В.З. Демьянков

Интерпретация как инструмент и как объект лингвистики ћ

1. Интерпретация как инструмент лингвистики

2. Филологический интерпретационизм

3. Интерпретационизм в лингвистической теории

4. Интерпретация как объект философии языка

5. Заключение

Литература

-5-

1. Интерпретация как инструмент лингвистики

Практическая потребность истолкования трудных текстов была первопричиной возникновения филологии. В романтической герменевтике [Ast 1808, c.1] филология расширительно определялась как исследование классического мира в целостности его искусства, науки, общественной и частной жизни. В центре внимания находился дух древности, отражаемый трудами древних писателей и частной жизнью “классических народов”. Внешнее проявление жизни считалось содержанием, а представление и язык – формой классической жизни.

В этом представлении можно выделить две стороны:

- филолог дает субъективное истолкование тексту;

- мир толкуемого текста отдален от интерпретатора во времени и в принципе недоступен.

В прошлом остался романтический интерес к недоступному миру, он оказался чужд теоретикам 20 в.: “Нужно со всею настойчивостью подчеркнуть, что эта филологическая установка в значительной степени определила все лингвистическое мышление европейского мира. Над трупами письменных языков сложилось и созрело это мышление; в процессе оживления этих трупов были выработаны почти все основные категории, основные подходы и навыки этого мышления” [Волошинов 1929, с.85].

Так выкристаллизовался до сих пор актуальный взгляд на филологию: “Само слово филология имеет, по моему мнению, два значения. Во-первых, оно означает известный метод изучения текстов. Это метод универсальный, и он сохраняет свою силу независимо от того, какую конкретную цель преследует изучение текста – лингвистическую, историческую, литературоведческую и т.д.; во-вторых, слово филология означает известную совокупность или, как говорили когда-то, энциклопедию наук, посвященных изучению истории культуры в ее словесном, преимущественно, выражении. В первом отношении филология есть первооснова лингвистики так же, как и прочих наук, имеющих дело с текстами, потому что филологический метод истолкования текста, то есть добывания из текста нужных сведений, как уже сказано, есть метод универсальный. Во втором отношении, наоборот, лингвистика, и именно изучение отдельного языка в его истории, есть первооснова филологической энциклопедии, ее первая глава, без которой не могут быть написаны остальные” [Винокур 1941, с.225-226]. Литературоведение и языкознание как ветви филологии допускают плюрализм концепций, но “в разной степени: литературоведение в большей степени, языкознание – в меньшей. Причина – та же, что и у любого плюрализма концепций: никакая парадигма до сих пор еще не решает полностью стоящих перед данной дисциплиной задач, более того, на некоторые вопросы ответ отсутствует полностью или настолько неудовлетворителен, что напрашивается вывод о том, что в этом виноваты парадигматические рамки, в которых проблема формулируется” [P.Finke 1984, c.13].

Языкознание, сосредоточенное только на проблемах описания языка, отпочковалось от филологии и на время вынесло субъективность и внеязыковые факторы за скобки истолкования. Но к началу 20 в. границы между литературоведением и лингвистикой вновь стали размываться [Spitzer 1928, c.1]. Историки языка, стремящиеся к объективному объяснению фактов, под влиянием Фосслера, Кроче и др., постепенно перестают воспринимать “субъективность” интерпретации как помеху познанию, ведь “то, как художник говорит, определяется тем, как он видит. Из литературного стиля способ выражения переходит в общепринятый язык” [Spitzer 1928, c.64].

Заложена субъективность в самих основах древнейшей лингвистической дисциплины, лексикографии. Составляя словарь, лексикограф прорабатывает тексты, выделяет в них элементы, заслуживающие прямого отражения в словаре (их он называет лексическими элементами), группирует и

-6-

объединяет в рамках лексической статьи [1] , приводит к каноническому виду и выявляет основные и второстепенные толкования в тексте; ср.: “Философ-лингвист, сопоставляя контексты данного слова, делает установку на момент тождества употребления, ибо ему важно изъять данное слово как из того, так и из другого сопоставляемого контекста и дать ему определенность вне контекста, то есть создать из него словарное слово. Этот процесс изолирования слова и стабилизации значения слова вне контекста – усиливается еще сопоставлением языков, то есть подысканием параллельного слова в другом языке” [Волошинов 1929, с.95-96]. Хотя это описание лексикографической работы дает всего лишь упрощенное представление о лексикографических проблемах, видим, что к интерпретации лингвист должен прибегать буквально на всех этапах:

- выделение лексических элементов связано с синтаксической интерпретацией текста, поскольку далеко не всегда просто провести границы между словами (а именно слова характеризуются как основные лексические элементы); делают это на свой страх и риск;

