В.З.Демьянков
Функционализм в зарубежной лингвистике конца 20 века
This page copyright © 2003 V.Dem'jankov.
http://www.infolex.ru5. Понятие функции
5.1. Значения термина «функция»
Функциональная теория получает иногда совершенно разные истолкования, в зависимости от того, как трактуется термин «функция».
Э.Дюркгейм [110, c.49] указывал на два значения термина «функция», из которых предпочитал второе: 1. Система жизненно важных действий в абстракции от их последствий. 2. Соответствие этих действий потребностям организма.
Явление, обладающее функцией f, тем самым считается вовлеченным в процесс, обслуживающий человека или вызываемый человеком с некоторой целью; функция же человека, подвергаемого манипулированию со стороны других людей при достижении их целей, называется «ролью» [95, c.8].
Речь позволяет не только говорить о внешнем мире, но и создавать или формировать огромную часть социальной действительности. Соответственно, имеем различные аспекты функционирования языка – отражение, созидание, перформативность, презумптивность и т.п. [308, c.194]. Тогда выделяются, как минимум, три различных группы смыслов у термина «функция» [310, c.17-18]:
1. «Референциальные» функции – абстрактная дистрибуция форм в рамках предложения.
2. «Прагматическая функция-1»: целенаправленное использование сигналов для достижения социального эффекта. Такая функция характеризует нечто с точки зрения того, как говорящие в качестве коммуникантов, использующих межличностный канал, настроенный на ту или иную задачу, квалифицируют свои речевые действия [309, c.132]: как вопрос, объявление, приказ, именование и т.п. Такая функция связана с интерпретацией способности индивида стратегически использовать формы языка, т.е. так, чтобы это употребление можно было оценивать в соответствии со стандартами идеологии (мировоззрения) и/или уместности [308, c.206]. Это истолкование функции лежало в основе пражского функционализма, см. [17, c.7]. Близко к этому понимание у Л.Блумфилда [65], формулировавшего проблему описания «хорошей» (в противоположность «плохой», неправильной) речи. Рассуждения Блумфилда [66]о вторичной и третичной реакциях на язык наводят на мысль, что метаязыковая функция взаимосвязана с формированием «языковой идеологии» [308, c.206].
3. «Прагматическая функция-2»: индексное употребление экземпляров формы – и взаимная дистрибуция экземпляров форм самих по себе (при определении связности дискурса), и дистрибуция экземпляров формы в отношении к внеязыковому контексту употребления языка. Это употребление дает индексное значение языка [309, c.142]: отношение языкового сигнала к своему контексту употребления, иногда именуемое прагматической (индексной) пресуппозицией или прагматическим (индексным) логическим выводом.
В другом измерении [167, c.326] выделяются такие понимания функции:
1. «Грамматическая» (или синтаксическая) функция, употребляется по отношению к элементам языковых структур – типа «агенс», «цель», «субъект», «объект», «тема», «рема» и т.п.: роли, исполняемые классами слов, словосочетаниями и т.п. в рамках структуры единиц более высокого уровня.
2. Функция языка в целом у К.Бюлера [73], в пражском функционализме и у М.Халлидея. Многообразие таких функций (группируемых вокруг трех основных видов – идеационной, межличностной и текстовой функции) встроено в структуру языка и образует основу его семантической и синтаксической (грамматико-лексической) организации.
Функциональность языка представлена на четырех различных уровнях [200, c.16-18]:
1. Обозначение: слово как уразумение данного мира, а язык как именование вещей, когда конвенция сама по себе обладает полной конституирующей силой.
2. Описание, дескрипция в ориентиации целиком на вещь, когда суждения привязаны исключительно к предметам. Язык служит для описания, а предметы мира являются целью своего употребления, осмысленного использования людьми.
3. Суждение: слово как идеологическая оценка, как суждение, которое может быть и предрассудком. В зародыше такие суждения и оценки имеются в языке как описании; масштабы тогда задаются вещами, сопоставляемыми в рамках осмысленного использования в чисто прагматическом смысле, но внеположены (пока еще) этическим, религиозным и мировоззренческим оценкам, проявляющимся именно на данной третьей ступени. Эта ступень развивает оценивающее (в идеологическом смысле) слово, – не только с целью «вещного», референтного употребления, но и для упорядочения взглядов на мир. При переходе от второй к третьей ступени появляется понятие эстетики [200, c.17].
