывающую как естественные, так и искусственные языки (языки математической логики, программирования и т. п.);

— синтаксис представляет интерес только в той степени, в какой он связан с семантикой;

— целью семантики является объяснение понятий истины и логического следствия;

— цель синтаксиса — характеристика синтаксических категорий, формирующих высказывания.

Ясно, что такие модели (как и трансформационная порождающая грамматика) имеют статус не собственно эмпирической дисциплины, а аналога логики или математики (или даже формальной аналитической философии) с их научными канонами неэмпирической науки. Формальные средства настолько мощны, что позволяют выразить самые разные лингвистические подходы к одному и тому же конкретному явлению. Это делает сам аппарат такой дисциплины неопровергаемым («нефальсифицируемым», в смысле К.Поппера), а потому и не подлежащим обсуждению с чисто «эмпирической» стороны, с языковыми фактами в руках: формальный аппарат теории модифицируют не столько оттого, что в поле зрения исследователя попадают новые явления языка, сколько в надежде достичь более высокого уровня обобщения.

1970-80-е годы характеризовались — во всяком случае, в области формальных грамматик, а еще точнее, генеративной лингвистики — переходом от характеристики языка с опорой на системы правил к описанию в терминах систем принципов. В 1970-е годы это выразилось в углубленном интересе к описанию грамматики с минимальным участием трансформаций и с большим участием лексикона. Действительно, в рамках лексикона

Вот почему одновременно с углублением формальных аппаратов различных лингвистических концепций расширились и границы охвата материала в синтагматике. В поле зрения лингвистов именно теперь оказались «текст», «дискурс» и т. п. как непосредственные объекты описания, доводимого до мельчайших деталей (а не взятых только в общих чертах, как это было до того).

В рамках статьи невозможно дать исчерпывающую характеристику доминирующих теорий в сопоставлении с «недоминирующими» так, чтобы однозначно объяснить, почему одни теории господствуют, а другие занимают статус «теории-меньшинства». Это задача отдельного крупного исследования. Здесь мы попытаемся обрисовать только крупные черты теоретического языкознания в конце ХХ века, характеризующие доминантность на теоретическом небосклоне. Мы поступаем эмпирически, а не дедуктивно: исходим из наличного материала теорий (основываясь на построенной нами компьютерной базе данных — каталоге современных лингвистических концепций, теорий и гипотез), стараемся фиксировать его — на основании работ, в которых излагаются или критикуются главные положения конкретных концепций. Этот наш материал можно назвать протоколом металингвистики.

В результате предварительного рассмотрения к наиболее броским идеям характеризуемого периода можно отнести следующие (в скобках указываются типичные теории — «теории-прототипы»), — в соответствии с чем мы и упорядочиваем дальнейшее изложение:

1. Грамматика — интерпретированное исчисление выражений языка (генеративная лингвистика).

2. Значения вычисляются интерпретатором, а не содержатся в языковой форме (интерпретационизм).

3. Композиционность лежит в основе категорий синтаксиса, семантики и прагматики (категориальные грамматики).

4. Для лингвистического анализа существенны функции элементов выражения, а не сами элементы (функционализм).

5. Одно и то же может означать очень разные вещи, но в разной степени (теория прототипов).

6. Лингвистическое исследование связано с единицами более крупными, чем предложение («лингвистика текста» и «анализ дискурса»).

7. Высказывание — не предмет, а действие, и как таковое и должно изучаться (теории речевого действия).

8. Мы вычисляем значения высказывания только потому, что оно предназначалось для нас («принцип кооперированности»).

9. Язык — только одна из когнитивных способностей человека (когнитивная лингвистика).

Эти и подобные идеи сочетаются между собой в различных конкретных теориях аналогично пучку дифференциальных признаков. Созвучность конкретной теории духу времени можно охарактеризовать на основе набора этих ведущих идей.

1.1. Общие теоретические и методические положения

Название «трансформационализм» укрепилось за генеративизмом (далее ТПГ — «трансформационная порождающая грамматика»)

Действительно принципиальные положения ТПГ:

1. Грамматика языка задается как формальная автономная система. Научный «переворот», связываемый с ТПГ, состоит в стремлении не только изучать язык, но и устанавливать свойства грамматики языка как формального объекта [Stechow 1988, 14], обладающего психологической реальностью в жизни человека. Грамматика — не конструкт, изобретаемый грамматистом по своему произволу, чтобы ad hoc объяснить правильность или неправильность, осмысленность или бессмысленность предложений. Лингвист реконструирует грамматику, предстающую перед его мысленным взором подобно контурам древнего города, открывающимся археологу по ходу раскопок.

2. В ТПГ возрождено положение «Грамматики Пор-Рояля» (возможно, его придерживался еще Аристотель), огрубленно формулируемое так: предложения обладают внутренней структурой, связанной с мыслью, и внешней структурой, отражающей произношение и написание (ср. [Peters 1987, 15]); все языки обладают одной и той же внутренней структурой, различаясь только по внешнему облику своих предложений (ср. [Степанов 1990]). Внутренняя сложность грамматических правил, как порознь, так и в их совокупности, заставляет принять, что универсальные свойства заложены в человеке от рождения, деталями же знание языка обрастает в результате своеобразного лингвистического эксперимента человека над речью. Иначе говоря, универсальный каркас «языка вообще» обогащается деталями конкретного языка. Самые общие механизмы «универсальной грамматики» проявляют врожденную человеку способность усваивать человеческий язык. Этот универсальный каркас предопределяет и диапазон варьирования языков. Потому, усваивая родной язык, ребенок делает не все мыслимые, а только вполне определенные виды ошибок. Поэтому же для овладения родным языком человеку достаточно провести серию экспериментов над очень ограниченным речевым материалом, используемым лишь для «вычисления параметров» данного языка. Параметризация состоит в установлении

3. Модульный подход к объяснению сложных языковых явлений. Каждая система человеческого поведения, в том числе и языковая система, есть автономный модуль, регулируемый своими наборами принципов. Модули взаимодействуют между собой лишь по результату, не вмешиваясь во внутреннюю механику друг друга: промежуточные результаты работы одного модуля подвергаются «обработке» другими модулями.

4. Модуль «языковой способности» (language faculty), полностью предопределяемой врожденными ограничениями, сильно сужает набор потенциальных формальных объектов, которые могут претендовать на звание грамматики естественного языка.

5. Языковые способности человека объяснимы, по крайней мере частично, через структуру языковых репрезентаций, т. е. через свойства сущностей, порождаемых грамматикой конкретного естественного языка. Главная цель теории грамматики состоит в объяснении (по крайней мере, в собственно лингвистическом аспекте) утонченной структуры этих человеческих языковых способностей. Лингвистика представляется как раздел теоретической, а точнее, когнитивной, психологии.

1.2. «Хомскианская революция»

Становление и бурное развитие ТПГ, связанное с именем Ноама Хомского (Noam Chomsky), или Чомского, называют «хомскианской революцией» [Katz 1980, 37]. Эта революция состояла в изменении направленности работы лингвиста, замене таксономического подхода генеративным [Botha 1981, 424]. До этой «революции» (в США, но не в Европе) акцент делался на дистрибутивном анализе, на изобретении процедур для пошагового индуктивного

Как ни парадоксально, успех этой революции совершенно не проявился в завоевании административных высот сторонниками Хомского; значительно более заметны чисто интеллектуальное влияние и огромное количество прямых и косвенных учеников Хомского [Koerner, Tajima 1986, 195-204].

1.3. История генеративизма

Можно выделить [Baltin 1982, 1] два периода в разработке ТПГ: периоды экспансии и сужения. В первый период на главном месте была демонстрация трудностей, с которыми сталкивается лингвист, пытающийся описывать грамматические явления, в моделях, альтернативных ТПГ. Главным конкурентом ТПГ была грамматика НС. В программных публикациях этого периода стремились показать необходимость трансформационного компонента.

Это были 1960-е гг., эпоха расцвета ТПГ, когда эта теория быстро превзошла по важности когда-то господствовавший постблумфилдианский подход и выдвинула целый ряд новых программ исследования в столь различных областях, как философия, психология, преподавание языка, антропология и компьютерология (computer science).

Начиная примерно с конца 1960-х годов стали вырисовываться закономерности «поведения» правил грамматики (в том числе, и трансформационных) в различных языках. Тогда обнаружились универсальные закономерности в том, как «работают» эти правила, каковы порядок и организация их в «блоки». Все это по стилистике было близко процедурному подходу теоретического программирования. Фокус внимания постепенно перемещался с конструирования громоздких, очень сложных и разнородных систем правил для конкретных языков на создание общей грамматической теории, позволяющей предвидеть зависимости между правилами как реализациями универсальной грамматической теории. Выявление таких закономерностей стимулировалось работами не только Хомского, но и его учеников. Так, Дж.Росс сделал массу интересных наблюдений в области «ограничений» (constraints) на работу правил [Ross 1967]. Дж.Эмондз пытался показать, что трансформации дают чисто косметический эффект, затрагивают только второстепенные детали поверхностной структуры, оставляя в неприкосновенности главный каркас исходной структуры НС (т. н. «гипотеза о сохранении структуры») [Emonds 1969]. В работах Д. Перлмуттера [Perlmutter 1971] введены и продуктивно использовались «ограничения на правильность поверхностной структуры» — по существу, фильтры на поверхностную структуру, интерпретирующие некоторые поверхностные структуры как неправильно построенные. Наконец, «теория следов» Хомского: при трансформационном перемещении элемента предложения в старой позиции остается «след» — символ, способный сыграть важную роль в дальнейшей трансформационной судьбе предложения [Chomsky 1973].

Таким образом, период «сужения» наступил не вдруг, а был постепенно подготовлен развитием концепций, когда становилось все яснее, что трансформационные правила в ТПГ — не главное. Более того, теперь с готовностью отказываются как раз от тех трансформаций для описания явлений языка, которые когда-то считались свидетельствами в пользу трансформационной деривации: пассивизации, эллипсиса, анафоры и др. Остался только шаг до полного отказа от трансформаций.

Именно в период «сужения», в 1970-е гг., ТПГ в версии Н. Хомского на время уступила свои позиции конкурирующим

— целенаправленное ограничение области исследования чисто лингвистической проблематикой — выявлением принципов грамматической структуры;

— «семейный скандал» между сторонниками интерпретативной семантики (Н. Хомский, Р. Джеккендофф и др.), с одной стороны, и «порождающей семантики» (прежние ученики Хомского — Дж. Росс, Дж. Грубер, Дж. Лакофф, Р. Лакофф, М. Постал и др.), с другой;

— рост влияния функционализма как противовеса ТПГ; не будучи зачастую явными антигенеративистами, функционалисты (особенно Б. Комри, Ч. Ли, С. Томпсон, Э. Кинан и др.) открыли новые плоскости в исследовании языка, отличные от приевшихся к тому времени контроверз генеративизма, привлекли внимание к новым аспектам функционирования языка;

— неудача в применении генеративных схем и грамматических правил за пределами языкознания (например, в лингводидактике).

Но в конце 1970-х — начале 1980-х гг. произошло следующее. «Порождающая семантика», успешно конкурировавшая до того с интерпретативной семантикой, сошла со сцены. Были получены новые важные и интересные результаты, подводящие к пониманию свойств универсальной грамматики. Концепция так называемых «пизанских лекций», оформившихся затем в концепцию «Управление и связывание» (GB — «Government and binding»), унифицировала множество разрозненных и загадочных грамматических явлений. Она облекала систему принципов в простую и элегантную форму, возродила интерес к формальной грамматике среди американских лингвистов и завоевала для Хомского новых сторонников во всем мире. Успехи в компьютерной технологии и в области формальной теории грамматик создали новые условия для внедрения и проверки ТПГ [Newmeyer 1986b, 93–94]. К середине 1990-х гг. была сформулирована т. н. «минималистская программа» генеративного исследования, предполагающая дальнейшее углубление параметризирующего подхода к языку [Chomsky 1993], [Chomsky 1994].

Несмотря на этот ренессанс, ТПГ сегодня очень далека от доминирующей позиции середины 1960-х гг. Да и амбиции ТПГ также несколько скромнее, чем первоначально: по Н. Хомскому, «порождающая грамматика конкретного языка (где «порождающая» — всего лишь синоним для слова «эксплицитная») — теория, занимающаяся проблемой формы и значения выражений этого языка. Допустимы различные подходы и точки зрения. Для порождающей грамматики приемлемы только некоторые элементы из этой мозаики. Отправной же точкой является индивидуальная психология, занимающаяся теми аспектами формы и значения, которые определяются «языковой способностью» (competence), понимаемой как частный компонент человеческой мысли (human mind) [Chomsky 1986, 3].