- лексикограф сводит словоформы текста к заглавной форме, под которой читатель и найдет нужную единицу в словаре; эта задача морфологической интерпретации далеко не тривиальна для языков с богатым словоизменением; разные национальные традиции по-разному выбирают заглавную форму для глаголов: инфинитив в современных европейских языках (часто с указанием “трудных” форм), конструкты, подаваемые как “простые корни” (в санскрите), форма прошедшего времени единственного числа мужского рода в арабском и т.д. [2] ;

- семантическая интерпретация связана с группировкой наблюдаемых и в принципе возможных значений у каждой лексемы; разграничение главных и производных от них значений – проблема, доставшаяся нам от самых первых словарей и так и не решенная окончательно в принципе. Затруднения создаются уже синтаксической и морфологической интерпретациями. Стремясь к тому, чтобы в качестве заглавного образа лексемы выступало отдельное слово, лексикограф создает для себя же дополнительные проблемы: как отражать фразеологические сращения, как грамматически характеризовать слова вне контекста, отражать сочетаемость слов и т.д. [3] ;

- прагматическая интерпретация дополняет семантическую интерпретацию: в словаре указываются значения и референции слова, не получаемые только из значений составных частей словосочетания. При этом лексикограф часто нарушает границу между словарем и энциклопедией, указывая, фактически, условия правильной или уместной референции слова.

2. Филологический интерпретационизм

К концу 20 в. в филологии выработалось направление – интерпретационизм, (синонимы: интерпретирующий подход, интерпретивизм), основной тезис которого: “Значения вычисляются интерпретатором, а не содержатся в языковой форме”. При таком “аристотелевском” подходе развитие теории связывается с выяснением значения, с передачей взглядов теоретиков и с установлением гармонии между взглядами, на первый раз противоречащими друг другу [4] . Благодаря этому мы и наблюдаем такое разнообразие подходов в теоретическом мышлении: чужие теории становятся сырьем для теоретика. Традиции мышления, ранее малоизвестные или обходимые молчанием, вышли на передний план [5] . Теоретизирование теперь связано не только с продуцированием, но и с интерпретацией теоретического дискурса [Carter, Presnell 1994, с.1]. Оборотной стороной этого интерпретативного поворота (interpretive turn) стал интерес к межличностной коммуникации в науках о человеке (см., например, [Hiley, Bohman, Shusterman eds. 1991]).

До возвращения интерпретационизма вопросы “интерпретации” уходили на второй план [Giddens, Turner 1987: 2]:

-7-

естественные и гуманитарные науки, как предполагалось, внеположены какому-либо интерпретативному исследованию, поскольку их цель сводилась к выявлению и формулированию объективных законов, или систем законов на основе исключительно эмпирических наблюдений. Огрубленно говоря: то, как в науке открываются и формулируются законы, не связывалось с окружающей культурой мышления и процедурами обмена мнениями. Когда же это положение было осмыслено в заостренной форме, оно вызвало сомнения у скептиков: неужели, действительно, методология науки находится вне рамок остальной мыслительной деятельности человека? Ответ напрашивается сам собой: вряд ли [6] .

Интерпретативный подход в одной из ветвей филологии, в литературоведении, стремится учесть и свойства текста, и эстетические свойства произведения в целом [Olsen 1987, c.1]. Интерпретационисты (например, “новые критики”) смотрят на свой предмет сквозь призму традиционно герменевтических понятий, например: воля, интенция, правило, конвенция и т.п. [Harst 1989, c.9]. Исследователь как профессиональный читатель ищет неожиданные, но не радикально новые интерпретации литературного произведения: результат интерпретации не должен шокировать. На основе текста устанавливают мотивацию автора и описывают “читательскую компетенцию” [Culler 1980, c.50].

Интерпретативная ориентация подчеркивает активную, продуцирующую природу чтения; несколько в стороне остаются понятия более традиционные для литературной критики, такие как представление и выражение [Derrida 1967]. Эстетические свойства произведения надстраиваются над текстовыми и представляются как результат читательской деятельности, когда эстетические оценки текстовых свойств, сочетаясь, придают тексту значимость, связность и целенаправленность [Olsen 1987, c.3]. Эстетическое суждение возникает в результате правдоподобных умозаключений, критерии которых апеллируют к эстетике и потому отличны от обычных индуктивных или дедуктивных критериев. Такое эстетическое доказательство вводит дополнительные разграничения в восприятие адресата и воплощает стратегии читателя [Olsen 1987, c.5-6].

Итак, литературная компетенция (аналог языковой компетенции в теории Н.Хомского) реализует интерпретативные стратегии. В результате изучения деятельности читателя – того, как формируются оценки, суждения, интерпретации, какие возникают затруднения при понимании текста и т.п. – мы приходим к фундаментальным вопросам методологии науки [Culler 1980, c.50].