4. Истолкование: слово получает характер интерпретации, философское свое измерение и служит не только в качестве означающего при уразумении, не только как описывающее употребление вещи и не только как морально-идеологически оценивающее, но и как инструмент философского познания, помогающий выяснять, что лежит в основе явлений.
Понятия «структура» и «функция» дополняют друг друга [250, c.95]. Системы (и их подсистемы) можно представить как наборы: а) эквивалентных структур и различительных функций по отношению к «окружающему миру» (Umwelt) или б) эквивалентных «функций» и различительных структур. Концептуальное разграничение систем невозможно без учета отношений к этому окружающему миру. Различные конкретные выполняемые задания (т.е. функции) могут рассматриваться только на фоне систем.
5.2. Функция vs. аргумент и функция как роль элемента
В данном противопоставлении «функция» имеет ту театральную коннотацию, которая типична для одного из социологических функциональных подходов (см. выше).
В свое время Г.Фреге [137, c.VII] полагал, что замена понятия «субъект» на «аргумент», а «предикат» на «функция» делает описание более прозрачным: содержание (Inhalt) речи есть функция (в математическом смысле) от некоторого аргумента. Например [137, c.16], в предложении «Катон убил Катона» при первом аргументе «Катон» имеем функцию «__ убил Катона», при втором аргументе «Катон» – функцию «Катон убил __». Если же оба аргумента «вычесть» из реконструируемой функции, то получим: «__ убить __», которая соответствует выражению «убить себя». Если в выражении, содержание которого не обязательно оценивается с точки зрения истинности, в одной или в нескольких позициях имеется какой-либо знак (простой или сложный), который можно заменить на другой – тоже в одной или в нескольких позициях, – то неизменная часть целого этого выражения называется функцией, а заменяемая часть – аргументом [137, c.16-17]. Подлежащее, по Фреге, при этом является аргументом, выделенным из числа остальных «в уме говорящего» [137, c.18], следующий по важности аргумент – дополнение. Язык волен, когда нужно, тот или иной аргумент подавать в качестве главного, при помощи подбора слов и/или форм: ср. активный и пассивный залог, лексемы «труднее» и «легче», «давать» и «принимать» и т.п. Эта гибкость ограничена лексическими возможностями языка. Если изобразить через «Ф(А)» одноместную функцию, то, поскольку и сам символ «Ф» может быть заменен на другой, – скажем, на «F», – можем сказать, что Ф(А) – еще и функция от аргумента Ф [137, c.18]. Сегодня эта разновидность часто называется пропозициональной функцией, см. [33, c.135-137].
Такое отделение аргументов от остальной части бывает и затруднительным, по чисто семантическим причинам: «семантические области подлежащего и сказуемого постоянно пересекаются: идентифицирующая информация проникает в предикат, создавая наложение друг на друга указанных семантических зон; предикатные значения внедряются в значение подлежащего, маскирующегося под «данное», под информацию, предназначенную для идентификации предмета сообщения» [1, c.375]. Возможно, что «внутри состава подлежащего, и внутри состава сказуемого наиболее существенный в коммуникатиивном отношении компонент значения занимает наиболее периферийную позицию» [1, c.377].
Между функциями в этом понимании слова можно установить, вслед за Е.Курыловичем (см. его статью 1936 г. [24, c.59]), отношения иерархии: «Общий закон, касающийся отношения первичной синтаксической функции к вторичным синтаксическим функциям, состоит в следующем: Если изменение синтаксической функции некоторой формы (некоторого слова) А влечет формальное изменение А в В (при той же лексической функции), первичной синтаксической функцией является та, что соответствует исконной форме, а вторичной – та, что соответствует производной форме. Примеры: лат. amat «он любит» и amans «любящий» различаются только по синтаксической функции. Лексическое значение (действие) в обоих случаях одинаково; но, поскольку именно причастие образовано от личного глагола, а не наоборот, можно считать, что у слов с лексическим значением действия (т.е. у глаголов) первичной является функция сказуемого, а вторичной – функция определения. См. также [24, c.123].
Кроме участников действия, в качестве аргумента при функции могут выступать и другие элементы. Так, по О.Несу [255, c.185]), главным аргументом глаголов (в противоположность отношениям типа «больше, чем») является время. В локалистской концепции Дж.Андерсона [45]функции интерпретируются как производные от локативной – от указания на расположение референта (соответствующего тому или иному именованию в предложении) в пространстве.
Функции выделяются в результате анализа как связи или зависимости, регистрируемые в рамках научного описания. По Л.Ельмслеву [184, c.12], описываемый предмет задается тогда двумя путями: посредством анализа и посредством синтеза. В первом случае предмет этот рассматривается как функциональное единство, во втором же – как часть более крупного функционального единства [12, с.335-336].
