В. З. Демьянков
Парадигма в лингвистике и теории языка
This page copyright © 2009 V.Dem'jankov.
http://www.infolex.ru
Электронная версия статьи:
Парадигма в лингвистике и теории языка // Горизонты современной лингвистики: Традиции и новаторство: Сб. в честь Е. С. Кубряковой. / Отв. ред. Н. К. Рябцева. – М.: Языки славянских культур, 2009. – (Studia philologica). – С. 27 – 37.
-27-
Елене Самойловне Кубряковой – харизматичному лидеру российских когнитологов
Использование термина научная парадигма – одно из проявлений антропоцентричной философии науки[1]. В отличие от научной теории, парадигма представляет собой образец, которому следуют в своих научных построениях ученые. А то, как и что выбирается в качестве такого образца, предопределяется не только объектом исследования – в нашем случае, свойствами языка «взятого в себе и для себя», – но и социологическими факторами человеческими отношений между учеными.
Теория может стать основой для парадигмы, если научное сообщество начинает признавать ее образцом для подражания. В таком словоупотреблении парадигма – что-то вроде почетного звания («заслуженная теория» или «заслуженное научное направление»), упоминаемое при констатация успехов, достигнутых разработчиками этой теории. В речи о теории в фокусе внимания находится объект теоретического объяснения. А употребляя термин парадигма, имеют в виду, прежде всего, человеческий фактор теоретических объяснений и схему, по которой исследование проводится, протоколируется и интерпретируется.
В теории научных парадигм различают [Kisiel 1982]:
- парадигмы в широком смысле – набор взглядов, мер ценностей и используемых техник исследования,
- парадигмы в узком смысле – образцы решения конкретных задач, служащие в дальнейшем образцами для трактовки других проблем
[1] Демонстрации этого посвящена работа [Демьянков 2006].
-28-
данной же научной дисциплины, входя в состав или иллюстрируя «парадигму»
в широком смысле слова[2].
В данной заметке будут выделены свойства научных парадигм в
широком смысле, присущие направлению, возглавляемому Е. С. Кубряковой.
1. Толкование понятия «научная парадигма» содержит указание, что речь идет о «вершинном достижении», об образце того, как следует заниматься некоторой проблемой
В этом значении термин этот начал употребляться все чаще на границе XIX и XX вв. Однако звездный час его пробил в середине XX века, когда стало ясно, что от человеческого фактора нельзя отмахнуться даже в так называемых «точных» науках. Причем одновременно этот термин получил новое, «куновское» значение, не совпадающее ни с этимологическим, ни с теми значениями, которые зарегистрированы в западноевропейских и в русском языках на протяжении многих веков. Именно в это время научной парадигмой стали называть «признанные всеми научные достижения, которые в течение определенного времени дают научному сообществу модель постановки проблем и их решений» [Kuhn 1962].
В то же время, «парадигмой теории языка» может быть названа целая система взглядов в совокупности с набором показательных примеров (то, что иначе называют образцом, примером для подражания или «моделью») того, как следует описывать и объяснять языковые явления.
Показательность примеров связана с мерой эффективности, или объяснительности при решении конкретных задач. Далеко не обязательно «метрики» разных парадигм совпадают. Например, метрика генеративного описания в рамках стандартной генеративной модели не совпадает с метрикой более поздней «минималистской» концепции Н. Хомского.
[2] Примером является технический прием, когда сначала формулируется общее правило, а потом перечисляются исключения, которые «надо запомнить». Подобные технические приемы составляют парадигму в узком смысле слова и переходят по наследству от одной парадигмы (в широком смысле) к другой. В наибольшей степени подобные приемы используются в описаниях, ориентированных на «простого» потребителя – на школьного учителя. Вот почему говорят о парадигме (опять-таки в широком смысле) «традиционных», или «школьных» грамматик. В рамках сравнительно-исторической парадигмы, а затем в структурализме, в порождающей грамматике, в функциональной грамматике, в грамматике текста (этот набор «парадигм» констатируется в работе [Jacobsen 1986]) подобные приемы либо запрещаются (поскольку там стремятся объяснить те же явления, не прибегая к списку исключений), либо допускаются с оговорками или маскируются. То есть, парадигмы связаны между собой в узком и в широком смыслах.