Поэтика в интерпретационистской парадигме совпадает с теорией прочтения: о литературных текстах говорят как о том, что задает конвенции литературной интерпретации, полагая, что “читать текст как литературу – значит читать его как вымысел” [Culler 1975, c.128]. При этом подходе мы возвращаемся к некоторым положениям, типичным для литературоведческого структурализма [Firth 1968, c.128–129]:

1. Подчеркивается зависимость литературы от стилей чтения, на которые опирается литературная критика.

2. Выясняются процедуры интерпретирования поэтического произведения, составляющие литературу как институцию, общественное установление, со своими конвенциями, выработанными в течение веков.

3. Многообразие операций интерпретирования позволяет воспринимать даже смелые и новаторские тексты, сложные для уяснения при иных, более обычных, стилях понимания. Осознание читателем скрытых своих предположения и целей облегчает восприятие текста: фактически (говоря словами М.Пруста) “читают себя”, не выходя за границы своего внутреннего мира. Давая смену и комбинацию событий, непривычных для восприятия в обыденной жизни, мы “атомизируем” язык: знаки обычного мира расщепляются на составные части. Именно поэтому литература заставляет интерпретатора выйти за пределы “домашнего мира”, расширив его (что бывает и болезненно, и приятно), в какой-то степени осознав интерпретативные модели, пополняющие нашу культуру.

3. Интерпретационизм в лингвистической теории

Интерпретирующий подход в другой ветви филологии, в лингвистике [7] , также далеко не нов. Важный импульс он получил в 1970-е гг. от интерпретативной, или интерпретационной, семантики, связанной с именами Н.Хомского и Р.Джеккендоффа [R.Jackendoff 1983]. Эта концепция семантики в рамках порождающей модели выкристаллизовалась в результате противоборства с “порождающей семантикой”, в которой предполагалось, что мысль формулируется как семантическая репрезентация, которая, в результате трансформаций, постепенно обрастает языковым материалом [G.Lakoff 1970]. В порождающей семантике смысловое представление высказываний является исходным пунктом синтаксической деривации. В интерпретативной

-8-

же семантике все значения предложения вычисляются в результате работы правил семантической интерпретации над уже практически готовой синтаксической структурой (над глубинной структурой – в самых первых вариантах концепции, над глубинной и поверхностной структурами – в вариантах начала 1970-х гг., исключительно над поверхностной структурой – еще позже).

В результате победила интерпретативная семантика. Техническая реализация порождающей семантики натолкнулась на непреодолимые трудности (см., в частности, [Baker, Brame 1972, с.73]), особенно в том, что связано с объяснением анафорических конструкции, эллипсиса, референции имен и дескрипций в предложении. Во-первых, причиной неудач была сама презумпция порождающей семантики, что каждому значению неоднозначного высказывания соответствует одна семантическая репрезентация. Это положение противоречило тому факту, что одно и то же имя может относиться к самым разным предметам, и сгруппировать эти предметы непротиворечивым образом не удается, при всех логико-философских ухищрениях. Во-вторых, пришлось бы признать, что некоторые семантические репрезентации, соответствующие совсем небольшим высказываниям, бывают бесконечно длинными (парадокс Баха-Петерса [Seuren 1986, с.193]). Если принять “перформативную гипотезу”, при которой главным субъектом любого предложения является абстрактный элемент с референцией к автору высказывания, а главный предикат имеет семантику типа говорить, утверждать, просить и т.п. (перформатив в широком смысле слова), то для предложения типа: Дайте жалобную книгу! придется постулировать огромное количество исходных семантических представлений, в соответствии с тем, имеется ли в виду просьба, требование, гневное восклицание, угроза и т.п.

Интерпретационисты же поступают проще: они утверждают, что все эти семантические представления получаются в результате интерпретации высказывания в контексте. Количество интерпретаций предложения зависит не только от набора правил, или процедур, интерпретирования языковой структуры (а это – главная задача интерпретативной семантики), но и от состояния интерпретатора, лабильности его, от контекстных условий и многого того, что, вообще говоря, входит в сферу не столько лингвистического, сколько социологического и психологического описания (таков подход этнометодологов).

Неинтерпретирующий подход принимает, что исходная (семантико-синтаксическая) структура предложения прямо указывает соотношения между разными референтами, в том числе, и отношения кореференции. Правила, переводящие семантическую структуру в синтаксическую, заодно вводят специальные анафорические элементы. В этом и был корень затруднений [Th.Wasow 1975, с.368]: ведь нужно было предусмотреть условия и процедуры такого перевода. В интерпретативной же семантике (особенно в более поздней версии) структура, подвергающаяся интерпретации, столь же неоднозначна, что и поверхностная структура, а процедуры перевода просто не нужны. Затруднения сторонников порождающей семантики интерпретационисты решают следующим образом:

1. Реальное предложение, если его интерпретировать как бы в вакууме, осмысляется (получает семантическое представление) при установлении того, какие классы сущностей в принципе могут соответствовать данному имени, а какие – не могут (эта процедура легко реализуется даже в компьютерном воплощении, см. [Leonard 1984]).