Именно поэтому позиции ТПГ сегодня более прочны, чем когда-либо. Ведь о доминировании свидетельствует не только и не столько число сторонников теории, но и то обстоятельство, что, даже предлагая негенеративную теорию, лингвисты очень часто стремятся продемонстрировать ее преимущества перед ТПГ.

Интерпретационизм есть возрождение «аристотелевского» подхода в методологии науки, произошедшее за последние двадцать лет, когда наука стала рассматриваться скорее как интерпретативное занятие: теория связывается в первую очередь с проблемами значения, коммуникации и перевода. Благодаря чему мы и наблюдаем такое разнообразие подходов в теоретическом мышлении. Традиции мышления, ранее малоизвестные или обходимые молчанием, вышли на передний план: феноменология, особенно в связи с именем Альфреда Шютца; критическая теория, представленная в последнее время работами Ю. Хабермаса; герменевтика, развиваемая в трудах Х.–Г. Гадамера и П. Рикёра; традиции, казалось бы, ушедшие в небытие — символический интеракционизм

До возвращения интерпретационизма [Giddens, Turner 1987, 2] вопросы «интерпретации» уходили на второй план, в двух отношениях:

В теории языка интерпретирующий подход связан с построением семантической теории — интерпретационной семантики. В этой связи отметим следующее.

Во-первых, часто такую семантику представляют по образу и подобию семантической теории в математической логике: каждому виду семантического выражения приписывают единицу — скажем, множество, истинностное значение, функцию (по множествам дающую истинностные значения) или нечто иное. Эта процедура приписывания рассматривается как выявление исходной

Во-вторых, такая теория представляет семантическую интерпретацию непосредственно в рамках универсума речи, без опосредования репрезентациями для значения языковых конструкций. Особенно ясно это видно в «процедурной семантике».

В-третьих, здесь находит продолжение герменевтический, или «аристотелевский» (т. е. не «галилеевский») подход к языку как к результату исторического накопления: история языка является образцовым объектом для интерпретирования, а потому и для герменевтики. Филологический анализ в широком смысле, в духе герменевтов девятнадцатого века, состоит в «переосознании», или «переузнавании», того, что же именно мы знаем о языке. Эта процедура углубления понимания, или обобщения знания, выглядит как реконструкция, подобная платоновскому «вспоминанию» (анамнесису). Понять языковую структуру — значит аналитически проинтерпретировать смысл достигнутого осознания того, что воплощено в грамматических фактах. Это и реконструкция связности (когерентности) фактов, благодаря которой факты только и существуют [Shapiro 1983, 10-11], за фактами тогда вскрываются системы отношений, имманентные наблюдаемым данным. Получаемое описание внутренне непротиворечиво и подчинено принципу бритвы Оккама. Грамматика, написанная с педагогическими целями, на этом может и остановиться. Интерпретативный же анализ стремится к «экспланаторному» пониманию, выходящему за рамки каталогизирования языковых единиц и правил их комбинирования; важно переосознать уже осознанные отношения, воплощенные в фактах. В этом иногда видят возрождение исходной идеи структурализма, до конца так и не реализованной.

В-четвертых, интерпретационный подход заинтересован в описании и объяснении структур человеческого опыта. Эти структуры рассматриваются как субъективные процессы интерпретации — как если бы значение добавлялось индивидом (интерпретатором) к объективно существующим вещам и событиям

Более подробно об интерпретационизме в целом см. [Демьянков 1989].

3.1. Общие положения

Теория категориальных грамматик занимается методами описания искусственных и естественных языков, связанными с типизацией языка. Поэтому эта теория иногда называется логической грамматикой. Это синтез идей И.Бар-Хиллела [Bar-Hillel 1964] на основе результатов, полученных ранее польскими логиками и философами Ст.Лесьневским и К.Айдукевичем.

Подход К.Айдукевича, в свою очередь, сложился под влиянием Э.Гуссерля, предложившего следующий способ грамматического анализа. Каждый элемент словаря языка отнесен к одной или к нескольким категориям, так что каждая категория является либо базисной, либо определяемой комбинаторным путем через другие, более простые. Последнее — в соответствии с тем, с элементами каких категорий данная категория может сочетаться при образовании цепочек некоторой заданной категории. В итоге имеем бесконечную иерархию прозрачно упорядоченных категорий.

В эмпирическую проблему категориальной грамматики входит установление [Bach 1988, 17]:

1) набора примитивных (базисных) и производных категорий, необходимых для описания и объяснения естественных языков,

2) операций, необходимых для описания и объяснения естественных языков в синтаксисе, семантике, фонологии, морфологии и т. д.,

3) отношений между категориями и операциями. Основные положения таковы [Buszkowski 1989, 20-21], [Marciszewski 1988, 13–14]:

1. Функторовость: базисные выражения языка складываются из функтора (главная часть) и аргументов (дополняющих этот функтор). Функторы создают структурное единство и порядок в каждом сложном выражении языка и являются главными архитектоническими единицами. Функтор и аргументы, входящие в осмысленное выражение, сами являются осмысленными выражениями.

2. Типизация: синтаксическую функцию (категорию) выражения определяет приписанный этому выражению тип. Тип функтора обладает сложной структурой, отражающей типы аргументов и тип целого выражения, полученного с помощью функтора и его аргументов (в соответствии с исходной идеей Э.Гуссерля и К.Айдукевича).

3. Атомизация: тип сложного выражения есть функция от типов атомарных выражений, входящих в состав этого выражения. Процедура выяснения типов для выражений, сложенных из данных типов атомарных выражений, строго фиксирована.

4. Подстановочность: два выражения принадлежат к одной и той же категории (т. е. являются выражениями одного и того же типа), если и только если они взаимозаменимы в контекстах предложений; т. е. категория предложений не меняется, есои вместо одного выражения подставить другое выражение того же типа.

5. Есть (как в теории типов Б. Расселла) иерархия выражений, начинающаяся именами предметов (эти имена соответствуют индивидам) и идущая все выше и выше, когда каждый последующий логический тип базируется в своем определении на низлежащих типах.

6. Принцип А. Тарского: выражения, взаимозаменимые при сохранении правильности хотя бы в одном контексте, взаимозаменимы в любых контекстах. Иначе говоря, выражения, взаимозаменимые хотя бы в одном контексте, относятся к одной и той же категории. Впрочем, этот принцип часто вызывает сомнения.

7. Композиционность, или компонентность значения: десигнат функтора есть функция от десигнаторов аргументов функтора, ставящая этим аргументам в соответствие некоторый десигнат для целого выражения, полученного соединением функтора и аргументов. Иначе говоря, десигнат целого выражения полностью определяется через десигнаты входящих в него атомарных компонентов и может быть вычислен путем последовательного установления значения функций при данных аргументах. Эта процедура подобна вычислению значения сложного арифметического выражения: сначала вычисляется (устанавливается) значение элементарных арифметических выражений, наиболее глубоко вложенных в формулу, а затем поднимаются все выше и выше, так что формула становится все проще и проще. Другая версия этого принципа: значения составных выражений определяются значениями их частей, взятых в данной конфигурации, т. е. на основании синтаксического правила, соединяющего части в целое [Lee 1977, 305].

8. Фиксированность набора используемых понятий, не меняющихся от языка к языку [Cresswell 1977, 125]: достаточно знать синтаксическую категорию для каждого символа и указать его семантику. Процедура перевода на семантический язык логики первого порядка (главная задача философа-логика) не зависит от количества элементов языка-объекта.

Помимо собственно грамматики, разработана схема анализа предложений естественного языка [Lambek 1958]. В этой распознающей грамматике, работающей «снизу вверх», используются не только правила грамматики, но и правила «изменения типа» для выражения (аналогичные правилам логического вывода в конструктивистских версиях пропозициональной логики), что придает [Benthem 1988, c.35] гибкость и элегантность всей системе.

В 1960-е гг. было показано, что категориальные грамматики по своей генеративной способности равносильны грамматике НС [Bar-Hillel 1964, 103], т. е. всегда могут быть переформулированы в терминах грамматики НС (давая, впрочем, иные синтаксические, прагматические и семантические объяснения).

Были попытки показать [Lewis 1970, 3–5], что категориальная грамматика, как и грамматика НС, должна быть дополнена трансформационным компонентом (см. один из первых опытов этого в работе [Lyons 1966]), чтобы годиться как для естественных языков (например, для объяснения реального порядка слов и употребления модификаторов), так и для многих искусственных.

Критики обычно отмечают, что этот аппарат недостаточен для описания особенностей естественного языка. Например, отрицание вряд ли можно описывать только через комбинаторные свойства элементов предложения [Dahl 1979, 97].

3.2. Грамматика Монтегю

Важнейшей реализацией категориальных грамматик является «грамматика Монтегю». Ричард Монтегю стремился создать «универсальную грамматику» не в смысле лингвистики, т. е. не грамматику, справедливую для всех реальных и потенциальных человеческих языков, — а теорию синтаксиса и семантики, в первую очередь, всех известных искусственных языков логики, и только во вторую — естественных языков.

Первоначально Монтегю был сторонником экстенсионализма, то есть считал теорию множеств достаточной для философии, а формализацию естественного языка невозможной или чрезвычайно сложной, да и бесполезной (для философии). Однако позже семантику он описывал в интенсионалистских терминах, а не в рамках теории множеств. Он выбрал подход с точки зрения условий истины, в рамках теории моделей использующий понятие возможных миров и построил мощный и детализированный механизм теоретико-модельной семантики, сильно упрощающий описание синтаксиса, основанного на семантике. Впрочем, не для всех конструкций языка, а только для наиболее трудных с

Центральная идея Монтегю: естественный язык в существенных своих свойствах не отличается от формализованных языков. Монтегю разработал своеобразный алгебраический способ задания соответствий между формой и содержанием в языке, тем самым расширив сферу и методы логики и дав инструменты для формулирования аксиоматической теории для естественного языка, позволяющей понять, какую именно работу следует проделать, чтобы описать семантические свойства той или иной конструкции. Усложнения же в этой прозрачной системе — следствие того, что «лингвисту он делал слишком много уступок, гораздо больше, чем какой-либо логик до него» [Stegmüller 1986, 37].

Однако неожиданная смерть (7 марта 1971 г.) не позволила Монтегю довести до конца свой проект. В его работах (особенно [Montague 1974]) набор сложных формул допускает самые разные интерпретации.

Принципы концепции таковы (ср. [Stegmüller 1986, 39-60], [Cooper 1980]):

1. Логицизм: естественный язык анализируется с опорой на понятия и аксиомы современной логики.

2. Принцип «семантики по Тарскому»:

2.1. Цель семантики — определить для конкретного языка понятие истинного предложения.

2.2. Понятие логического следования основано на понятии истинного предложения.

3. Формализация основана на четких правилах, предопределяющих степень точности всей системы. «Шаги» такой формализации:

3.1. Предложение S естественного языка переводится в свою нормированную форму N(S) — перифраз, отражающий логическую структуру предложения. В итоге получается квазиестественное предложение (синтаксически не всегда безукоризненное), содержащее, помимо лексем языка-объекта, еще и символы искусственного языка — скобки, кванторы, переменные и т. п.

Лексемы естественного языка трактуются как атомарные выражения, а синтаксические категории языка не изменяются.

3.2. Нормированная версия переводится в формулу F искусственного языка, логическая структура которой — та же, что и у квазиестественных предложений; по мнению многих, в качестве искусственного языка наиболее удобен язык логики предикатов первого порядка. Более того, утверждается, что предложения естественного языка всегда переводимы в формулы целевого языка интенсиональной логики, равносильного языку предикатов первого порядка.

3.3. Для F строится интерпретация, отвечающая следующим условиям:

3.3.1. Интерпретация дескриптивных знаков, содержащихся в F, должна согласовываться со значением лексем самого предложения S.

3.3.2. Значение логических знаков (юнкторов и кванторов) стандартно и вычисляется с помощью процедур.

3.3.3. F является выражением, являющимся истинным или ложным в языке L, что вычисляется по семантическим правилам.

4. Интенсионалистская версия «принципа Лейбница»: существует взаимно-однозначное соответствие между индивидом и множеством атрибутов, ему приписываемых.