-29-
В современных науковедческих текстах эта парадигма иногда «очеловечивается»: так, парадигмы, подобно людям, могут «мирно сосуществовать» между собой, а могут и входить в конфронтацию. Так, драматизируя события в интеллектуальном мире, о появлении новой парадигмы иногда говорят как о «победе» какого-либо взгляда на вещи, то есть о сильной теории («завоевывающей» новые рубежи науки), сравнимой с походами Чингисхана[3].
Итак, чтобы придать теории статус парадигмы, ее очеловечивают, приписывая воинственность и мстительность. Однако не будем забывать: сама теория (как мысленная конструкция) не бывает ни наступающей (революционной), ни вялой: нахрапистыми или деликатными бывают теоретики, «выдвигающие» и «продвигающие» эту теорию.
Чаще говорят не о парадигме некоторого лидера (скажем, о «хомскианской парадигме», о «гумбольдтовской парадигме» и т.п.): в таком контексте принято употреблять термины «учение» и «теория». Термин парадигма употребляется в сочетании с указанием на некоторую абстрактную идею или понятие, привязанное к «вершинному достижению» в решении задачи по некоторой схеме. Так, говоря о дескриптивистской, генеративистской, антропоцентрической парадигме, имеют в виду набор техник описания и объяснения фактов.
Эти парадигмообразующие идеи – ключевые понятия – являются орудием (или «оружием») завоевания новых вершин, как и новые методики наблюдения и обработки материала. Например, Л. Витгенштейн вошел в историю как автор нескольких парадигмообразующих идей. Он известен как популяризатор использования (в качестве инструмента для обнаружения новых истин) понятия «семейного сходства», впоследствии позволившего открыть парадигму теории прототипов в психологии и теории языка. Другая идея Витгенштейна – метафора «язык – это игра со своими правилами игрового поведения», по мнению некоторых [Dumoncel 1991], заложена в поздних исследованиях Г. Фреге. Эта идея позже была модифицирована (в частности, Дж. Остином) в «парадигму» теории речевых актов, основная идея которой – «Высказывание – не объект, а действие».
[3] Типичны такие фигуры речи: Structuralism as defined by the Prague School was accepted as the basis of linguistic analysis. Then the Chomskyan paradigm swept the United States and eventually most of the world’s academic community «Структурализм в смысле Пражской школы был основой лингвистического анализа. После этого хомскианская революция прошлась метлой по Соединенным Штатам и даже по большинству академических сообществ» [Raffler-Engel 1988, с.245]. И далее: When the Chomskyan fad passed, structuralism was resuscitated with a vengeance and, unfortunately, pushed to different albeit equally absurd, extremes. Consequently, in recent times it has again been discarded as a faulty approach «После того, как увлечение Хомским прошло, структурализм воскрес с чувством мстительности и, к несчастью, дошел до других, но столь же абсурдных, крайностей. В результате недавно от него вновь отказались как от заблуждения» (там же).
-30-
Среди этих инструментов мы находим не только радикально новые идеи, но и переосмысление старых понятий. Так, когнитивная парадигма научного знания, представляющая «одно из самых перспективных направлений в исследованиях междисциплинарного характера» [Кубрякова 2004, с.41], в языкознании представлена «парадигмой когнитивной лингвистики», в которой, по [Rudzka-Ostyn 1993], предлагаются следующие обновления старых взглядов:
– язык – одна из когнитивных областей человека (one domain of human cognition), связанный с другими областями и поэтому отражающий взаимодействие психологических, культурных, социологических, экологических и других факторов; поэтому-то язык должен быть предметом междисциплинарного исследования;
– языковая структура зависит от «концептуализации», которая, в свою очередь, является результатом опыта в освоении человеком себя и окружающего пространства, а также отношений к этому внешнему миру;
– единицы языка также подчиняются категоризации, приводящей к сетям «концептуальной» зависимости, организованным по принципам прототипов; большая часть этих связей носит метафорический и метонимический характер;
– грамматика мотивирована семантикой[4];
– значение языковой единицы – концептуальная структура, «конвенционально» связанная с этой единицей; связь эта основана на образных ассоциациях с физическим пространством; поскольку подобные концептуализации очень зависят от такого окружения, значения нельзя сформулировать в универсальных терминах, они уникальны для каждого языка;
– значения задаются в терминах «релевантных» структур знания (типа «концептуальных областей», «сцен», «наивных моделей», «когнитивных моделей»); среди этих структур различаются фокусные и фоновые;
– в силу сказанного, синтаксис, морфология, фонология, лексикон, семантика и т.д. зависят друг от друга, не обладают «автономией» от внеязыкового поведения и от внеязыкового знания.