2. Анафорические элементы априорно допускают кореференцию с любым элементом того же или смежного предложения текста, та или иная интерпретация соотносит (в таблице кореферентности) пары имен (в частности, местоимений) [Jackendoff 1972, с.111]. Иногда [Lasnik 1976, с.90] предполагается, что достаточно процедур, устанавливающих, какие элементы не могут быть кореферентными; все остальные возможности кореференции потенциально допустимы. Правила выбора референта (иногда называемые construal rules) позволяют отсеять заведомо недопустимые соответствия между референтом некоторого имени в предложении и референтом анафорического элемента, да и то лишь в потенции. (В порождающей грамматике такие правила очень похожи на правила интерпретации элементов предложения, находящихся в необычном месте, то есть передвинутые по ходу синтаксической деривации [Chomsky 1981], ср. [Reinhart 1983a, с.11].) Так, для предложения Люся любит Петю, и ее не волнует, что он – алкоголик допустима кореференция элементов Люся и ее, Петю и он, но не допустима кореференция элементов Петю и ее.

3. Помимо чисто синтаксических процедур (например, задаваемых в терминах периферийности, ср. [R.Hudson 1976, с.57]), есть и семантические. Человек интерпретирует речь при презумпции ее связности и вычисляем кореференты, стремясь минимально отклоняться от этой презумпции [Bartsch 1979, с.41-42]. Например, предложения Друзья Джона никогда не оставят его в беде и Друзья Джона никогда не оставят в беде своего друга и даже Друзья Джона никогда не оставят в беде интерпретируются близким образом (но по-разному в изолированном предложении и в дискурсе), поскольку презумпция связности требует от нас установить референт для его [R.Cooper 1983, с.138], для термина друзья (которое, как и другие реляционные термины, типа терминов родства – отец, мать, брат и т.п. – требуют указания на того человека, к которому референт имеет отношение).

-9-

Вполне естественно ожидать, что один этап интерпретации является предпосылкой для другого, и что поэтому такие правила могут формулироваться как семантические соотношения, типа семантических постулатов Р.Карнапа [Carnap 1950, c.83] или максим разговора П.Грайса.

4. Неоднозначная интерпретация часто – результат конкуренции именных сочетаний в том же предложении или в тексте, с одинаковым основанием интерпретируемых как данное [Okamoto 1981, с.228]. Поскольку же люди по-разному интерпретируют разные элементы предложения в терминах данное – новое, люди по-разному интерпретируют одну и ту же анафору.

5. Если в предложении вообще нет достойного кандидата на должность подлежащего, как в случае с нулевым подлежащим типа: Просит денег. Не дам, включаются процедуры интерпретации, соотносящие структуры предложений (заданные в терминах участников обрисовываемой предложением ситуации) с коммуникативной перспективой высказывания в целом [Pléh 1982, ñ.459] и с коммуникативной релевантностью референтов для интерпретатора [Brown, Yule 1983, с.221].

6. Усвоение правил интерпретации анафоры связано с когнитивным развитием и не завершается с наступлением синтаксической зрелости человека, то есть, к десяти годам [Schaner-Wolles, Haider 1987, с.77]: категоризация мира у человека продолжается всю жизнь. Поэтому интерпретативные механизмы значительно более индивидуальны, чем стандарты построения высказывания.

7. Мы интерпретируем свои и чужие высказывания (а также свои отчужденные, когда-то нами же произнесенные высказывания) с анафорой по-разному, потому что стратегии интерпретации у говорящего и у слушающего не совпадают [Reinhart 1983, с.76]. Например, когда говорящий видит возможность проинтерпретировать элемент как анафору, он спокойно продолжает свою речь, только если не видит противоречия со своим восприятием мира. Если же слушающий видит, что в чужом высказывании можно было бы употребить анафору, но ее там нет, он делает вывод, что это говорящему для чего-то нужно и выдвигает гипотезы о причинах этого. В рамках таких гипотез используются разные стратегии интерпретации, зависящие от того, каковы синтаксические и семантические отношения между антецедентом и анафорическим элементом [M.Schwarz 1997, с.454]. Оказывается, что интерпретация анафоры не только отыскивает, но и создает референты.