5. Принципы, заимствованные у Г.Фреге, но сформулированные в иных терминах:

5.1. Семантическая эксплицитность: семантика естественного или искусственного языка и есть семантика интерпретации. Каждому правильно построенному выражению однозначно приписывается определяемая сущность — значение, или денотат.

5.2. Функциональность: значение, или денотат, каждого правильно построенного сложного выражения есть некоторая однозначно получаемая функция от значений (или денотатов) правильно построенных частей этого же выражения.

5.3. Дихотомия «экстенсионал — интенсионал»: каждому выражению приписан экстенсионал (референция, отнесенность к предмету) и интенсионал («смысл»), в совокупности составляющие денотат, или десигнат, этого выражения.

6. Принцип Карнапа: интенсионалы — функции, определяющие экстенсионалы на множестве возможных миров.

7. Контекстность семантики: семантика учитывает зависимости десигнатов (т. е. экстенсионалов и интенсионалов) выражения от всех существенных контекстов.

8. Автономия синтаксиса и семантики: грамматика языка — абстрактные синтаксические и семантические системы, связанные с символами (и их комплексами, порожденными по правилам) и с отношением к аспектам реального и возможных миров.

9. «Процедурные» особенности:

9.1. Множество предложений определяется рекурсивно.

Рекурсивно определяются, более того, множества, каждое из которых соответствует некоторой категории языка. Рекурсивное определение, указывающее, что именно является выражением языка и к какой категории выражение принадлежит [Montague 1973], состоит из трех частей: основание рекурсии, рекурсивное положение и исключающее положение. Основание может выглядеть так: «а принадлежит множеству Х, b принадлежит множеству Х». Набор таких оснований определения играет роль лексикона языка. Пример рекурсивного положения: «Если a принадлежит множеству Х, и b принадлежит множеству Х, то ab тоже принадлежит множеству Х». Исключающее (или ограничивающее) положение: «Членом множества Х является все то и только то, что допускается основанием рекурсии и рекурсивным положением».

9.2. Никакие рекурсивные положения не порождают промежуточных форм, которые не являлись бы членами окончательного множества. Это свойство «постоянной правильности» отличает грамматику Монтегю от многих генеративных концепций. Монтегю отказывается от многих приемов анализа, столь объяснительных в трансформационной грамматике. В частности, не разграничиваются обязательные и факультативные правила.

9.3. Поскольку рекурсивные положения выглядят как утверждения о вхождении элемента в данное множество и имеют

9.4. В синтаксисе нет никаких абстрактных уровней. Дерево анализа для предложения, порождаемое грамматикой, и графически, и содержательно напоминает представление в теории доказательств; оно отражает путь доказательства того, что выражение принадлежит данному множеству. Шаг в построении предложения соответствует шагу этого доказательства. Каждый узел дерева содержит указание на уже построенную часть (основание рекурсии) и на синтаксическую операцию, непосредственно приводящую к этому выражению (рекурсивное положение).

10. Сопоставление с генеративной грамматикой. Сам Р.Монтегю скептически высказывался по поводу трансформационной грамматики, расхождения с которой состоят в следующем:

10.1. Для Н.Хомского грамматика — область психологии и устанавливает, как человек осваивает язык, продуцирует и понимает речь с опорой на универсальные врожденные способности, настраиваемые на конкретный язык. Хомский пытается понять, что же делает язык человеческим языком, отличает от иных систем символов. Для Монтегю грамматика — область логики, например, объясняющей грамматические свойства кванторов через свойства логической системы.

10.2. И Хомский, и Монтегю исходят из возможностей своей родной области знаний, чтобы помочь другой науке решить ее проблемы. Но различны «благодетельствуемые» науки: Хомский как лингвист стремится объяснить свойства психики через свойства грамматики. Монтегю же считал, что математическая логика должна объяснить свойства естественного языка.

Сегодня грамматика Монтегю — общее направление, в основе которого лежат [Werner 1986, 140]:

— обобщение логики исчисления предикатов в рамках обобщенной теории типов в приложении к семантическому описанию естественного языка;

— использование понятия возможного мира при трактовке неэкстенсиональных конструкций.

Расхождения же затрагивают:

1) вопрос о том, какой должна быть семантическая интерпретация — прямой или опосредованной какими-либо промежуточными (между синтаксисом и семантикой) представлениями;

2) степень адекватности принципа композиционности для естественного языка;

3) общий формат описания лексикона, морфологии и синтаксиса естественного языка.

4.1. Общая характеристика подхода

Многие общелингвистические течения двадцатого века можно упорядочить на шкале «функционализм — формализм» [Dirven, Fried 1987, xi]. В наибольшей степени типичен пражский функционализм, затем идет лондонский и только после этого голландский. Функционализм женевской школы, прототипично представленный Ш. Балли (с влиянием, оказанным на Теньера, Мартине и Хельбига в других странах), был довольно умеренным (самого Ф. де Соссюра к функционалистам не относят). По убыванию формалистичности идут: копенгагенская школа — дескриптивизм — тагмемика.

Итак, функционализм является наследием структурализма. Он воплощает идею значимости в терминах «ролей». Исполнителями этих ролей бывают: люди (тогда имеем коммуникативный функционализм) или части выражения (формальный функционализм, воплощенный в различных формальных описаниях языка и речи).

С точки зрения коммуникативного функционализма, язык должен изучаться под углом зрения своей роли в человеческой

Для функционалиста же, описывающего формы языка, главным является «принцип противоположности», соотносящий функцию с объемом употребления языковых форм: «Функции языковых форм определяются объемом употребления этих форм. Поэтому и функция формы должна определяться в отношении к другим формам, употребляемым рядом с ней в данной семантической или синтаксической области» [Курилович 1962а, 131–132]. Развернутую характеристику разновидности функционализма в рамках интерпретационного подхода см. [Бондарко 1987].

Где-то посередине можно поместить концепцию трехмерности пространства языка [Степанов 1985], в которой обе разновидности функционализма объединяются для рассмотрения исследовательских парадигм в науках о человеке.

Итак [Mahmoudian 1979, 2]:

1. Языки рассматриваются как инструменты для выполнения своих функций. Форма инструмента отражает эти функции, подчиняясь их императивам. Языки структурированы так, чтобы годиться для выполнения этих функций. Есть иерархия функций. Главной является функция сообщения (коммуницирования), лежащая в основе всех остальных функций.

2. Части сложных структур языка обладают различной значимостью, важностью, предопределяемой функциями этих частей.

Функционализм — форма объяснения, промежуточная между формулированием законов (подобных законам природы) и

В функционализме сочетаются внешние и внутренние факторы развития научной теории. Это не только способ объяснения, но и способ организации научной деятельности, при котором мирно сосуществуют различные научные дисциплины, обменивающиеся своими результатами, но не вмешивающиеся во внутренние дела друг друга [Requin 1987, 37]. При этом стремятся объяснить кажущуюся или действительную гармонию разных факторов в тех областях, в которых маловероятно предполагать преднамеренность.

В языкознании функциональное объяснение развивалось и в диахронических исследованиях (например, А. Мартине), и при описании синтаксической структуры (Т. Гивон, С. Куно и др.). Типичное функционалистское умозаключение выглядит так: А возникло и развивалось для того, чтобы В. Например, языки обладают свойством Р, потому что, если бы они им не обладали, то мы не могли бы:

а) их выучить,

б) планировать и продуцировать предложения эффективно и надежно,

в) делать обычные сообщения [Crain, Fodor 1985, 94].

Так, фонемы дифференцированы в фонологическом пространстве для того, чтобы облегчить понимание. Богатая система падежной маркировки позволяет передавать сообщение даже при свободном порядке слов. Другие синтаксические структуры объясняются, скажем, как выполняющие определенное задание в разговоре и т. д.

Чтобы не постулировать причину после результата, функционалист (в общем смысле слова: в биологии, социологии, лингвистике и т. д.) использует одну из следующих стратегий. Он объявляет функциональную связь результатом:

— естественного отбора; для языкознания такой подход малоправдоподобен: например, вряд ли справедливо будет сказать, что выживают только те организмы, которые обладают данным, а не иным репертуаром фонем;

— осознанного стремления человека к достижению целей (однако это объяснение ограничивается теми случаями, когда, например, мы избегаем употребления тех или иных слов);

— работы подсознания, поощрения одних вариантов и подавления других, когда человек регистрирует и последствия своего непреднамеренного поведения, и преднамеренные свои действия [Pateman 1987, 14].

Функциональный подход в грамматическом описании упрощает грамматику, делая ненужными многие искусственные формальные приемы (такие, как «деривационные ограничения», фильтры на поверхностную структуру и т. п.). Существуют лишь принципы восприятия и межличностного взаимодействия, работающие даже за пределами языка. Эти прагматические факторы служат аргументами в пользу того или иного устройства грамматики, представляющей структуру в терминах «функций». При таком «интегральном» подходе каждый элемент описания выполняет определенные функции в рамках системы языка.

В грамматике описываются не только допустимые предложения данного языка и отношения между ними, но и выбор из числа семантически эквивалентных предложений, т. е. выбор альтернативных поверхностных реализаций одной и той же исходной структуры [Sugioka, Faarlund 1980, 311]. Такой функциональный синтаксис предполагает предварительно выполненное формальное описание. При этом существенен фактор интерпретативности теории. В рамках неинтерпретативного функционализма описание состоит в констатации того, какие факультативные трансформации запрещены в конкретном контексте и/или ситуации. В интерпретационном функционализме констатация — указание контекстов и/или ситуаций, в которые может включаться данная форма предложения. Там, где представители первого взгляда исследуют правильно построенные предложения (а точнее, системы грамматических правил, порождающих предложения), функционалисты второго направления подчеркивают использование этих предложений в реальном процессе общения [Jacobsen 1986, 5]. Ярким примером интерпретативного функционализма является теория речевых актов.

Язык рассматривается как инструмент, используемый, главным образом, для создания сложных структур социального взаимодействия [Dik 1983, 74]. Сообщения передаются, чтобы изменить что-то в интерпретаторах. Язык (langue) интересен только в той степени, в какой объясняет свойства речи (parole). Компетенция интересует функционалиста только как основа для описания речевого исполнения носителя языка [Dik 1983, 75].

Функциональное объяснение не всегда прямо объясняет явления через функцию, оно сложнее в следующих отношениях [Dik 1986, 46-47]:

1. Оно обычно связано с взаимодействием многих различных принципов, каждый из которых функционально мотивирован.

2. Оптимизация в одной области языковой системы может привести к нарушениям оптимума в других областях.

3. Хотя многие функциональные предпосылки отдают предпочтение простоте, языки со временем не становятся однозначно проще, поскольку: а) то, что просто в отношении одного параметра, не обязательно просто в отношении других, б) упрощение в одной области может привести к усложнениям в другой, в) некоторые функциональные требования, особенно связанные с социальными престижем и дистанцированием, требуют усложнения речи, а не упрощения.

Выделяются [Bever 1975] два основных типа теорий, опирающихся на функциональное объяснение:

1. Теория поведенческого контекста, утверждающая, что языковые структуры существуют в силу общих свойств употребления языка и свойств мысли. Эта теория уклоняется от предсказания конкретных свойств грамматики, которая не рассматривается вовсе или считается фикцией, удобной абстракцией.

2. Интеракционистский подход, объявляющий, что механизмы мысли формируют определенные аспекты языковой структуры. Грамматика обладает психологической реальностью и объяснима через функции одной из систем поведения, с которыми взаимодействует. В этом ключе исследуются усвоение языка, продуцирование и восприятие речи. Эти системы, формируясь

Функционалист описывает не действительные, а лишь потенциальные свойства. Ведь функция жала осы ясна, но далеко не все осы используют свое жало. В этой связи можно выделить [Курилович 1962а, 181] два типа функциональных теорий:

1. Элиминирующий подход: функция указывается в терминах будущих и, возможно, не существующих результатов.

2. Ретроспективный подход: обращаются к предшествующим представлениям и/или к истории естественного отбора, что связано с анализом эволюционистского понятия уместности. На функцию смотрят через призму «диспозиций».