В тагмемике [233, c.65] грамматические функции ассоциируются с множествами единиц и констукций. Функцию можно считать определяющим свойством некоторого множества, в то время как множество можно назвать тем, что манифестирует некоторую функцию: «функциональное множество» можно назвать еще классом заполнителей некоторой «прорези», слота (slot) – не реальной физической позиции, а тоже некоторой функциональной единицы. Функции тогда считаются формально выделимыми, а множествами, получаемыми при таком описании, можно оперировать так же, как и любыми другими множествами. Функция – роль, или задание, выполняемые одной формально выделимой частью конструкции в отношении к остальным частям. Предикатная часть предложения – «театр в миниатюре» [233, c.65]. Опираясь на порядок слов, на падеж, на лексическую частотность, интонацию и т.п., можно выделить более или менее близкие наборы функций [233, c.66], набор функциональных классов, как правило, не зависит от выбора параметров в качестве основания.
Именно такой подход принят в стандартной генеративной модели [81]: грамматическая функция приравнивается грамматическому отношению, а не грамматической категории (как было в иных грамматических концепциях). Чтобы быть последовательным, следует говорить поэтому не о подлежаще м (или субъекте), сказуемом (или предикате) и т.п. как функциях, а о «предикате для» (predicate-of), «субъекте для» (subject-of) и т.п. По гипотезе о конфигурационности (принятой в стандартной модели, но отвергаемой, например, в реляционной грамматике), набор функций в предложении однозначно выводится из дерева НС: функциональность в синтаксическом представлении избыточна. Однако в более поздней модели «управления и связывания» грамматические функции существенны для получения логической формы предложения [85, c.42]. Прослеживание функционального статуса той или иной составляющей (особенно именной составляющей) на протяжении трансформационной деривации предложения считается теперь важным и для установления логической интерпретации предложения в целом, вводится даже ([85, c.42], [85, c.179]) понятие функциональной цепи (functional chain) как функциональной истории составляющей.
Поскольку языковые системы в результате эволюции все больше и больше приспосабливались к исполнению коммуникативных функций, имеем, по [176, c.90], функции этих элементов в синхронной системе (описываемые в терминах морфологических оппозиций, синтаксических правил и т.п.). Одни элементы обладают большими функциями, другие – меньшими. Обычно трудно бывает проинтерпретировать функцию элемента, взятого в изоляции от остальных. Один и тот же элемент может одновременно выполнять несколько различных заданий: в качестве элемента поверхностной структуры передавать семантическую информацию, упрощать продуцирование и распознавание высказываний, обладать социолингвистиескими и/или аффективными функциями и т.д.
Иногда для формализации грамматических функций – субъекта, предиката, косвенного объекта и т.п. – в рамках синтаксического представления используют дифференциальные признаки (типа: [+ прямой объект], [+ подлежащее] и т.п.) , которые приписываются соответствующей составляющей [87, c.53]. Изменение функции у именной составляющей по ходу трансформационной деривации тогда связано с изменениями не позиции этой составляющей в «рамке» предложения (как предполагалось в падежной грамматике) и не конфигурации дерева НС (как в стандартной генеративной модели), а набора этих функциональных признаков.
Грамматическая функция является центральным понятием лексико-функциональной грамматики (своеобразной теорий функциональной интерпретации Дж.Брезнан, Р.Каплан и др.) и аналогична математической функции: аргументом является некоторая часть структуры предложения, а значением – обычно другая часть, рассматриваемая как подструктура первой. Такая функция не всегда определена для всех аргументов (это частичная функция), но не бывает «многозначной» [46, c.1]. В этой же концепции [69, c.347-348]грамматические функции соотносят также поверхностную категориальную структуру с семантической предикатно-аргументной структурой: грамматическим функциям приписываются семантические роли еще в лексиконе, а синтаксические реализации – в категориальном синтаксическом компоненте. Десигнаторы в рамках лексических и грамматических схем могут указывать не больше чем на два проявления одной и той же функции («принцип функциональной локальности»).
С эвристической точки зрения [47, c.65-66], такая грамматическая функция – любое отношение, полезное при определении структур в рамках предложения, в абстракции от конкретных грамматических принципов данного языка (типа согласования субъекта с глаголом). Различаются [47, c.80-97] три фундаментальных типа функций:
1. Ядерные (core), выражают агентивность, субъектность, объектность и т.п. в рамках элементарного предложения-составляющей (clause).