Интерпретационисты берутся объяснить не только традиционные семантические проблемы (среди прочего, восприятие речи, особенно интерпретацию неологизмов [K.Allan 1986, с.273], игры слов, юмора, иронии, метафор и окказионализмов), но и такие разнородные явления, как: каузативы [Song 1988] и придаточные относительные [Dresher 1977], [Kroch 1981], кванторные слова [Labov 1985] и условные обороты [Johnson-Laird 1986], компаративы [Pinkham 1985] и сочинительные связи [E.Lang 1977], перебивание и поправки в разговоре [A.Bennett 1978] – словом, случаи, в которых синтаксисты подозревают эллипсис, а исследователи коммуникации – недоговоренность. Интерпретационисты объясняют неоднозначность референции у имен и именных словосочетаний, область действия логических и модальных операторов, даже пытаются объяснить тот факт, что один и тот же человек может обладать конфликтующими мнениями об одном и том же референте, скрывающемся под различными языковыми оболочками [Eijck 1988, c.17] [8] .

Каковы же свойства интерпретации при таком подходе?

Во-первых, часто такую семантику представляют по образу и подобию семантической теории в математической логике: каждому виду семантического выражения приписывают множество, истинностное значение, функцию (по множествам дающую истинностные значения) или нечто иное,– считаемые справедливыми при любой интерпретации данного языка [G.Evans 1976, c.61]. Эта процедура приписывания (assignment) рассматривается как выявление исходной (глубинной), реальной сущности конкретной единицы языка (чаще всего – слова). Такая сущность роднит между собой единицы одного и того же вида и предопределяет валидность высказывания и выводов из него [9] .

Во-вторых, такая теория дает взгляд на семантическую интерпретацию непосредственно в рамках универсума речи, без опосредования репрезентациями для значения языковых конструкций [Hofmann 1979, c.60]. Особенно ярко это положение реализовано в “процедурной семантике”.

-10-

В-третьих, здесь находит продолжение герменевтический, или “аристотелевский” (т.е. не “галилеевский”) подход к языку как к результату исторического накопления [M.Shapiro 1983, c.10]. Филологический анализ в широком смысле, в духе герменевтов девятнадцатого века, состоит в “переосознании”, или “переузнавании” того, что же именно мы знаем в языке. Эта процедура углубления понимания, или обобщения знания, выглядит как реконструкция, подобная платоновскому “вспоминанию” (анамнесису). Понять языковую структуру – значит аналитически проинтерпретировать смысл достигнутого осознания того, что воплощено в грамматических фактах. Это и реконструкция связности (когерентности) фактов, благодаря которой факты только и существуют [M.Shapiro 1983, c.10-11], за фактами тогда вскрываются системы отношений, имманентные наблюдаемым данным. Получаемое описание внутренне непротиворечиво и подчинено принципу бритвы Оккама. Грамматика, написанная с педагогическими целями, на этом может и остановиться. Интерпретативный же анализ стремится к “экспланаторному” пониманию, выходящему за рамки каталогизирования языковых единиц и правил их комбинирования; важно переосмыслить уже осознанные отношения, стоящие за фактами.

В-четвертых, интерпретационный подход заинтересован в описании и объяснении структур человеческого опыта. Эти структуры рассматриваются как субъективные процессы интерпретации – как если бы значение добавлялось индивидом (интерпретатором) к объективно существующим вещам и событиям в мире. Культура же трактуется как унифицированный набор субъективных интерпретаций, по которым имеется консенсус людей – носителей культуры [Deetz 1984, c.215]. Для интерпретациониста текст и наблюдатель живут в одном и том же времени [10] .

4. Интерпретация как объект философии языка

Так мы приходим к необходимости определить, что же такое интерпретация.

Интерпретативный анализ этого понятия, проведенный нами [Демьянков 1989], дает следующую картину.

Интерпретация – когнитивный процесс и одновременно результат в установлении смысла речевых и/или неречевых действий. Как и при анализе когнитивной деятельности, можно говорить о субъекте, объектах, процедуре, целях, результатах, материале и инструментах интерпретации. Причем:

1. Интерпретация является триединством: одновременно процессом (обладающим объектами и результатами), результатом и установкой (презумпцией интерпретируемости объекта). Результат бывает воспринимаемым внешне – в виде воспроизведения, пересказа, перевода, реминисценции и т.п. – или исключительно внутренним – как понимание.

2. Интерпретация – целенаправленная когнитивная деятельность, обладающая обратной связью с промежуточными (локальными) и глобальными целями интерпретатора, который далеко не всегда уверен в целенаправленности действий у автора воспринимаемой речи. Интерпретация состоит в установлении и/или поддержании гармонии в мире интерпретатора, что может выражаться в осознании свойств контекста речи и в помещении результатов такого осознания в пространство внутреннего мира интерпретатора [11] .

3. Объект интерпретируется только в рамках системы, когда заранее определен набор допустимых видов и форм представления результата [12] . По выражению, в частности, восстанавливаются генезис, социальный и личностный мотивы автора.