Вообще говоря, конфликта между функциональным и «формальным» синтаксисом (например, генеративной концепцией) не должно быть. На практике же такие конфликты не редки. «Чистые» синтаксисты склонны либо синтаксически объяснять то, что естественнее объяснить как результат действия прагматических или семантических факторов, — либо же игнорировать внесинтаксические явления, даже не пытаясь выявить несинтаксические факторы [Kuno 1987, 2].

4.2. Интерпретации термина «функциональный»

Назовем только некоторые признаки, на основе которых концепции квалифицируются как функционализм:

1. Единство действия. Кантовское понятие «функция» берется как единство действия, выраженное в упорядочении различных

2. Главенство принципов человеческой ментальности. Грамматики человеческих языков, основанные на функциональных принципах [Tomlin 1986, 3], должны быть менталистскими. Ведь синтаксические альтернации, специфичные для конкретных языков, служат для указания на конкретные семантические или прагматические функции, проявляющие общие закономерности (по-своему проявленные в данном языке) относительно представления, хранения и поиска информации в человеческом мозгу. Ментальные состояния индивидуализированы своей «функциональной ролью» в объяснении наблюдаемого поведения и не сводимы к описанию взаимодействия клеток мозга, бихевиористского или нейрофизиологического толка. Ведь не обязательно разбираться в сложном переплетении проводов внутри компьютера, чтобы программировать на нем (этим программист отличается от ремонтника и конструктора ЭВМ). Информацию, обрабатываемую мозгом, можно исследовать в отвлечении от работы «проводков» и элементов мозга: важны функции, а не физическая субстанция такого «мозга». Грамматические (особенно синтаксические) закономерности (например, в порождающей грамматике формулируемые как правила, ограничения, «сговор правил» и т. п.) относятся к «функциям» восприятия и к стратегиям.

3. Универсальность функций речевого поведения. Структура каждой языковой системы предопределена конкретными функциями этой системы. Некоторые потребности человека и общества универсальны, поэтому есть и универсальные функции, присущие речевому поведению на любом языке и проявленные в грамматической и лексической структурах [Lyons 1977, 249]. Свойства кода объясняются через поведение, система определяется процессом. Этот подход реализован в проекте «функциональной грамматики» М. Халлидея [Halliday 1984], [Halliday 1985].

4. Телеологичность языка. Язык как целенаправленная деятельность, механизмы которой предопределены целями, мотивирован телеологически. Язык — не готовый статичный продукт, а активное «языковое творчество» [Himmelmann 1987, 6]. Большая часть результатов функционального анализа речи может

5. Вмешательство экстралингвистических факторов в язык и речь. Язык рассматривается не только изнутри, в терминах его формальных свойств (таким было бы формалистское объяснение, устанавливающее отношения между элементами исключительно языкового произведения — текста), но и извне, с точки зрения того, что он дает системам, в которые входит в качестве подсистемы, — культурам, социальным системам, системам мнений и т. п. (в зависимости от профессиональных интересов исследователя) [Leech 1987, 76].

6. Соотнесенность формы и функций языка. Форма языка соответствует функциям языкового употребления, отвечает запросам этих функций. Следует не просто приписывать функциональные интерпретации уже выявленным единицам формы и компонентам таких единиц, а членить формальные компоненты на свои элементы и перегруппировывать их в функциональные компоненты [Heath 1978, 91]. Функциональный компонент чаще не совпадает, чем совпадает с формальным. Имеем [Heath 1978, 88]:

6.1. Грамматическая теория описывает множества функций. Комбинации формальных единиц, выполняющих эти функции и варьирующихся в конкретном окружении, обладают своими

6.2. Анализируется множество формальных противопоставлений в рамках поверхностной структуры на уровне высказывания, а также отношения этих противопоставлений к различиям в семантико-прагматическом значении. Формальная сторона играет меньшую роль.

6.3. Закономерности, выявленные в рамках одного конкретного компонента системы, рассматриваются как результат более общих закономерностей системы в целом. Некоторые закономерности объясняются как результат взаимодействия компонентов.

6.4. То, как формальные единицы взаимодействуют между собой (вне зависимости от принадлежности компонентам системы), дает основания для всех обобщений. Универсалии, касающиеся форм языка, логически выводятся из функциональных принципов.

7. Выявление связи между функцией и ее реализацией как задача анализа. Цели речи первичны, а методы их достижения вторичны. Конкретная деятельность может обладать несколькими функциями и наоборот, одна функция может быть распределена между несколькими видами деятельности. Общие задачи функционального анализа: а) выявить множество функций, важных при обстоятельствах общения, б) исследовать, как различные функции кодируются и воплощаются в речевых действиях. Причем критерии выделения функций могут быть как языковыми, так и внеязыковыми [Andersen, Holmqvist 1986, 13].

8. Конвенциональность функций. Системный аспект сочетается с деятельностным и заключается в описании конвенционализированных функций, присущих средствам выражения, трактуемым в грамматике [Dittmann 1981, 164].

9. В центре внимания находится поверхностная структура [Heath 1979, 55]. Элементарные единицы — морфемы и правила — рассматриваются как исполнители ролей в формировании семантически точных и легко воспринимаемых, «декодируемых», высказываний, когда стремятся к максимальной прозрачности в объяснении. Там, где «формалист» хочет получить максимально

10. Связь между общей и индивидуальной компетенциями. Социопсихологическое исследование процесса коммуникации (социопсихологической структуры, общей для коммуникантов, общности целей и средств при реализации намерений в общении) учитывает существование очень индивидуальных, неповторимых «компетенций», или знаний системы правил у носителя языка [Parret 1987, 215].

11. Культурологическое измерение языка. Естественные языки — инструменты культуры, используемые для систематического соединения звуков и значений с целью эффективной передачи символов. Анализ состоит в исследовании инструментальных функций языка и речи, когда в природе инструментов видят результат присущих им конкретных функций: эти инструменты обладают своими частями и свойствами, в основном, ради того, чтобы эти части функционально взаимодействовали при компоновке в общую функцию данного инструмента в целом [Sanders 1980, 232].

12. «Ономасиологичность»: типы внеязыковых фактов (положений дел, состояний и т. п.) выявляются и единообразно характеризуются через языковые значения [Coseriu 1987, 97]. Составление реестра возможностей языков — «языковых универсалий» (как «возможных» свойств языков) имеет смысл только для «реальных» возможностей языков (species civiles у Лейбница, а не species logica).

4.3. Критика функционализма

Функционализм критикуется не как ориентация на «целевую» модель языка, а как реализация общего подхода:

1. Понятие функции противоречит (в частности, в концепции Ш. Балли, о чем см. [Vossler 1923, 100-101]) самому понятию о развитии языка. Если есть нормальное функционирование, то зачем от него отклоняться? Функционалист же, тем не менее, ссылается на неточность и огрубленность научного метода, чтобы не жертвовать понятием развития. Итак, «функция» дает только приближенное представление о языке, чрезмерно абстрактное, и не может охватить прогресс и жизнь. Функциональное объяснение устраняет из жизни все конкретное, полное и подвижное: «Понятие жизни тянет за собой понятие своей функции, как свой собственный труп» [Bally 1913, 101].

2. Методологически функционализм зыбок: туманны определения равновесия системы, неясен инвентарь элементов системы. Кроме того, указывают: замаскированность функциональной телеологии, порочные круги в объяснениях post factum, псевдоэмпирические нормативные критерии функциональности; статичность, неясность статуса и степени точности модели; априорность в констатации функций; генерализация «пустых формул» (редукция сложности) и т. п. Все это — упреки, предъявляемые функционализму как методологии, в частности, в социологии [Pfau, Schцnert 1988, 20].

3. Не только свойства языка бывают следствиями свойств языковых механизмов обработки речи, но и наоборот, эти механизмы могут быть результатом свойств языка. Язык — вопреки неявному предположению функционалиста — может заставлять человека модифицировать свои процедуры интерпретации и продуцирования речи [Frazier 1985, 130-131]. Так, для объяснения того или иного грамматического свойства на основании систем языкового исполнения (performance), необходимо, по [Chomsky, Lasnik 1977], принять эволюционистский взгляд: по ходу эволюции таких систем нужды обработки речи могут привести к победе одних грамматических принципов над другими. Это сказывается

4. Недоразумения в нормальном общении гораздо более часты, чем представляют функционалисты. Особенно часты недоразумения в области фонологического и синтаксического варьирования, морфологических чередований [Labov 1987, 311].

5. Понятия «стимул», «подкрепление», «депривация», взятые на вооружение в скиннеровском «функциональном анализе» и столь наглядные в поведении животных, создают чрезмерно упрощенное представление о поведении человека. Наблюдение над физическим окружением говорящего и манипулирование этим окружением, в отвлечении от внутреннего мира, от ментальности человека — научная фикция [Chomsky 1959, 547]. Биологическое понятие функции как роли физически наблюдаемого фактора в человеческом речевом поведении непригодно для объяснения механизмов языка.

6. Вопреки общим декларациям, функционалистские исследования обычно не выходят за рамки предложения [Hopper 1987, 140].

5.1. Общие положения

Теория прототипов — подход к проблеме категорий компромиссный между [Givón 1984, 14] платоновским и витгенштейновским.

Платоновский взгляд состоит в положении о строгой категоризации языка — лексических единиц, морфем, синтаксических конструкций и правил, регулирующих их употребление в коммуникации. В этой «списочной» (checklist) концепции слово либо обозначает данную вещь, либо нет. Категории дискретны и основаны на группировках свойств, внутренне присущих (ингерентных) представителям соответствующих категорий.

Витгенштейновский взгляд связывают с положением о недискретности, размытости границ, непрерывности и случайности в определении вещей и их именовании.

В теории прототипов, трактующей представление о функциональном и когнитивном пространствах естественного языка, как и у позднего Витгенштейна [Wittgenstein 1969], принимается, что категории языка не всегда, а возможно, и редко, определяются в терминах одной или нескольких (во всяком случае, немногих) отличительных особенностей, необходимых и достаточных в качестве критерия именования. Категории в рамках континуума формируются как пересечения некоторого числа «характерных», или «типичных» свойств-признаков, коррелирующих с уместностью именования соответствующих предметов, но эти данные не бывают абсолютными. Континуум категорий обладает двумя различными градациями:

— все свойства-признаки имеют некоторый вес (в соответствии со своей важностью, или значимостью) в установлении типичности объекта;

— все члены категории обладают определенным рангом, соответствующим количеству у них характерных свойств данного прототипа.

В отличие же от Витгенштейна, сторонники теории прототипов принимают еще постулаты о группировке (clustering) представителей естественных категорий (биологических, когнитивных, поведенческих и др.) внутри пространства категорий, на определенной дистанции от прототипа — т. е. от категориального среднего. Витгенштейновская концепция «семейных сходств» предсказывала бы единообразный разброс всех элементов категории относительно такого пространства: каждый элемент считался бы (хоть и в разной степени) представителем каждой категории.

«Платоновский» подход скорее связал бы все элементы каждой категории с одной и той же точкой на непрерывном отрезке категориального пространства: члены одной категории из этого пространства не могли бы являться представителями иной категории из того же пространства. В теории прототипов отказываются от обеих крайностей: имеет место скорее сгущение, группировка предметов вокруг каждого из прототипов, но большинство этих предметов с самим прототипом не совпадают [Givón 1984, 15–16].

Развивалась данная теория одновременно в нескольких дисциплинах до некоторого времени почти независимо друг от друга: в когнитивной психологии, в этнолингвистике, в теоретическом языкознании и в философии. Корни ее лежат в феноменологических философских концепциях — в работах К. Штумпфа, Э. Гуссерля, М. Мерло-Понти. Пионерами в разработке этой теории были представители когнитивной психологии. Понимание значения связывается с обращением к экземпляру или прототипу, а не с контрольным списком условий, которым должна удовлетворять языковая форма, чтобы считаться удачно или правдиво употребленной. Этот прототип заложен в человеческой мысли от рождения; он не анализируется, а просто «дан» (презентирован или продемонстрирован), им можно манипулировать [Fillmore 1975, 123].