Однако парадигме, лидером которой является Е. С. Кубрякова, присуща
не только привлекательность техники объяснения фактов, но и
привлекательность очеловеченных идей.
Известный пример этого – Лейбниц [Brown 1989]. Когда он писал по-французски, то ориентировался на среду, в которой в то время царили совершенно
[4]Иными словами: свойства языковых форм выводимы из семантических и прагматических потребностей человека.
-31-
иные настроения и интеллектуальные течения (а именно, дух Просвещения),
чем в родной ему Германии. Для французов он писал именно в духе «систем и
гипотез», здесь особенно популярна была его «Теодицея». Латинские же
произведения его были выдержаны в схоластическом духе, адресованы другой
публике и были не менее популярны – но в иной среде. Лейбниц представляет
собой, таким образом, пример «полипарадигмальности», сходной с
многоязычием.
Е. С. Кубрякова, кроме когнитивно-дискурсивной парадигмы, является
ярким представителем и парадигмы российской словообразовательной школы.
Исследователи, работающие в рамках одной и той же парадигмы, добавляют все новые и новые «единицы хранения», образцы и технические приемы (схемы) решения задач. С течением времени все большее число задач решается в опоре на достижения предшественников – сторонников этой же парадигмы.
Действительно, в рамках «нормальной науки» (в смысле Т. Куна) результаты должны быть выполнены в одном формате, то есть должны быть «соположимыми»: выводы, полученные одним представителем данной парадигмы, квалифицируются как повторяющие, обобщающие, конкретизирующие или опровергающие выводы предшественников. В рамках конкретной парадигмы задачи решаются доказательным путем, когда опираются на достижения предшественников. Более того: достижения коллег – соратников по парадигме – существенны для науки в той мере, в какой на них можно опереться в дальнейших исследованиях основного предмета. Переход же из одной парадигмы в другую, мы вынуждены все те же факты объяснять заново. В частности поэтому Б. Мальмберг считает, что концепция В. фон Гумбольдта не создавала новой парадигмы: корни этой концепции лежали в эпохе Просвещения, методы сбора и осмысления материала также были созвучны этой эпохе [Malmberg 1990]. Подход к языку как к «неисчерпаемо открытой возможности» (unbegrenzt offene Möglichkeit) отличает Гумбольдта от более поздних структуралистских концепций, действительно составивших новую парадигму (там же, с.28): а именно, от взгляда на язык как на закрытую систему.
Иначе говоря, накопление знаний возможно только в рамках определенной парадигмы [Stegmaier 1988]. И это свойство можно использовать для выяснения того, составляют ли два направления теории основу одной или двух разных парадигм.
История теорий языка показывает, что лингвистика – одна из тех дисциплин, в которых появление новой теории, новых идей не вызывает крушения
-32-
и радикального пересмотра старых данных. Эту историю можно поэтому
рассматривать как развитие парадигм, а не просто «идей и методов». Недаром
до последнего времени наиболее часто в русскоязычной литературе говорили
об «истории лингвистических учений», а не об «истории лингвистических
теорий». Ведь русское учение очень близко к современному значению
термина парадигма.