-11-

4. Значения не образуют отдельного царства, а появляются только в результате удачной интерпретации. Интерпретация – попытка создать значение в соответствии с некоторыми целями, для чего используются стратегии. Тогда только языковое выражение и обретает речевое значение, которое, актуализируясь в виде смысла, дополняет, сужает или даже в корне меняет уже сложившийся внутренний мир интерпретатора. Речевое значение гармонизирует высказывание с предшествующим контекстом. Смысл выражения – актуализированное речевое значение в рамках сиюминутной ситуации интерпретирования. Сторонний наблюдатель может непосредственно увидеть результаты (например, ответные действия и текст пересказа), а может только о них догадываться, полагая, что интерпретатор произвел умозаключения и достроил свой внутренний мир. Удачная интерпретация заслуживает одобрения, только когда воспринята внешне: аплодисменты и цветы получает тот интерпретатор, который не просто понял, а передал для других свое понимание произведения – музыкального, литературного и т.п. Итак, различаются:

– языковое значение элементарных, неразложимых единиц ментального лексикона, и

– речевые значения, “вычисляемые” в результате интерпретации.

5. К опорным пунктам относятся в тексте слова, конструкции, мысли и т.п., на которые опираются при использовании инструментов интерпретации. Инструменты же бывают трех видов:

– свойства речи (предложений или текста в их составных частях и отношениях),

– знания о свойствах речи на данном языке или на человеческом языке вообще. Различаются: локальные знания контекста и ситуации, импликации текста (логический вывод, полнота которого характеризует тип интерпретации, выбираемой при достижении конкретной цели, и регулируется избираемой стратегией решения задачи) и глобальные знания конвенций, правил общения (определяют регулярность, единообразие интерпретации близких выражений одним и тем же человеком) и фактов, выходящих за пределы языка и общения;

– стратегии интерпретирования, организующие реальный ход интерпретирования и соединяющие между собой цели и средства интерпретации; эти инструменты используют другие инструменты – средства речи, знания, а также другие стратегии, взятые в подчинении к данным.

Как и обычные инструменты (например, нож, который адаптируется к объекту – скажем, становится острее или тупее), инструменты интерпретации могут сами меняться по ходу своего применения.

6. Каждый шаг в процедуре интерпретации связан с предвосхищением (выдвижением и верификацией гипотез о смысле всего выражения или текста в целом) и характеризуется:

– объектами ожидания (тем, по поводу чего предвосхищения появляются),

– основаниями ожидания (более или менее вескими).

К объектам ожидания относятся:

– текст, ожидаемый после конкретного высказывания, слова и т.п.;

– внутренние миры автора: один (если интерпретатор полагает, что автор искренен) или несколько (в зависимости от количества эшелонов намерений, которые интерпретатор подозревает у автора);

– внутренний мир интерпретатора, в том виде, в каком, как полагает интерпретатор, он представляется автору речи, – т.е. дважды преломленное представление интерпретатора о собственном внутреннем мире.

7. Личностные аспекты интерпретации характеризуют интерпретатора, выделяют его из числа остальных носителей языка. В конкретном акте интерпретации различаются:

– межличностность: истолкования навязываются автором речи, а также связями между различными интерпретаторами, поэтому индивиды сходно воспринимают одни и те же высказывания;

– интенциональность, намерения (регулирующие ход интерпретации): а) автора речи, более или менее адекватно распознаваемые; б) самого интерпретатора, сказывающиеся на глубине и завершенности интерпретации; то, как соотносятся намерения интерпретатора с его гипотезами о намерениях автора речи, зависит от личности интерпретатора, на одном полюсе – те, кто легко принимают в качестве законных все возможные намерения автора речи, а на другом – те, кто воспринимают чужую речь сверхкритично и остраненно [13] . Эмпатия состоит в принятии презумпций автора, которые интерпретатор реконструирует на свой страх и риск, основываясь на своих знаниях; то есть, интерпретатор смотрит на вещи “чужими глазами” и готов узаконить любые намерения в чужой речи, приняв намерения автора как аксиому.

Взаимодействие различных видов интерпретации дает понимание – внутренне реализованную

-12-

“удачную интерпретацию”, не обязательно проявленную внешне, для других людей [14] . Понимание – оценка результата интерпретации или ее хода, воплощенная по-разному в зависимости от личностных характеристик интерпретатора. Так, Я понял, что вы хотите сказать можно перифразировать следующим образом: “Моя интерпретация вашей речи совпадает с вашей интерпретацией вашей собственной речи”, “Моя интерпретация совпадает с замыслом, возможно, неудачно воплощенным в вашей речи” и т.п. [15] Естественно, что языковые аспекты интерпретации не исчерпывают понимания в целом [16] .