2. Косвенные (oblique), типа придаточных дополнительных.
3. Внешние (external), создают впечатление внеположенности базисной структуре предложения-составляющей, наиболее существенны в качестве прагматической функции. Например, топик как указание на соотнесенность части предложения с целым дискурсом.
5.3. Функция как «использование» (use) и «употребление» (usage) языка
Как мы увидим далее, неформальным синонимом термина «функция» является в филологии и в философии языка термин «употребление». В англоязычной литературе различаются use (далее переводим как «использование») и usage («употребление»), особенно тематизированные в трудах по «философии обыденного языка» («оксфордской школы»), где предполагалось, что исследование употребления слов открывает картину сущности вещей, а потому важно было установить, предопределяется ли использование слова его употреблением или наоборот.
Исследователи второй половины 19 века уже были в известном смысле функционалистами, когда говорили о влиянии употребления языка на его структуру. Так, Уитни в 1868 г. писал: «Характер языка не детерминируется правилами грамматиков и лексикографов, а употреблением (узусом – usage) общества, голосом и мнением говорящих и слушающих. Особенно естественно и эффективно это бывает, когда происходит неосознанно» [347, с.474]. По Г.Паулю (1880), «Подлинной причиной изменения узуса является не что иное, как обычная речевая деятельность. Эта деятельность ислючает всякое преднамеренное воздействие на узус. […] То обстоятельство, что речевая деятельность приводит к сдвигам в узусе ненамеренно, соответствующим образом вытекает из факта, что узус не полностью подчиняет себе речевую деятельность, оставляя всегда некоторый простор индивидуальной свободе» [27, с.53].
Конкретные факторы влияния узуса на грамматику выделял И.Ф.Буслаев, который в 1881 г. писал: «Употребление действует на язык двояко: благодетельно, по обычаю сохраняя в нем древнейшие формы, как следы некогда действовавшего в нем закона», и «разрушительно, вытесняя прежние формы, а вместе с тем ослабляя и силу тех законов, на которых они основаны […]. В обширном смысле употребление языка распространяется на все его местные наречия; в тесном смысле оно ограничивается речью книжной» [8, c.27].
Индивидуальное употребление языка (Sprachgebrauch) называют часто стилем, отличая его от общепринятого употребления [339, c.15-16]. Это общее, по К.Фосслеру, – «не что иное как приблизительная сумма по возможности всех, или по меньшей мере важнейших, индивидуальных употреблений языка. Индивидуальное употребление, в той мере, в какой оно является конвенцией, т.е. правилом, описывается синтаксисом. В той же мере, в какой оно является творением индивида, рассматривается стилистикой». Грамматическая неправильность – «нарушение языкового узуса. Грамматика кодифицирует узус; там, где он колеблется, пытается его укрепить» [340, c.2]. Причем «тривиальный оборот речи в определенных контекстах тоже может звучать в высшей степени действенно и своеобразно» [339, c.15]. При описании идут от индивидуального (от стилистики) к общепринятому (к синтаксису). Итак: все элементы языка являются стилистическими средствами выражения. Синтаксические и вообще языковые правила – «грубые, неточные понятия, полученные в результате эмпирических, позитивистских и поверхностных наблюдений, не выдерживающие критики со стороны строго идеалистического критического языкознания» [339, c.39].
Выбор выразительных средств, стиль сообщения и т.п. часто относят к сфере индивидуального намерения. Однако этот выбор всегда дает ключ к пониманию выражений: то, как нам нечто сообщается, тоже есть информация, иногда даже более значимая для слушающего, чем объектное содержание [156, c.203]. Социально нормированы не только собственно языковые средства, но и все, что зависит от социального окружения индивида, от его образования и отражает степень формальности речи в конкретных условиях.
Несмотря на индивидуальность, употребление языка, предназначенное для передачи мнений, желаний, намерений, оценок, предпочтений и описаний, представляет деятельность, отражающую социальный и культурный жизненный мир [338, c.9]. Приравнивание значения употреблению языка, столь популярное со времен «позднего Виттгенштейна» [351], созвучно прагматическому направлению в языкознании и в философии языка. Носителями языкового значения теперь становятся не сами выражения, а речевые действия.