Гуманитарные науки обречены на политеоретичность[5], а следовательно, на отсутствие единого парадигматического стандарта. В языкознании вряд ли когда-нибудь закончится «спор о парадигмах» (Paradigmendebatte), при котором речь идет не столько о расширении набора «позитивных знаний», – как в «нормальных» науках, – сколько, по [Kopperschmidt 1977], о злободневности и приложимости тех или иных теоретических объяснений к фактам, об их парадигмальности. Впрочем, есть «особые» разделы науки о языке, типа риторики, где знания не столько аккумулируются, сколько на каждом последующем этапе как бы переоткрываются заново: фазы обостренного интереса к тем или иным знаниям сменяются «фазами забвения» (там же, с.3).
Это означает, с одной стороны, неизбежность многопарадигмальности теоретического языкознания. Но в то же время, именно поэтому в нашей науке так часто мы слышим риторический вопрос: «Ну и что же нового дает нам эта новая теория для описания языка?»
В рамках парадигмы Е. С. Кубряковой ставятся увлекательные задачи
объяснения фактов, до сих пор не полностью объясненных нашей наукой.
Парадигма предполагает передачу идей от человека к человеку. Парадигма, представленная одним, пусть даже и великим мыслителем, – такой же нонсенс, что в обычном языке словосочетание *многочисленная просьба. Следствием (а может быть, и причиной) этого являются:
1) харизматичность лидера направления; это предполагает не только возникновение (как бы самих по себе) новых идей, но и рост числа их сторонников – как среди специалистов, так и среди внешних наблюдателей;
2) нетривиальность решаемых проблем, иногда даже их загадочность;
3) наличие писаных и неписаных «правил» и «стандартов» научной практики
[5]Учитывая же то, что «единообразие» – черта модерна, а «множественность» и «многозначность» – черты постмодерна, можно сказать, что гуманитарные дисциплины исходно несли в себе постмодернизм.
-33-
доказательства и описания, способствующие взаимопониманию
исследователей-соратников на специальном жаргоне данной парадигмы иногда
«с полуслова».
Итак, система парадигмообразующих идей должна быть привлекательной, широко признанной среди большого количества сторонников, а в то же время нетривиальной. Отсюда вытекает необходимость постоянного общения коллег, работающих в одной парадигме. Ученые, работающие вне парадигм, подобны ракам-отшельникам, а сторонники одной парадигмы стремятся к человеческому общению. Возникающие отсюда статусные иерархии ролевых отношений между людьми способствуют оптимизации и ускорению научного прогресса: можно по-человечески симпатизировать друг другу, но работать в разных научных парадигмах; и наоборот, далеко не все сторонники одной и той же научной парадигмы находятся в идеальных человеческих отношениях. Парадигмальное сообщество близко к идеалу, когда межличностные отношения в нем гармоничны, а члены сообщества опираются на общие «стандарты научной практики».
Многие из нас, друзей Е. С. Кубряковой, сначала были увлечены ее
личностью и лишь после этого осознали, насколько глубоко оказались
вовлечены в волшебную ее парадигму.
Например, в когнитивной лингвистике используются приемы рассуждения компьютерологов, отчего и возникает своеобразный псевдокомпьютерный метаязык некоторых современных теорий языка. Именно поэтому иногда парадигмой конкретной науки называют в этой связи влияние других дисциплин [Grayling 1996].
Так, часто говорят, что «парадигмой знаний» для рационалистов (например, для Р. Декарта) была математика, в которой все положения добываются путем интуиции и рационального вывода. Именно поэтому для рационалистов существенны были вопросы о природе логического вывода, об оправданности его, о природе истинности. А для эмпиристов (например, для Д. Юма) такой «парадигмой» были естественные науки, в которых на первом месте находятся эксперимент и наблюдение. Для эпистемологов же, занимающихся проблемой знания, существенны обе парадигмы «организации знания» (в смысле
-34-
[Stone 1996]) – технологии организации разрозненных знаний в целостную
картину.
В более позднюю эпоху – в XX веке – социологи науки констатируют другой парадигмальный переход: от философии сознания к философии языка [D’Entrèves 1996], [Ulrich, 1997]. И вместе с тем от субъектно- ориентированного рассмотрения – к рассмотрению предмета в рамках коммуникации, к «коммуникативной» парадигме [Habermas 1985].