Например, семантика прототипов определяет значение определенной лексемы, считая сначала, что существуют только типичные случаи, — но затем указывает, что и другие объекты могут быть отнесены к той же категории, хотя они и не отвечают всем критериям [Fillmore 1978]. Это позволяет достаточно гибко трактовать случаи подобные следующим [Fillmore 1975, 128-129]: сколько лет должно быть неженатому лицу мужского пола, чтобы его можно было назвать холостяком? (Младенец и подросток явно не годятся для такого именования.) Может ли монах называться холостяком? Может ли называться вдовой женщина, убившая своего мужа? Или та, которая выходила замуж несколько раз, но первый муж которой (в отличие от последующих) умер? Если носители языка расходятся во мнениях по подобным вопросам, то следует ли считать их носителями разных языков, диалектов и т. п.? Насколько стабильны такие диалекты? Чтобы

Иногда [Kleiber 1990, 9] считают необходимым разграничивать терминологически и содержательно три различных концепции, отождествляемые (несправедливо) с теорией прототипов: а) собственно семантику прототипов (главным образом, это психологический и антропологический подходы в духе Э. Рош), б) семантику стереотипов (Х. Патнам) и в) концепцию фамильных сходств Л. Витгенштейна. Глубинная мысль теории прототипов, — служащая фундаментом для когнитивизма вообще, — заключается в том, что концептуальные структуры проистекают из нашего телесного опыта и только благодаря ему и обладают смыслом [Kleiber 1990, 12].

В теории прототипов считается, что категории расплывчаты, не обладают четкими границами, есть градация по параметру «принадлежность к категории» [Craig 1986, 1]. Слово является именованием вещи не абсолютно, а лишь до некоторой степени [Coleman, Kay 1981, 27]. Люди формируют конкретный или абстрактный мысленный образ предметов, принадлежащих некоторой категории. Этот образ называется прототипом, если с его помощью человек воспринимает действительность: член категории, находящийся ближе к этому образу, будет оценен как лучший или более прототипичный экземпляр, чем все остальные. Прототипы — инструменты, с помощью которых человек справляется с бесконечным числом стимулов, поставляемых действительностью [Verschueren 1987, 47-48] .

Прототипы могут меняться с течением времени, в частности, в результате метафорического употребления терминов, когда категория приобретает новых представителей. Такие изменения

Более подробно о теории прототипов см. [Демьянков 1994].

5.2. Критика теории прототипов

Оппоненты этой теории полагают:

1. Этот подход не годится для описания многих конкретных понятий [Armstrong et al. 1983, 264]. Вообще вряд ли можно считать доказанным, что через прототипы можно объяснить все факты. Было продемонстрировано лишь то, что прототип функционирует в общении в качестве «хорошего примера»: зачастую вместо того, чтобы оперировать категорией как таковой, люди (ошибочно и упорно) апеллируют к свойствам прототипа. Однако [Eich 1982] этот же факт объясним и в «теории экземпляров».

2. Понятия вообще вряд ли полностью представимы через прототипы; мысль человека не ограничивается прототипами [Posner 1986, 54]. Помимо прототипов, люди довольно часто оперируют и явными определениями.

6.1. Общая характеристика

Текст является объектом как литературоведения, так и языкознания. Лингвистика текста, или текстовой анализ, как часть семиотики текста простирается от простого межфразового синтаксиса (трансфрастики) до сложного анализа текстовых миров и межличностного общения. Главной проблемой, стоящей перед семиотикой текста, является определение и функционирование вымысла как человеческой семиотической, — в частности, и интерпретативной, — деятельности [Braunmüller 1987, 11].

Этой проблеме — «заоблачной» языковой области [Звегинцев 1976, 169] — посвящена огромная литература самых разных теоретических ориентаций: от герменевтической до формально-логической [Kalverkämper 1981]. Центральной задачей этой дисциплины являлась эксплицитная и по возможности четкая реконструкция того, как интерпретатор «заставляет текст соотноситься с миром, т. е. того, как происходит понимание одного из объектов мира как знака» [Heydrich, Petöfi 1981, 314].

По мнению многих [Bernárdez 1982, 16], лингвистика текста — явление скорее европейское в том, что касается преобладающих форм проявления интереса к тексту. В континентальной Европе лингвистика текста считается не просто поворотом в сторону употребления языка, но истинной альтернативой для всего предшествовавшего теоретизирования.

К дисциплинам-донорам, сделавшим решающий вклад в лингвистику текста, относятся: литературоведение, антропология культуры, тагмемика, исследование функциональной перспективы предложения в американизированно-японском варианте, особенно С. Куно, формальные модели лингвистики текста, анализ дискурса, социолого-культурные исследования.

Сложилась эта дисциплина в атмосфере триумфа формальных грамматик в середине 1960-х — начале 1970-х гг.: возникла

К созданию лингвистики текста подтолкнуло и предположение, что понятие грамматичности не абсолютно, а относительно: адекватная грамматика должна формулировать правила и ограничения (фильтры), определяющие, как структура предложений зависит от структуры предшествующего и последующего текста. А так как дискурс многие считают частью контекста, грамматика текста, возможно, была эквивалентна — по крайней мере, частично, — «грамматике контекста» и могла бы быть к ней сведена [Dijk 1981, 60].

Влившись в общее языкознание, «лингвистика текста» стала напоминать скорее новый облик текстологии — дисциплины столь же древней, сколь и респектабельной, заслуженно почитаемой, см. [Лихачев 1983], [Лихачев 1989]. По [Malmberg 1983, 334], текстология — наука о тексте, в рамках которой различаются два направления:

1) описание внутренних свойств текста, текста как такового,

2) выяснение места текста в социальном контексте, т. е. выявление внешних функций текста.

Описание текста как такового обладает, как минимум, тремя аспектами: просодией, риторикой (или стилистикой) и нарратологией. Последняя связана с выявлением отношений внутри содержания текста [Malmberg 1983, 334–335].

«Текстоведение» — область исследования, в центре внимания которого вопрос об отношении между формой и функцией текстов. Анализируя текст, человек имеет дело со смыслами высказываний (под углом зрения их создания) и с самими языковыми формами. Исследуя же функцию текста, затрагивают не одну языковую форму, а еще и вопрос о том, каким эффектом эта форма обладает. Продуцирование текста при этом рассматривается как форма действия [Renkema 1986, 2].

В то же время, привлечение категории текста в грамматическое описание оказалось весьма плодотворным для решения чисто грамматических задач. Например, «текстовая теория падежа» позволяет рассмотреть явления, не поддающиеся объяснению в рамках отдельно взятого предложения [Степанов 1988].

6.2. Анализ дискурса (discourse analysis)

Это направление зародилось раньше идеи «лингвистики текста», но именно ему было суждено реализовать исходные замыслы такой лингвистики.

Само название направления заимствовано у З. Харриса, создателя позднеструктуралистской концепции. Сегодняшние работы в области анализа дискурса, разумеется, гораздо менее формалистичны, чем сорок лет назад, больше обращены к человеку. И тем не менее, некоторые общие черты сохранились.

По З. Харрису, анализ дискурса — метод анализа связной речи или письма. Метод этот формальный, ориентируется только на встречаемость морфем, взятых как различительные элементы. Он не зависит от знаний аналитика о том, каково конкретно значение каждой морфемы. Этот метод не дает также никакой новой информации о значениях отдельных морфем, входящих в текст. Но это не значит, что в результате анализа дискурса мы ничего не узнаем о дискурсе и о том, как грамматика языка в нем проявлена. Ведь «хотя мы и пользуемся формальными процедурами, сходными с дескриптивно-лингвистическими, мы можем получить новую информацию о конкретном изучаемом тексте, информацию, выходящую за рамки дескриптивной лингвистики» [Harris 1952, 355].

Этот подход нацелен на решение двух взаимосвязанных проблем:

a) распространение методов дескриптивной лингвистики за пределы отдельно взятого предложения,

б) соотнесение культуры и языка — т. е. неязыкового и языкового поведения.

Дистрибутивный анализ, по мнению Харриса, полезен в обеих областях. А именно, с одной стороны, он выводит нас за пределы предложения, позволяет установить корреляции между элементами,

В конце 1980-х гг. [Schiffrin 1987, 19] эти две проблемы рассматривают как попытки объяснить:

1) почему конкретный элемент находится в одном, а не в другом дискурсном окружении, — «дистрибуционная объяснительность»;

2) почему текст нам кажется связным (логически несамопротиворечивым, когерентным), — «секвенциальная» объяснительность (sequential accountability).

В 1950-е же годы З. Харрис [Harris 1957, 210] приходит к необходимости дополнить такой анализ понятием трансформации. Это обогащение инструментария дает более высокий уровень абстракции. Если посмотреть на каждое реальное предложение текста не по номиналу, а как на результат преобразования «ядерного» предложения в реальную форму (под воздействием всевозможных контекстных факторов), то обнаружатся более глубокие закономерности в структуре целого текста.

К концу 1970-х гг., когда идеи и методы трансформационных грамматик получили достаточно подробную и глубокую проработку, вновь актуальной стала идея анализа дискурса как такового. Например, в теории речевых актов каждое предложение представляют как суперпозицию: тип иллокуции накладывается на «объектную пропозицию». Это — обобщение той идеи, что реальное предложение есть реализация «ядерной» структуры, причем под влиянием не только соседних предложений, но и в более широком объеме — всей духовности человека — его намерений, моментального среза внутреннего мира и т. п. Конечно, правы критики, говоря, что анализу подвергается письменная речь или транскрипция устной [Merritt 1979, 120] и что сведение речи к письменной форме само есть одна из множества возможных

В 1980-е гг. на анализ дискурса смотрят как на описание закономерностей в языковых реализациях, используемых людьми для сообщения значений и интенций, связанное с разнообразными операциями и научными дисциплинами [Brown, Yule 1983, c.VIII]:

1. Социолингвистика, занимающаяся структурой социального взаимодействия, проявленного в разговоре, дает «заземленное» обобщение, поскольку она основана на реально зафиксированных образчиках языка в его употреблении — работая обычно с транскрибированными данными устной речи.

2. Психолингвистика, в связи с реальным пониманием речи.

3. Философия языка, а также формальные модели, где рассматриваются семантические отношения между парами предложений и их синтаксических реализаций. Там же рассматриваются отношения между значениями и возможными мирами: насколько используемые предложения дают суждения, которым могут быть приписаны значения «истина» или «ложь». Огрубление здесь состоит в том, что при этом рассматриваются архетипные говорящие, обращающиеся к архетипным же слушающим в рамках (минимально конкретизированного) архетипного контекста.

4. Вычислительная лингвистика, занимающаяся конструированием моделей обработки дискурса. Она, впрочем, ограничена текстами конечной длины, часто очень короткими и взятыми в рамках укороченных же контекстов.

В этом многообразии выделяются два типа моделей анализа [Vogt 1987, 17]:

1. Формальные модели — в них семантические качества языковых форм не учитываются, отвлекаются в них и от исторических аспектов языка. Сюда относятся следующие направления: теория речевых актов, анализ разговора (этнометодология) и этнография речи. Эти модели направлены на описание коммуникативной компетенции. Формальные теории дискурса рассматривают формы существования разговорного языка под углом зрения взаимодействия людей в социологическом аспекте. Предметом анализа являются транскрипции последовательности речевых взаимодействий. Исследуемые же единицы лежат выше уровня предложения; например, к этим единицам относятся речевые акты, ходы в общении и обмен репликами.

2. Содержательный анализ дискурса — полностью сосредоточен именно на семантической и исторической плоскостях, как в теоретическом, так и в практическом планах. Примером является подход М. Фуко (M. Foucault). Такой анализ направлен на объяснение явлений речевой деятельности, точнее — «исполнения» (performance). Материал исследования черпается из истории, из письменных памятников [Vogt 1987, 39].

В последнее время характерными чертами его стали [Lecomte, Marandin 1986, 61]:

1) большой вес, придаваемый интратекстуальному описанию («морфология дискурса»);

2) критика каузальной концепции отношений между внутридискурсным и внедискурсным (в начале развития анализа дискурса на европейской почве чаще предполагалось, что внутренняя структура дискурса связана с внешними функциями его и ими обусловлена);

3) подход к высказыванию под углом зрения интерпретации последовательностей (причем интерпретации, которую структурирует знание — чтение, lecture), а не продуцирования этих последовательностей.

Именно последняя тенденция и представляет, на наш взгляд, интерпретативность в дисциплинах, исследующих человеческую духовность.

По сравнению с анализом дискурса З. Харриса, европейский анализ дискурса значительно больше ориентирован на философию, на хитросплетения текста. Дискурс при этом не столько точка зрения, сколько источник ограничений, или фильтров, управляющих конкретной деятельностью: «Высказывание — не

В свете новых тенденций перед анализом дискурса стоят дополнительные задачи [Maingueneau 1987, 137]:

1. Проблема идентичности дискурсной формации. Отношение к другому человеку не является производным, а составляет суть дискурса. Этот «другой» не бесформенен: ведь смысл циркулирует между определенными жизненными позициями. Вот почему сегодня отказываются и от концепции дискурса как «видения мира», и от концепции, согласно которой дискурс — проявление воли к выражению у коллективного субъекта.