Сопоставление языковых отношений между элементами предложений как носителями значения, реконструируемые в логико-синтаксическом аспекте, с одной стороны, и обстоятельствами и свойствами речевых действий, с другой, актуализируется с особенной глубиной в теории речевых актов у Дж.Остина и Дж.Р.Серля. Привязка этого соотнесения к интенциональному (у П.Грайса [153]) и к конвенциональному (у Д.Льюиса [231]) явилось дальнейшим развитием все того же подхода. Можно сказать, что употребление языка и цель этого употребления – достижение понимания людей, – становятся главными составляющими этой теории.
Употребление, по Л.Ельмслеву [185, c.76], – то, что в речи стабильно. Это множество межуровневых «коннексий» – связей (или «когезий», в смысле «Пролегомен» [12]), эффективно реализованных. Комбинации, являющиеся вариантами межуровневых связей, принадлежат речи, а не употреблению и составляют остаток от речи, из которой вычеркнуто употребление. Этот остаток называют языковым, или семиотическим актом.
В феноменологической концепции Х.Ортеги-и-Гассета [264, c.14] использованием (uso, по-испански также означает «обычай», «обыкновение») называется «то, что думаем или говорим, поскольку так говорится, то, что делаем, потому что так делается». Свойства использования таковы [264, c.15]:
1. Использование – механическое навязывание, действия, выполняемые под давлением социума. Оно состоит в антиципации «моральных» или физических репрессий, которые будут применены, если мы не подчинимся этому использованию.
2. Использование иррационально, это действия, точное содержание которых (то, что мы по существу делаем, совершая их) для нас непостижимо.
3. Использование – внеиндивидуальная и безличная реальность. Мы реагируем на него как на форму поведения, являющуюся давлением, силой и нашей личности, и любой другой личности, потому что по отношению к ближнему использование таково же, как по отношению к нам.
Следуя «использованию», мы ведем себя, как автоматы, в духе общества и коллективности [264, c.15]. Общество, несмотря на то, что является «механизмом», – своеобразная машина, делающая из нас людей. Использование производит в индивиде следующие три вида действий [264, c.16]:
1. Это «линейка», мерило, следуя которому можно предвидеть поведение даже незнакомых нам индивидов. Поэтому мы «как бы сосуществовуем» с теми, кого еще не знаем (ведь по-настоящему сосуществуют только с теми, кого знают хорошо).
2. Осуществляя давление с помощью определенного репертуара действий – идей, норм, техник, – «использование» заставляет индивида жить в духе своего времени, пользуясь наследием предшествующих времен. Человек одновременно представляет и прогресс, и историю, а общество накапливает достижения прошлого.
3. Без такого «использования» (автоматизирующего большую часть поведения человека и приводящего к осуществлению программы почти всего того, что следует сделать) личность не смогла бы концентрироваться на своей собственной жизни, творческой и истинно человеческой, в конкретных направлениях. Общество ставит человека лицом к лицу с его будущим, что позволяет создавать новое, рациональное и более совершенное.
Вообще говоря, «использование» неоднозначно [256, c.93], это: 1) наблюдаемое поведение, т.е. конкретные акты, в которых мы произносим последовательности звуков или записываем символы, 2) характерные способы прибегать к помощи выражений языка, регулируемые конкретными правилами, общими для членов языкового коллектива.
У Л.Виттгенштейна использование определялось как «правдоподобный способ употреблять язык», а смысл слова – как семейство закономерных путей употреблять его (см. об этом [344, c.256]). О соотнесении выражения и употребления выражения – соответственно, значения и референции – у Б.Расселла см. [1, c.184].
По Г.Райлу [293, c.48], использование – способ, которым обращаются с чем-либо (в том числе, со словом), а не социологические обобщения. Правила употребления слова use разрешают говорить о том, как «использовать» слово, но не конкретное предложение [293, c.51]. Вот ход мысли Райла. Повар использует соль, сахар, муку и т.д. для изготовления пирога. Используются (иногда и неправильно) ингредиенты, но не целое, не пирог [293, c.51]. Можно попросить человека ответить на вопрос, отдать приказ, рассказать анекдот, используя конкретное слово или словосочетание. Но совсем другое дело, когда мы просим его произнести или написать это конкретное слово или словосочетание, тогда мы просим не использовать (вкрапить в свою речь) слово или словосочетание, а только произнести или написать его [293, c.52].
Употребление же, по Райлу – обычай, принятая практика, мода или манера. Употребление может быть местным или всеобщим, устарелым или современным, деревенским или городским, вульгарным или академичным. Выявление использования языка – задача филологическая, а не житейская – в отличие от употребления [293, c.48] (ср. [342, c.96], где это положение оспаривается).