Таким образом, теория и даже целая дисциплина может стать парадигмой в силу своей привлекательности в данную эпоху. А привлекательность идей заключается, не в последнюю очередь, в продуктивности их.
Итак, если сегодня ученый употребляет термин парадигма в позитивном или нейтральном смысле, то обычно он имеет в виду господство некоторой идеи, преобладание некоторого («парадигмального») взгляда на вещи, выходящее за рамки одной научной дисциплины.
Например, именно так определяет Ю. С. Степанов парадигму (или «философию языка»): «господствующий в какую-либо данную эпоху взгляд на язык, связанный с определенным философским течением и определенным направлением в искусстве, притом таким именно образом, что философские положения используются для объяснения наиболее общих законов языка, а данные языка в свою очередь – для решения некоторых (обычно лишь некоторых) философских проблем» [Степанов 1985, с.4]. И далее: «“Парадигма” связана с определенным стилем мышления в науке и стилем в искусстве. Понятая таким образом “парадигма” – явление историческое» (там же).
Идеи, образы и аналогии, приводимые Е. С. Кубряковой в устных и
письменных выступлениях, очень часто навеяны аналогиями из самых
отдаленных областей знания: от нейропсихологии и медицины – до
компьютерологии.
Так, исследование особенностей текста научных сочинений [Markkanen, Schröder 1992] показало, что сторонники одних парадигм чаще прибегают к
«загородочным» предикатам[6], чем другие. Различаются авторы и по употребительности[6]По-английски hedging, т.е. средство «уйти от ответственности» за истинность своих слов. К. Поппер мог бы такие средства выражения поместить в рубрику нефальсифицируемых (а потому не подходящих для действительной науки) средств выражения [Popper 1962].
-35-
личных местоимений (авторских я/мы), активных и пассивных
форм наклонения, модальных слов. Кроме того, тексты одних парадигм более
образны и метафоричны, чем других.
Использование своего научного жаргона – как и в быту – своеобразный опознавательный знак принадлежности к данному кругу, знак солидарности: «Я думаю так же, как и ты; я – сторонник данной парадигмы». Именно поэтому ключевые положения конкретной парадигмы высказываются на разные лады, играя ритуальную роль в научном общении. Некоторые термины, получившие такую ритуальную функцию в рамках одной парадигмы, иногда вольно или невольно избегаются в других парадигмах. Например, термины когниция[7], концепт[8] и т. п. стали ритуальными (сегодня «модными», а на самом деле – просто опознавательными) знаками для когнитологов, хотя и употреблялись до когнитивистов и будут еще долго, если не всегда, употребляться в гуманитарных науках. Эти термины в последние годы вызывают досаду тех, кто не считает себя когнитивистом: ведь в рамках других парадигм этих терминов приходится избегать даже тогда, когда они вполне уместны.
Подчеркнутая техничность формулировок когнитивной лингвистики иногда напоминает жаргон вычислительной математики. Однако технократизм этот – всего лишь видимость: когнитивистов в первую очередь интересует освоение мира человеком. Кроме того, говоря о языке как о «системе переработки информации», лингвист-когнитивист под информацией имеет в виду не то же, что информатик. При описании и объяснении «языковой когниции» когнитивисты пользуются термином информация, оптимистично предполагая, что человеческий разум хотя бы отдаленно похож на компьютерную информационную систему в том технологическом виде, в каком она предстает современному информационщику. А «разумное поведение» человека рассматривается как отдаленный прообраз операций, осуществляемых компьютером. «Ментальные» основы понимания и продуцирования речи изучаются с точки зрения того, какие структуры языкового знания в таком процессе участвуют. В отличие же от остальных «когнитивных наук», когнитивная лингвистика
[7]По мнению когнитивистов, когниция – не орнаментальный иноязычный вариант термина познание, а процедуры получения и использования «предзнаний» (в том числе и обыденного «со-знания») – разновидности мыслительных операций, обслуживающих и сопровождающих восприятие (в частности, обработку) и продуцирование как знаний, так и языковых выражений для этих знаний.