5. Заключение

В современной обыденной речи слово интерпретация употребляется и даже стало модным. За этим словом сохранился уничижительный оттенок, когда говорят: Это – не непреложная истина, это – всего лишь интерпретация. Ну что же, в таком случае, филологи занимаются “всего лишь” языком. Однако в этом “всего лишь” – и наша жизнь.

При подходе к интерпретации не только как к инструменту, но и как к объекту филологии, у литературоведения, философии языка и лингвистики появляются общий язык, общие интересы и общий материал исследования.

Литература

1. Винокур Г.О. 1941 – О задачах истории языка // Уч. зап. Московского гор. пед. ин-та, каф. русского языка. – М., 1941. Т.5. Вып.1. С.. Переп. // Винокур Г.О. Избранные работы по русскому языку. – М., 1959.С.207-226.

2. Волошинов В.Н. 1929 – Марксизм и философия языка: Основные проблемы социологического метода в науке о языке. – Л., 1929.

3. Гловинская М.Б. 1989 – Семантика, прагматика и стилистика видо-временных форм // Грамматические исследования: Функционально-стилистический аспект: Суперсегментная фонетика; Морфологическая семантика. – М., 1989. С.74-146.

4. Гранин Ю.Д. 1987 – О гносеологическом содержании понятия "оценка" // Вопр. филос. 1987, № 6, с.59-72.

5. Демьянков В.З. 1989 – Интерпретация, понимание и лингвистические аспекты их моделирования на ЭВМ. – М., 1989.

6. Демьянков В.З. 1994 – Морфологическая интерпретация текста и ее моделирование. М., 1994.

7. Ожегов С.И., Шведова Н.Ю. 1992/97 – Толковый словарь русского языка. – 4-е изд., доп. М., 1997.

8. Постовалова В.И. 1988 – Лингвистическая гипотеза и ее обоснование. – Дисс. на соиск. ученой степени доктора филол. наук. – М., Институт языкознания АН СССР, 1988.

9. Солнцев В.М. 1957 – Очерки по современному китайскому языку: (Введение в изучение китайского языка). – М., 1957.

10. Степанов Ю.С. 1985 – В трехмерном пространстве языка: Семиотические проблемы лингвистики, философии, искусства. – М., 1985.

11. Телия В.Н. ред. 1995 – Словарь образных выражений русского языка. М., 1995.

12. Allan K. 1986 – Linguistic meaning: V.1. – L.; N.Y., 1986.

13. Ast F. 1808 – Grundriss der Philologie. – Landshut, 1808.

14. Baker C.-L., Brame M.K. 1972 – Global rules: A rejoinder // Lg. 1972, v.48, N 1, 51-75.

15. Bartsch R. 1979 – The syntax and semantics of subordinate clause construction and pronominal oreference // Selections from the Third Groningen Round Table. – N.Y. etc., 1979. P.23-59.

16. Bateson G. 1979 – Mind and nature: A necessary unity. – L.; Sydney, 1979.

17. Bennett A. 1978 – Interruptions and the interpretation of conversation // BLS 1978, v.4, 557-575.

18. Brown G., Yule G. 1983 – Discourse analysis. – Cambr. etc., 1983.

19. Carnap R. 1950 – Empiricism, semantics, and ontology // RIPh 1950, v.4, p.20-40. Repr. // The linguistic turn: Recent essays in philosophical method. – Chicago; L., 1967. P.72-84.

20. Carter K., Presnell M. 1994 – Introduction // Interpretive approaches to interpersonal communication. – Albany, 1994. P.1-9.

21. Chomsky N. 1981 – Lectures on government and binding. – Dordrecht; Cinnamon, 1981.

22. Cooper R. 1983 – Quantification and syntactic theory. – Dordrecht etc., 1983.

23. Culler J. 1975 – Structuralist poetics: Structuralism, linguistics and the study of literature. – L.; Henley, 1975.

24. Culler J. 1980 – Prolegomena to a theory of reading // The reader in the text: Essays on audience and interpretation. – Princeton (N.J.), 1980. P.46-66.

25. Deetz S. 1984 – Metaphor analysis // Methods for intercultural communication research. – Beverly Hills etc., 1984. P.215-228.

26. Derrida J. 1967 – L'écriture et la différence. – P., 1967.

27. Dresher B.E. 1977 – Logical representations and linguistic theory // LI 1977, v.8, 351-378.

28. Droysen J.G. 1943 – Historik: Vorlesungen über Enzyklopädie und Methodologie der Geschichte /Hrsgn. v. Rudolf Hübner, im Auftrage der Preussischen Akad. der Wissenschaften. – 2. Aufl. – München; B., 1943.