2. Противопоставление глубинного и поверхностного в анализе текста, разграничение «глубинных» содержаний и «поверхностной» организации высказываний (когда последние считаются зависящими от обстоятельств коммуникации). Высказывания не предназначены только для презентации содержания, для театрализации уже существующего смысла.

3. Представление о взаимоотношениях дискурса и общества. Смысл и языковая деятельность составляют отдельное независимое измерение в общественной жизни и не являются надстройкой над экономическим базисом. Есть «дискурсивный порядок», и задача состоит в том, чтобы выяснить связи между дискурсом и группами, являющимися движущими силами этого дискурса.

Итак, анализ дискурса должен дать характеристику того, как, в контексте взаимодействия людей, направленного на достижение каких-либо целей, коммуниканты интерпретируют речь и действия: является ли такое обращение к интерпретации взаимным — как в случае разговора — или невзаимным, когда мы читаем или пишем. Но в любом случае процесс этот интерактивен, предполагает взаимодействие людей. Такая задача заставляет

К 1970-80-м годам [Halliday 1984] «формализаторская редукция» языка, игнорирование человеческого фактора, стали восприниматься как слишком очевидные огрубления. К «восстановлению прав человека» в гуманитарном исследовании вели два пути:

1) «теория речевых актов» (далее ТРА) и

2) теория «коммуникативной компетенции» в рамках социолингвистических теорий: применение концептуального аппарата трансформационной порождающей грамматики к области человеческого общения — в частности, конверсационный анализ и «анализ дискурса», «нарратология» (исследование повествования), «грамматика рассказа» и «общая теория речевого действия».

Различия между этими двумя направлениями в последнее время все больше стираются. ТРА в большей степени ориентирована на дедукцию, конкурирующие течения — на наблюдения над обыденным общением и на использование социологических методов сбора и обработки материала.

7.1. Теория речевых актов

ТРА — линия исследования, начатая Дж. Остином, попытка взглянуть на речь и на язык через призму действий носителя языка и определить значение как употребление предложения в конкретных обстоятельствах. Основной единицей считается «речевой акт» (РА) — квант речи, соединяющий единичное намерение («иллокуцию»), завершенный минимальный отрезок речи и достигаемый результат.

Это методическое направление исходит из того, что минимальной единицей человеческой коммуникации является не предложение или другое выражение, а действие — совершение определенных актов, таких как констатация, вопрос, приказ, описание, объяснение, извинение, благодарность, поздравление и т. д. [Searle et al. eds. 1980, VII]. В отличие от теорий бихевиористского толка, с которыми у ТРА много общего, важно различать иллокутивный акт (собственно РА с его целевой функцией) и достижение «перлокутивного эффекта», вообще говоря, внеположенного собственно речи. Отличен РА и от «пропозиционального акта»: один и тот же пропозициональный акт (акт референции плюс акт предикации) может совершаться в рамках различных иллокутивных актов [Searle et al. eds. 1980, VIII]. Разграничиваются прямые и непрямые речевые акты, прямая и переносная значимости действия, а не прямой и переносный смыслы предложения. Так, поздоровавшись с кем-то, мы кроме прочего еще и информируем свидетелей о своем знакомстве с адресатом.

В ТРА принципиально различать значение высказывания как продукт языка и как осуществление речевого высказывания. РА не обязательно реализуется грамматически безукоризненным выражением, и наоборот, не все грамматически правильные предложения в одинаковой степени легко интерпретировать как высказывания, реализующие («конституирующие») какой-либо РА. ТРА в лингвистическом описании находится на стыке семантики и прагматики: значение высказывания в абстракции от факторов говорящего, слушающего и остальных параметров коммуникации относятся в ТРА к области семантики; значение же высказывания

В рамках ТРА в целом можно выделить две дисциплины:

1. Собственно ТРА — анализ, классификация и установление взаимоотношений между речевыми актами как таковыми, безотносительно речевых средств. При этом отвлекаются от вопроса о том, насколько цели и намерения реализуемы в конкретном общении.

2. «Анализ речевых актов», или лингвистический анализ речи — установление соответствия между речевыми актами и единицами речи. Сюда входит интерпретация речи в терминах ТРА, с одной стороны, и «синтез» речи по заданным «речеактовым» параметрам, с другой. Языковой материал является альфой и омегой, составляет собственно лингвистическую область исследования.

ТРА реализует при этом следующие установки:

1. Используется достаточно надежный, хотя и не чисто лингвистический инструментарий. В частности, в сферу прагматики включаются коммуникативные намерения, психологические и поведенческие реакции, обычно присущие получателю по ходу общения, а также социальные последствия актов коммуникации (в терминах отношений социальной зависимости и эквивалентности). Грамматическое описание совмещается с прагматическим. Столь, казалось бы, разрозненные явления, как оценка, событие и факт, взятые под углом зрения прагматики, получают единообразную схему объяснения [Арутюнова 1988а].

2. В интерпретации высказываний используются общекоммуникативные аксиомы: «Не все, что слушатель извлекает для себя в том или ином высказывании в контексте речевого акта, входит в собственно смысл предложения, т. е. в смысл какого-то слова или конструкции: некоторые компоненты содержания не заложены в смысле, а восстанавливаются слушателем, притом достаточно однозначно, исходя из контекста и общих правил языкового взаимодействия. Выявление иллокуционной силы предложения расширяет интерпретативную грамматику языка — тогда-то и учитывается то обстоятельство, что понимание предложения

3. «Принцип композиционности» Г. Фреге используется в области речевого взаимодействия, когда, исходя из интерпретации общей структуры и составных частей речевого общения, можно «композиционным путем» получить интерпретацию целого [Harnish 1979, 316]. Это позволяет включить в компетенцию истинностной семантики единицы более крупные, чем элементарное предложение. Для этого принимают, что денотатом сообщения является функция, выполняемая высказыванием, а значение этой функции определяется через элементы ситуации и формы высказывания.

4. Поскольку «поверхностные структуры» предложений рассматриваются не как производные от «скрытых» структур, а как непосредственная реальность речи с текстовыми связями и правилами употребления, задаваемыми в рамках специальной «грамматики» РА, — эксплицируются процедуры образования связного дискурса из внешне не связанных между собой высказываний.

5. Понятия ясности и убедительности речевого воздействия рассматриваются как проявления «прозрачности» в воплощении иллокуции и в достижении перлокутивного эффекта. Отсюда — задача установления связей между репертуаром высказываний на конкретном языке, с одной стороны, и иллокутивными актами универсального характера, с другой, а также объяснение и описание стратегий речевого воздействия.

6. Описание терминов речи (например, глаголов коммуникации) опирается на теорию речевого действия, на таксономию речевых средств как на метатеорию лексикологии. Такое описание перформативов в грамматике и словаре было предпринято в работе [Апресян 1986].

Более подробно об основах ТРА см. [Демьянков 1986].

7.2. «Этнометодология»

Этнометодология — одна из реализаций феноменологической социологии (другая реализация — конверсационный анализ, или анализ устной речи), связанная с именем А. Шютца [Schütz 1962], ставившего задачу понять, как индивид постигает действительность, окружающую его, опираясь на интерпретацию оценки этой действительности другими индивидами. В результате получаются модели действия и интерпретации, с одной стороны, и образ действительности как бы глазами общества, с другой. Язык оказывается социальной структурой, вложенной в модели действия и в интерпретации. Сам же интерпретатор при этом рассматривает и себя как участника интерпретируемых событий — но такого участника, роль которого предопределена получаемыми моделями [Dittmar, Wildgen 1980, 638].

В 1960-х гг. группа социологов, называвшихся этнометодологами (возглавлял их Харольд Гарфинкель), попыталась выработать методы для выяснения того, какие правила используют люди при осмыслении поведения других людей и для того, чтобы сделать свое собственное поведение понятным другим. Понятие «правило» здесь использовалось иначе, чем в генеративной теории того времени. Речь шла не о том, что регулирует социальные действия, а о правилах, используемых для установления того, каково значение действий в конкретной ситуации. Такое правило составляет социальное действие как таковое.

Этнометодология явилась, среди прочего, развитием идеи «этнонауки» (ethnoscience). Это — попытка реализовать понятие «рефлексивности практических описаний и объяснений» [Bergmann 1981, 9], направленности их на себя: контекст и описание события всегда опираются друг на друга. Вслед за А. Шютцем в этнометодологии Гарфинкель стремился построить основы для интерпретативной социологии деятельности. Эта дисциплина должна была установить, каковы мотивы в сознании и в опыте, приводящие к инвариантным, универсальным структурам жизненного мира. Социальная действительность воспринималась Гарфинкелем как то, что порождается по ходу взаимодействия участников (и главным образом, — участников общения)

Х. Гарфинкель тогда писал, что этнометодология — это «исследование рациональных свойств индексирующего выражения (в иной терминологии — дейктического выражения. — В. Д.) и других практических действий как производных, воспроизводящихся практик обыденной жизни, обладающих тонкой организацией» [Garfinkel 1967, 11]. Факты социальной действительности не рассматривались как жестко заданные, а представлялись как результаты человеческого действия, включая речевые и вовлеченные во взаимодействие людей. Включено в факты и достижение социально значимых целей.

Тем самым человеческое взаимодействие рассматривается как интерпретативный процесс, а точнее, как процесс «документальной интерпретации» [Houtkoop-Steenstra 1987, 16]:

1. Деятель воспринимает своих собеседников как значимое действие. На основе презумпций о том, что имеет в виду собеседник, интерпретатор решает, как обращаться с его действиями — в частности, как на них реагировать.

2. В центре внимания — интерпретации, даваемые собеседником. Интерпретации же не заготавливаются раз и навсегда. В зависимости от последующих событий, действие может быть переинтерпретировано. Так, сначала высказывание может быть воспринято как шутка, а затем переинтерпретироваться как угроза всерьез. Интерпретации-значения развиваются и меняются по ходу взаимодействия людей.

Итак, этнометодологические исследования можно связать с анализом обыденных действий, оцениваемых как «методы, используемые членами общества для визуализации этих действий, для того чтобы сделать их воспринимаемыми и постигаемыми разумом и пересказываемыми с всевозможными практическими целями, — т. е. регистрируемыми в качестве организации обычных видов повседневной деятельности» [Garfinkel 1967, VII]. Важнейшим свойством этой деятельности является то, что мы можем ее понять изнутри в той степени, в какой она нам близка как членам этого же общества. Цель исследования — объяснение того, как наблюдаемые действия реализуют методы практического действия, в ориентации на практические обстоятельства, на интуитивное, неформальное знание социальных структур, на размышление в рамках «практической социологии». При этом выявляются формальные свойства обычных действий, без ухищрений анализатора, а как бы изнутри реальных обстоятельств в качестве реальных же постоянных преобразований этих обстоятельств [Garfinkel 1967, VIII].

Гарфинкель подчеркивал, что обычное понимание, предполагающее (как обычно бывает) внутреннее течение интерпретативных операций во времени, само представляется как структура операций. Причем не один метод понимания, а бесконечно различные методы понимания должны стать объектом для социолога-профессионала [Garfinkel 1967, 31].

Иначе говоря, этнометодологическое исследование — выяснение того, как собеседники строят смысл совместными усилиями: как они взаимодействуют и как реципиент реконструирует смысл, который автор речи стремился передать.

Этнометодология одновременно и теория, и практическое исследование процедур, входящих в социальную понимаемость, то, что выходит далеко за рамки простой социологии, покрывая весь спектр человеческой деятельности [Widmer 1986, 138]. Она ставит задачу не только вычленить понятия, используемые в речи, но и выявить интерпретативные процедуры, в результате которых мы понимаем, кто таков говорящий, в чем состоит ситуация, каково положение дел, каковы наши намерения и намерения наших собеседников [Sandig 1986, 14].