[8]Концепт в современном терминологическом употреблении – также не иноязычный вариант понятия. Понятия – «конструкты», т. е. то, о чем люди договариваются, их люди конструируют для того, чтобы “иметь общий язык” при обсуждении проблем, опираясь на логические соображения; концепты же – «реконструкты», они существуют сами по себе, их люди реконструируют с той или иной степенью (не)уверенности, – отсюда диффузность, гипотетичность, размытость таких реконструкций.
-36-
рассматривает лишь те когнитивные структуры и процессы, которые присущи
человеку как homo loquens.
Говоря о «смене парадигм», имеют в виду не только возникновение новых идей, но и завоевание доверия и симпатии к этим идеям со стороны все новых сторонников. Во время становления парадигмы, в целях популяризации новых идей тексты новаторов организуют так, чтобы читатель все время видел, в чем состоит новизна. Например, так устроены тексты А. Эйнштейна, Л. Ельмслева, Н. Я. Марра и т.д. Однако затем, после завоевания популярности, в период «нормальной науки» основные понятия, вводимые в рамках парадигмы, представляются как достояние всей науки в целом, а не как отдельная теория. Особенно когда достижения новой теории описываются в учебниках. Объясняя это в рамках военной метафоры, можем сказать так: на первых этапах необходимо «завоевать» сторонников, привлечь их яркими объяснениями и фактами. А составители учебников стремятся эти завоевания «легализовать» и освоить.
Е. С. Кубрякова не только возглавила школу когнитологии, она стала
главным создателем словаря терминов этой школы, того языка, с помощью
которого сама она формирует свои мысли о современной лингвистической
теории.
Kopperschmidt 1985 — Kopperschmidt J. Rhetorica: Aufsätze zur Theorie, Geschichte und Praxis der Rhetorik. – Hildesheim etc., 1985. – XII, 229 S.
Kuhn 1962 — Kuhn T.S. The structure of scientific revolutions. – Chicago, 1962. – 213 p.
Malmberg 1990 — Malmberg B. Wilhelm von Humboldt und spätere Linguistik // Proceedings of the Fourteenth International Congress of Linguists: Berlin (GDR), Aug. 10 – Aug. 15 1987 / Hrsg. Bahner W., Schildt J.V.D. – B., 1990. S. 19–29.
Markkanen, Schröder 1992 — Markkanen R., Schröder H. Hedging and its linguistic realizations in German, English and Finnish philosophical texts: A case study // Fachsprachliche Miniaturen: Festschrift für Christer Laurén / Ed. by Nordmann M. – Frankfurt-a.-M. etc., 1992. – S. 121–130.
Popper 1962 — Popper K.R. Conjectures and refutations: The growth of scientific knowledge. – N.Y.; London, 1962. – XI, 412 p.
Raffler-Engel 1988 — Raffler-Engel W. von. The relevance of structuralism to the study of non-verbal behavior // The Prague school and its legacy in linguistics, literature, semiotics, folklore, and the arts: Containing the contributions to a Colloquium on the Prague school and its legacy held at the Ben-Gurion U. of the Nagev, Be’er Sheva, Israel, May 1984 / Ed. by Y. Tobin. – Amsterdam; Philadelphia, 1988. – P.245–261.
Rudzka-Ostyn 1993 — Rudzka-Ostyn B. Introduction // Conceptualizations and mental processing in language / Ed. by Geiger R.A., Rudzka-Ostyn B. – B.; N.Y., 1993. – P. 1–20.
Stegmaier 1988 — Stegmaier W. Die Innovation der Gegenwart // Tradition und Innovation: XIII. Deutscher Kongress für Philosophie, Bonn 24–29. September 1984 / Hrsg. Kluxen W. – Hamburg, 1988. – S. 59–69.
Stone 1996 — Stone H. The classical model: Literature and knowledge in the seventeenth-century France. – Ithaca; London, 1996. – XIX, 234 p.
Ulrich 1997 — Ulrich P. Gewissheit und Referenz: Subjektivitätstheoretische Voraussetzungen der intentionalen und sprachlichen Bezugnahme auf Einzeldinge. – Paderborn etc., 1997. – 317 S.