Использование внеположено конкретному языку [131, c.65]. Использование слова table в английском языке – то же, что использование слова tavola в итальянском, «стол» в русском и т.д. Использование связано не со словом языка как таковым, а с выразителем понятия – «концепта», в нашем примере – понятия «стол». У слова может быть «использование» только в той степени, в какой языковой коллектив устанавливает его слову и признает в качестве правильного употребления. Итак, использование слов зависит от их правильного употребления. Для концептуального анализа (т.е. анализа использования слова) существенны далеко не все свойства употребления. Так, личные местоимения больше интересуют лексикографа, чем философа языка [131, c.67]. В отличие от использования, употребление привязано к конкретному языку: исследуя употребление слова «стол», мы заняты тем, как конкретное (русское, английское и т.д.) слово применяется (или должно применяться) теми, кто прибегают к его помощи, – а не теми, кто в своей речи применяют иное именование – скажем, tavola [131, c.65].
Обычное использование слова может отличаться от философского [292], ср. [247, c.123], вопрос только в чем. Б.Мейтс полагал, что у «обычного» использования много различных смыслов, зависящих от методов верифицирования высказываний, в которые выражение входит [247, c.130]. В философии языка есть два подхода к проверке того, что данный человек использует слово именно данным образом: экстенсиональный и интенсиональный. Результат обоих для описания обыденного употребления всегда одинаков, поэтому реальная процедура обычно их комбинирует. При первом сначала собируют достаточно большой корпус использований слова, на основании чего и выводят значения слова. При интенсионалистском же подходе обращаются к информанту, спрашивая, какой смысл вкладывает он в данное слово и как он использует его, – попутно пользуясь сократовской майевтической процедурой; предъявляют контрпримеры и пограничные случаи, наблюдают, как информант выходит из этих затруднительных положений; результатом бывает определение или пояснение [247, c.125].
Дж.Остин [50] считал, что использование языка и использование предложения обладают треми «измерениями», – теми же, что и вообще речевые акты. А именно, в формулировке работы [135, c.30], мы обычно делаем сразу три вещи: 1) произносим нечто, 2) указываем, как мы хотели бы, чтобы слушающий вопринимал сказанное, и 3) достигаем определенных эффектов в слушающем в результате речи. Соответственно, в остиновских терминах, имеем: локуцию, иллокуцию и перлокуцию. Эта линия продолжена и у Я.Хинтикки [37, c.246], приравнивающего использование языка речевому акту.
Адекватность теории использования языка, по [62, c.82], зависит от того, каким способом характеризуется знание языка, – т.е. от грамматики. Эту теорию нельзя построить непосредственно, можно только опираться на теории компетенции, на алгоритмы, на их имплементации и на соответствия между этими уровнями объяснения. Поскольку значение выражения – результат взаимодействия собеседников и постоянно модифицируется по ходу общения, т.е. по ходу использования языка, – «теория использования», по [107, c.95], может претендовать не на точное объяснение и предсказание результатов интерпретации речи в конкретной ситуации, а только на то, чтобы указывать степень вероятности той или иной интерпретации.
При этом [83, c.70] использование языка человеком не всегда в первую очередь информативно (в реальности или только в намерении говорящего): язык используется как для информирования, так и для того, чтобы ввести в заблуждение, как для пояснения мыслей, так и для демонстрации остроумия или как игра. Вряд ли человек обладает заранее определенным «речевым репертуаром», – набором высказываний, произносимых по привычке в уместных обстоятельствах или готовым набором структур высказываний (patterns), заполняемых нужными морфемами только по мере необходимости (последнее справедливо скорее в отношении клише) [83, c.118].
Действительное, а не идеализированное, использование языка, по [123, c.72], связано с тремя характеристиками семантических систем конкретного говорящего:
1. Слои конвенциональности, представленные в языке, поскольку [254] есть не только конвенциональность, или произвольность, в соотнесении элементарных знаков к значению, но и конвенциональность в соотнесении контекстов с теми значениями, которые в рамках этих контекстов могут быть переданы. Есть и взаимозависимость между контекстами и конкретными выражениями, с помощью которых передаются конвенционализованные значения в этих контекстах.
2. Механизмы вмешательства контекста и фона в построение значений высказываний при конкретном использовании их.
3. «Структурные формулы» – выражения языка, подчиняющиеся и правилам грамматики, и намерениям говорящего. Это застывшие выражения, обладающие своей лексикой и грамматикой, а также конвенционально закрепленной просодией.
Назад | Начало
книги | Дальше