7.3. Этнография речи и этносемантика

Когда говорят об этнографии речи, прежде всего указывают исследование Д. Хаймза [Hymes 1962], где этот метод характеризовался как установление того, кто говорит, что говорит, в какой форме, обращаясь к кому и в каких ситуациях. Конечно, при этом не надеялись выявить правила точного ответа на эти вопросы: «Если бы сообщения были вполне предсказуемыми на основании знаний о культуре, не было бы никакого смысла говорить что-либо вообще. Но когда человек выбирает некоторое сообщение, то он выбирает его из множества альтернатив. Задача этнографа речи — в том, чтобы конкретизировать, каковы соответствующие альтернативы в данной ситуации и каковы последствия выбора одной из них» [Frake 1964, 260-261].

Как указывал сам Д. Хаймз, термин «этнография коммуникации», или «этнография речи», должен указывать на необходимую сферу исследования и стимулировать исследование, этнографическое в основе своей, но коммуникативное по охвату материала и по типу «структурированной сложности» [Hymes 1974, 3]. Это исследование языка, взятого не как абстрактная форма или как абстрактный коррелят общества, но как помещенное в динамику и в структуру коммуникативных событий. Задача состоит в том, чтобы исследовать коммуникативные форму и функцию в неразрывной взаимосвязи [Hymes 1974, 5]. Сюда относятся четыре аспекта:

1) компоненты коммуникативных событий;

2) отношения между компонентами;

3) возможности и состояние компонентов;

4) деятельность того целого, которое образовано в результате всего этого [Hymes 1974, 9].

Таким образом, этнография речи — одновременно лингвистика, открывающая основания этнографии, и этнография, открывающая языковое содержание в отношении к знанию и к способностям употреблять это знание (компетенцию) людей, общества которых мы исследуем [Hymes 1974, 116].

Можно выделить три стадии развития «этнографии речи», из которых третья еще не завершена [Hymes 1983, 221]:

1. Установление структурирования вербальных средств, помимо грамматики, а также представление о том, что роль и

2. Полевые исследования, посвященные непосредственно проблемам структуры и функций речевых средств.

3. Решение нескольких задач:

1) выход за пределы собирания отдельных фактов, на просторы сравнительно-типологической работы, когда возникает необходимость в уточнении терминологии и параметров описания, с целью уложить факты в обобщенную концепцию;

2) применение такой обобщенной концепции к нашему собственному обществу — в рамках проекта развития социальной теории,

3) приложение принципов критической, рефлексивной перспективы — т. е. обновление исследовательской практики.

Как «формулирование дескриптивных теорий говорения в качестве системы культуры или части культурных систем» понимают это же исследование Р. Бауман и Дж.Шерцер [Bauman, Sherzer 1974, 6]. Для того, чтобы строить такие теории, необходимо сформулировать, по крайней мере, на правах эвристики, а позже — в качестве полноценных теорий, — каков арсенал средств, с помощью которых можно понять организацию говорения в общественной жизни, выяснить релевантные аспекты говорения, взятого как система культуры. Эти авторы считали исходным пунктом такого исследования понятие речевого коллектива, определяемого в терминах общего или взаимодополнительного знания и способности (компетенции) членов этого коллектива продуцировать и интерпретировать социально приемлемую речь. Такой коллектив представляется как организация из разнородных элементов: ведь знание и способность (т. е. доступ к ресурсам говорения и контроль над ними) неравномерно распределены между членами его. Продуцирование и интерпретация речи поэтому переменны и взаимодополнительны относительно этого коллектива, то есть не гомогенны и не постоянны [Bauman, Sherzer 1974, 6].

Этнограф речи ищет поэтому средства, которыми располагают члены этого коллектива: а) разновидности языка и иных кодов и подкодов, использование которых считается речью в этом коллективе, а распределение которых составляет языковой репертуар

Иными словами: этнография говорения — описание различных употреблений речи в рамках различных видов деятельности в различных же обществах [Levinson 1979, 369]. Это исследование дополняет традиционные методы — как в этнографии, так и в языкознании. Например, когда изучают нормы поведения, ценности и схемы восприятия у китайцев, то стремятся выявить различия в логических процессах между «азиатским» мышлением и «западным», выявить различия в социальных процессах между азиатскими и западными культурами. Это — более обычная, скорее этнологическая постановка задачи. Исследование речи при этом бывает ограничено экскурсами в словарный состав и в грамматику, когда устанавливают пробелы или избыток средств в рамках грамматических или лексических свойств соответствующего языка. Этнология языка может посмотреть на многие вещи свежим взглядом, проинтерпретировав свои наблюдения над говорением, например, в терминах стратегий дискурса, различных у разных этносов, — а не в терминах различных «мышлений» [Young 1980, 219].

В свете когнитивного подхода интерес представляет такой поворот темы: что должен знать говорящий, чтобы уместным образом общаться, находясь в конкретном речевом коллективе? И как он приобретает это знание? Именно в этом, по [Saville-Troike 1982, 2–3], заключается вопрос о коммуникативной компетенции, относимый к ведомству этнографии коммуникации. В фокусе внимания такой дисциплины находится речевой коллектив, пути, которыми структурирована и организована в этом коллективе коммуникация (как система коммуникативных событий), а также направления

7.4. «Конверсационный анализ», или «анализ разговора»

Одной из наиболее продвинутых дисциплин, исследующих дискурс, является «анализ разговора». Именно это эмпирическое направление позволило установить, как организован реальный (а не абстрактный) дискурс, — возможно, пожертвовав прогнозирующей силой и объяснительностью (что особенно заметно на фоне теории речевых актов и порождающей грамматики). Важным достижением конверсационного анализа были наблюдения над т. н. «смежными парами» (adjacency pairs) — смежными репликами в разговоре (обзор основных понятий и методов [Henne, Rehbock 1982]). На основе этого эмпирического исследования можно попытаться построить или уточнить «целевую» модель организации дискурса, уточнить «принцип кооперированности» и максимы П. Грайса, внеся в них необходимые нюансы, а также верифицировать принципы «межличностной прагматики» Дж. Лича [Leech 1983].

Зародившись в середине 1960-х гг., конверсационный анализ развивался молодыми американскими социологами, занятыми тонким детальным анализом смен речевых действий. Членами этой группы первоначально были студенты Х. Сакса и Э. Гоффмана. Их целью была эмпирическая разработка процедур установления социологических параметров для собеседников, для установок по отношению к ходу разговора. Это исследование основано на показаниях разговора во всей его целостности, при учете не только речей, но и самой обстановки и даже атмосферы. Как и для этнометодологов, «аналитики разговора» не отделяют операции обнаружения, аналитические процедуры, от самого явления:

Центральная задача конверсационного анализа — описание и объяснение «компетенций», способностей, которые используют обычные говорящие и на которые опираются, принимая участие в умопостигаемом социально организованном взаимодействии людей. В центре внимания при этом — процедуры, используемые собеседниками в своем собственном поведении и при понимании чужого поведения, при реакции на него. Аналитик не должен размышлять над тем, что собеседники поняли из речей и иных действий друг друга (на самом деле — им обычно только кажется, что именно это они поняли), к помощи каких процедур или фильтров они прибегали. Вместо этого требуется, чтобы исследователь получил анализ, непосредственно вытекающий из наблюдения над поведением коммуникантов [Heritage, Atkinson 1984, 1].

Этот метод исследования коммуникации ставит и решает четыре задачи: фиксирование материала, транскрипция, анализ и изложение результатов. В этом он напоминает методы эмпирических естественных наук. Подобно палеонтологу, описывающему окаменелости для того, чтобы понять историю Земли, исследователи разговора описывают материалы речи для того, чтобы понять структуры конверсационного действия и привычные приемы коммуникантов в разговоре. К основным вопросам относятся следующие [Hopper et al. 1986, 169-170]: как собеседники практически организуют смену выступлений, координируя речь с невербальным поведением, обнаруживая затруднения и справляясь с ними? Как протекает и какие задачи решает общение в конкретной

Исходные презумпции анализа [Sigman et al. 1988, 164–173]:

1. Разговор — структурированная социальная деятельность.

2. Исследование проводится в терминах взаимодействия людей.

3. Понимание не детерминировано строго.

4. Анализ должен быть локальным, следует избегать чересчур широкой постановки вопроса (ср. [Steube 1986, 8]).

5. Категоризация недискретна и «эмерджентна», т. е. возникает по ходу продвижения вглубь исследуемой проблемы.

Для исследователя существенны следующие два момента:

1. Аналитик постоянно опирается на свою интерпретацию наблюдений как бы изнутри исследуемого социума. Он стремится не остраниться, а наоборот, полностью эмпатизировать наблюдаемым собеседникам. Аналитик рассматривает себя как действенного компетентного члена того же общества. Аналитическая операция заключается в том, чтобы на секунду представить себе, какие средства и техники заставляют его интерпретировать конкретный пассаж в общении именно данным образом, а не иным: это задача объяснить себе свое собственное объяснение.

2. В то же время инвариантный объект исследования — именно высказывания собеседников, а не интерпретации и перифразы аналитика.

Итак, конверсационный анализ демонстрирует то обстоятельство, что не только формально различные речевые события, но и все виды живого разговора накладывают ограничения на возможные интерпретации. Так, для завершения разговора необходимо сначала подготовить почву, — иначе завершение будет неправильно оценено [Gumperz 1982, 151].

Наиболее частые критические замечания:

1. На практике трезвая оценка того, что исследователь может получить из своих наблюдений, а что в них не заслуживает доверия, далеко не проста [Coupland 1988, 4–5].

2. Неясно, насколько допустимо обобщать правила и единицы, переходя от одной ситуации и культуры к другим [Merritt 1979, 120].

3. Этот анализ отвлекается от структур, регулируемых не социальным контекстом [Dittmar, Wildgen 1980, 637]. Отсюда — чрезмерные огрубления: ведь возможны элементы общения, предопределенные внесоциальными моментами, чистой структурой языка.

8.1. Общие положения

«Принцип кооперированности», трактовки и иллюстрации которого занимают философов языка вот уже на протяжении четверти века, был сформулирован П. Грайсом [Grice 1967]: «Говори в соответствии со стадией разговора, общей (для собеседников) цели и направлением в обмене репликами». Для этого следует соблюдать определенные «максимы дискурса», обладающие различным статусом и аналогичные максимам Канта.

П. Грайс [Grice 1967] различает: что говорится и что подразумевается — логически выводится из сказанного, что входит в «конвенциональную силу» (в значение) высказывания, а чтоне входит. Предположения же, вытекающие из презумпции соблюденности принципа и максим (собеседниками в данный момент «в необходимой степени» — либо на уровне сказанного, либо на уровне подразумевания — импликаций), являются неконвенциональными (логическими) следствиями конкретного типа общения [Grice 1978, 113–114].

Есть четыре категории максим: количества, качества, отношения и образа действия. Среди них «сверхмаксимы» (супермаксимы) логически подчиняют себе другие, «рядовые» максимы той или иной категории. Различаются также: а) «максимы разговора»,

Максимы количества связаны с объемом передаваемой информации:

1. Делай вклад в разговор информативным в степени, необходимой для данного обмена репликами.

2. Не делай вклад в разговор более информативным, чем требуется (самому Грайсу, впрочем, эта максима представляется спорной [Grice 1975]).

К максимам качества относятся: сверхмаксима «Старайся делать свой вклад соответствующим правде» и две рядовые максимы:

1. Не говори того, что считаешь ложью.

2. Не говори того, для чего у тебя нет адекватных доводов.

Максима отношения: «Будь релевантен», т. е. говори по существу дела.

К максимам образа действия относятся: сверхмаксима «Будь понятен» (Be clear) и максимы типа:

1. Избегай неясности выражения.

2. Избегай неоднозначности.

3. Будь краток, избегай ненужной пространности.

4. Излагай по порядку.

В реальном общении мы не так прямолинейно понимаем друг друга. Когда в ответ на вопрос, как дела у знакомого, работающего в банке, говорят: «Он еще на свободе», — в буквальном значении сказанного не упоминается пропозиция «Он обязательно когда-нибудь попадет в тюрьму (поскольку работает в банке)». Да и чисто логически вывести такое заключение нельзя. Тем не менее, именно такой вывод и напрашивается. Он называется «импликатурой» (а не импликацией), поскольку указывает на то, что обязательно следует умозаключить.

Различаются конвенциональные и неконвенциональные импликатуры. Первые получаются чисто логически из конвенционального,

Итак, конверсационные, или разговорные, импликатуры связаны не просто с принципами рационального поведения, а с принципами ведения разговора. Чтобы получить импликатуру, интерпретатор должен сначала заподозрить подвох в высказывании, отнести его к нарушению какой-либо максимы. Диссонанс с какой-либо конверсационной максимой снимается получаемой импликатурой, все ставящей на свои места. Если некто говорит Р и подразумевает Q, то предположение, что этот некто знает о Q, необходимо для того, чтобы уложить Р в рамки презумпции о соблюденности конверсационных принципов. Обращение к конверсационной импликатуре должно:

1) опираться на некоторый конкретный конверсационный принцип,

2) эксплицировать, в каком отношении сказанное нарушает этот принцип,

3) указывать ход получения импликатуры,

4) показывать, как эта импликатура устраняет диссонанс.

Такой подход успешно [Karttunen, Peters 1975] используется в описательной семантике.

Конверсационная импликатура, представляя условие, внеположенное обычной иллокуционной силе высказывания и значению самого выражения, связана не с истинностью или ложностью, а с формой высказывания. Говоря, что Р, и имплицируя Q, человек порождает конверсационную импликатуру, если:

1) есть презумпция, что он соблюдает конверсационные максимы и следует принципу кооперированности;

2) предполагается, что он знает или думает, что Q должно быть истинным для того, чтобы высказывание Р было совместимым

3) говорящий считает, что слушающий полагает, что говорящий так думает, — что предшествующее предложение является явным или неявным мнением слушающего (т. е. логически вытекает из набора его мнений).

Конверсационные импликатуры обладают следующими свойствами:

1) вычислимы на основе, в частности, принципа кооперированности,

2) снимаемы, или «погашаемы»,

3) неотделимы от высказывания в контексте,

4) не входят в состав собственно значения языковой формы, т. е. неконвенциональны,

5) являются результатом не содержания, а факта речи,

6) могут быть неопределенными.

Впрочем, иногда [Sadock 1978, 284] полагают, что справедливы только первые три положения: четвертое тавтологично, а пятое — переформулировка четвертого.

«Вычисляя» конверсационную импликатуру, слушающий:

1) устанавливает конвенциональные значения слов в выражении, а также референцию всех именований,

2) следует принципу кооперированности, максимам и сверхмаксимам,

3) знает языковой и внеязыковой контекст высказывания,

4) обладает всеми фоновыми знаниями,

5) знает или предполагает, что перечисленные четыре предшествующих вида знаний доступны всем собеседникам, т. е. эти четыре условия выполнены.

Заметим, что по Грайсу [Grice 1978, 114], произнося Р, не обязательно генерируют конверсационную импликатуру, будто верят в истинность Р: скорее выражают (во всяком случае, стремятся выразить) мнение, что Р. В этой связи различаются: эксплицитная и контекстуальная погашаемость (cancellability) импликатур. Первая имеет место в той степени, в какой конверсационная импликатура, что Р, при конкретной форме высказывания допускает (если потребуется) добавление: «но не Р» или «Я не имею в виду, что Р». Контекстуальная же погашаемость связана с тем, что есть ситуации, в которых высказывание (в конкретной форме) обладает данной импликатурой только потенциально, но реально не интерпретируется с «погашаемой» импликатурой.

Различаются обобщенные и частные конверсационные импликатуры. Первые вытекают из употребления конкретных языковых единиц (слов или конструкций), вторые — результат

1) истинностных условий, содержащихся в предложении,

2) конкретной ситуации, в которой предложение произносится,

3) грайсовских максим конверсационного взаимодействия.

Теоретические посылки концепции в целом таковы [Kiefer 1979, 57-60]:

1. Максимы — правила (не обязательно языка), регулирующие взаимодействие людей и справедливые для рационального поведения вообще.

2. Список максим может быть продолжен.

3. Максимы объясняют диалог, главное предназначение которого — максимально эффективный обмен информацией, а собеседники обладают одинаковым статусом и одинаково заинтересованы в достижении одной и той же цели.

4. Для собеседников, не знакомых с речевой ситуацией в полном объеме, максимы бесполезны. Для передачи значений необходимо знать и многое другое. Например, говоря «Мне холодно» и имея в виду «Пожалуйста, закройте дверь», предполагают, что собеседник способен вычислять всевозможные положения дел в гипотетической ситуации. Это связано с прагматическим представлением знаний.

8.2. Общая критика концепции

1. Если ответ на вопрос не дает всей нужной информации, не следует считать, что нет кооперированности. Той или иной максимой иногда жертвуют ради кооперированности [Weiser 1975, 652].

2. Принцип кооперированности покоится на допущении, будто на любой стадии разговора можно идентифицировать цель и направление в развитии диалога. Однако это допущение не всегда справедливо, а максимы Грайса вытекают из следующего

3. Для Грайса кооперированность элементарно и непроблематично. Однако [Michaels, Reier 1981, 188] установление и поддержание кооперированности в разговоре требует постоянного взаимодействия, при котором собеседники сигнализируют о схемах действительности, намекают с помощью речи и интерпретируют такие схемы и намеки, «вычисляя» намерения собеседников. Принцип кооперированности предполагает, что в любой конкретный момент в разговоре участники одинаково хорошо (или одинаково плохо) осведомлены о целях, а потому знают, что будет считаться уместным ходом. Такое предположение неправдоподобно. Ведь неясно, как собеседники «вычисляют» степень такой уместности. Какие факторы позволяют регулировать, предсказывать ход событий в разговоре и влиять на него? Как узнают об изменении цели, направления или темы разговора? Кооперированность предполагает у собеседников общую цель, что бывает в максимальной степени только тогда, когда собеседники сообщили о своих намерениях и правильно оценили чужие сообщения о намерениях. Итак, проблема заключается в том, чтобы установить, как передаются намерения, а потому — как устанавливается общность целей и как она поддерживается в интерактивном режиме по ходу разговора. В эмпирическом исследовании ключ к таким механизмам дают эпизоды рассогласованности, когда не подтверждаются ожидания собеседников и не совпадают «конвенции сигнализирования» — способы указания на свои намерения.

4. Максимы важны для анализа языка, но разнокалиберны и не объясняют форму и структуру разговора [Searle 1986, c.10].

5. Максимы малосущественны в качестве критериев кооперированности общения [Jameson 1987, 20], но более значимы для интерпретации высказываний. Слушающий, полагая, что говорящий следует максимам, получает неконвенциональное значение высказываний. Когда говорящий только прикидывается кооперированным, неясно, при каких условиях и можно ли вообще назвать

6. Максимы неприменимы к анализу неинформативных высказываний, т. е. тех, которые не расширяют пропозициональные знания адресата [Lyons 1977, 595]. Например, вежливость и уважение чувств адресата могут противоречить этим максимам [Lakoff 1973].

7. Формулировки максим туманны и практически бесполезны для логика [Lyons 1977, 596] (ср. попытку формализации [Gazdar 1979]).

8. Выражение обладает конверсационной импликатурой, когда должно интерпретироваться с домысливанием, т. е. то, что имеют в виду, не совпадает со сказанным [Wright 1975, 379]. Глубокий анализ с помощью импликатур предполагает у лингвиста знания в полном объеме о свойствах и функциях языка, — а потому нереален.

9.1. Общие задачи

«Когнитивная лингвистика» — направление, в центре внимания которого находится язык как общий когнитивный механизм.

В сферу жизненных интересов когнитивной лингвистики входят «ментальные» основы понимания и продуцирования речи с точки зрения того, как структуры языкового знания представляются («репрезентируются») и участвуют в переработке информации [Кубрякова 1994]. На научном жаргоне последних лет эта задача ставится так: каковы «репрезентации» знаний и процедуры их обработки? Обычно полагают, что репрезентации и соответствующие

В отличие от остальных дисциплин когнитивного цикла, в когнитивной лингвистике рассматриваются те и только те когнитивные структуры и процессы, которые свойственны человеку как homo loquens. А именно, на переднем плане находятся системное описание и объяснение механизмов человеческого усвоения языка и принципы структурирования этих механизмов. При этом возникают следующие вопросы [Felix, Kanngiesser, Rickheit 1990, 1–2]:

1. Репрезентация ментальных механизмов освоения языка и принципов их структурирования: достаточно ли ограничиться единой репрезентацией — или же следует представлять эти механизмы в рамках различных репрезентаций? Как взаимодействуют эти механизмы? Каково их внутреннее устройство?

2. Продуцирование. Главный вопрос: основаны ли продуцирование и восприятие на одних и тех же единицах системы или у них разные механизмы? Кроме того: протекают ли во времени процессы, составляющие продуцирование речи, параллельно или последовательно? Скажем, строим ли мы сначала общий каркас предложения, только затем заполняя его лексическим материалом, или же обе процедуры выполняются одновременно, и тогда как это происходит? Какие подструктуры (например, синтаксические, семантические, концептуальные и т. д.) фигурируют в продуцировании речи и как они устроены?

3. Восприятие в когнитивистском ключе исследуется несколько более активно, чем продуцирование речи, — в этом еще одно проявление интерпретационизма. В связи с этим возникает вопрос: Какова природа процедур, регулирующих и структурирующих языковое восприятие? Какое знание активизируется посредством этих процедур? Какова организация семантической памяти? Какова роль этой памяти в восприятии и в понимании речи?

В когнитивной лингвистике принимается, что ментальные процессы не только базируются на репрезентациях, но и соответствуют определенным процедурам — «когнитивным вычислениям». Для остальных «когнитивных дисциплин» (особенно для когнитивной

На таком информационно-поискового жаргоне центральная задача когнитивной лингвистики формулируется как описание и объяснение внутренней когнитивной структуры и динамики говорящего-слушающего. Говорящий-слушающий рассматривается как система переработки информации, состоящая из конечного числа самостоятельных компонентов (модулей) и соотносящая языковую информацию на различных уровнях. Цель когнитивной лингвистики, соответственно, — в исследовании такой системы и установлении важнейших принципов ее, а не только в систематическом отражении явлений языка. Когнитивисту важно понять, какой должна быть ментальная репрезентация языкового знания и как это знание «когнитивно» перерабатывается, т. е. какова «когнитивная действительность». Адекватность и релевантность высказываний лингвистов оцениваются именно под этим углом зрения.

9.2. Язык как объект когнитивной лингвистики

Некоторые лингвисты (например, генеративисты) считают, что языковая система образует отдельный модуль, внеположенный общим когнитивным механизмам. Однако чаще языковая деятельность рассматривается как один из модусов «когниции», составляющий вершину айсберга, в основании которого лежат когнитивные способности, не являющиеся чисто лингвистическими, но дающие предпосылки для последних. К таким способностям относятся: построение образов и логический вывод на их основе, получение новых знаний исходя из имеющихся сведений, составление и реализация планов.

Лапидарно когнитивистскую точку зрения на значение и референцию можно сформулировать в виде максимы: «Избегай говорить о чем-либо в обход когниции человека». Отсюда — один шаг до признания избыточности термина «референция»: если

Однако без понятия «референции», без опоры на аксиомы «внешнего мира» как установить несамопротиворечивость суждения в языковой форме? Эту проблему ставит когнитивная лингвистика перед философией языка. Когнитивисты надеются получить ответ на этот вопрос в рамках следующих теоретических проектов:

1. Построение теории интерпретации текстов (которые, как известно, иногда содержат взаимоисключающие суждения), объясняющей логический вывод на естественном языке — «речевое размышление». Такая теория должна давать характеристику процессам когниции и отношениям между предложениями и внутри них. Сама человеческая когниция, повторим, моделируется как «когнитивное вычисление».

2. Разработка науки о «работе мысли» человека, включающей теорию вычислимости смысла текста, т. е. установления связности его (логической несамопротиворечивости), при том, что (вслед за феноменологами) связность суждений о мире считается коррелятом истинного существования мира.

Так, стартуя с лингвистической площадки, мы заходим на территорию смежных дисциплин. Когнитивисты обречены на междисциплинарность, это предопределено самой их историей. Только общими усилиями психологии, лингвистики, антропологии, философии, компьютерологии (computer science) можно ответить на вопросы о природе разума, об осмыслении опыта, об организации концептуальных систем.

Более подробно о когнитивизме см. [Демьянков 1994а].

BLS — Proceedings of Annual Meeting of the Berkeley Linguistics Society. Berkeley (California).

CLS — Papers from the regional meeting of the Chicago linguistic society. Chicago.

Lg. — Language. Baltimore.

LI — Linguistic inquiry. Cambridge (Mass.).

Linguistics — Linguistics: An international review. The Hague.