29. Eijck J.v. 1988 – Games and representations // Representation and reasoning: Proceedings of the Stuttgart Conference: Workshop on discourse representation, dialogue tableau and logic programming. – Tübingen, 1988. P.16-46.

30. Evans G. 1976 – Semantic structure and logical form // Truth and meaning: Essays in semantics. – Oxford, 1976. Repr. // Evans G. Collected papers. – Oxford, 1985. P.49-75.

31. Finke P. 1984 – Konstruktive Selbstthematisierung: Eine metatheoretische Studie zur Linguistik und Literaturwissenschaft // Analytische Literaturwissenschaft. – Braunschweig; Wiesbaden, 1984. S.9-40.

32. Firth J.R. 1968 – A new approach to grammar // Firth J.R. Selected papers of J.R.Firth 1952-59 / Ed. by F.R.Palmer. – L.; Harlow, 1968. P.114-125.

33. Geertz C. 1983 – Local knowledge: Further essays in interpretive anthropology. – N.Y., 1983.

34. Giddens A., Turner J.H. 1987 – Introduction // Social theory today. – Stanford (California), 1987. P.1-10.

35. Grassi E. 1980 – Rhetoric as philosophy: The humanist tradition. – University Park; L., 1980.

36. Grice P. 1975 – Logic and conversation // Speech acts. – New York etc., 1975. P.41-58.

-13-

37. Harris W. 1988 – Interpretive acts: In search of meaning. – Oxford, 1988.

38. Harst J.v.d. 1989 – Verklaring en interpretatie in de literatuurwetenschap. – Amsterdam, 1989.

39. Hiley D., Bohman J., Shusterman R. eds. 1991 – The interpretive turn: Philosophy, science, culture. – Ithaca; N.Y., 1991.

40. Hofmann T.R. 1979 – What some semantic theories can't do // The elements: A parasession on linguistic units and levels: April 20-21, 1979: Including papers from the Conference on Non-Slavic languages of the USSR (April 18, 1979) – Chicago, 1979. P.60-67.

41. Hudson R.A. 1976 – Arguments for a non-transformational grammar. – Chicago; L.:, 1976.

42. Jackendoff R.S. 1972 – Semantic interpretation in generative grammar. – Cambr. (Mass.); L., 1972.

43. Jackendoff R.S. 1983 – Semantics and cognition. – Cambr. (Mass.), 1983.

44. Johnson-Laird P.N. 1986 – Conditionals and mental models // On conditionals. – Cambr. etc., 1986. P.55-75.

45. Kroch A.S. 1981 – On the role of resumptive pronouns in amnestying island constraint violations // CLS 1981, v.17, 125-135.

46. Labov W. 1985 – The several logics of quantification // BLS 1985, v.11, p.175-195.

47. Lakoff G. 1970 – Global rules // Lg. 1970, v.43, № 3, p.627-639.

48. Lang E. 1977 – Semantik der koordinativen Verknüpfung. – B., 1977.

49. Lasnik H. 1976 – Remarks on coreference // LA 1976, v.2, 1-22. Repr. // Lasnik H. Essays on anaphora. – Dordrecht etc., 1989. P.90-109.

50. Leonard R. 1984 – The interpretation of English noun sequences on the computer. – Amsterdam etc., 1984.

51. Okamoto S. 1981 – The notion of givenness and the use of pronouns and ellipsis // BLS 1981, v.7, 222-235.

52. Olsen S.H. 1987 – The end of literary theory. – Cambr. etc., 1987.

53. Ortega y Gasset J. 1957 – El hombre y la gente. – Madrid, 1957.

54. Pinkham J.E. 1985 – The formation of comparative clauses in French and English. – N.Y.; L., 1985.

55. Pléh Cs. 1982 – Subject or topic in Hungarian: Some psycholinguistic evidence to increase the confusion // Hungarian linguistics. – Amsterdam; Philadelphia, 1982. P.447-465.

56. Reinhart T. 1983 – Coreference and bound anaphora: A restatement of the anaphora questions // LaP 1983, v.6, N 1, 47-88.

57. Reinhart T. 1983a – Anaphora and semantic interpretation. – L.; Canberra, 1983.

58. Ricoeur P. 1981 – Hermeneutics and the human sciences. – L., 1981.

59. Russell B. 1946 – History of Western philosophy and its connection with political and social circumstances from the earliest times to the present day. – L., 1946.

60. Schaner-Wolles C., Haider H. 1987 – Spracherwerb und Kognition – Eine Studie über interpretative Relationen // Grammatik und Kognition: Psycholinguistische Untersuchungen. – Opladen, 1987. S.41-80.

61. Schauber E., Spolsky E. 1986 – The bounds of interpretation: Linguistic theory and literary text. – Stanford (California), 1986.

62. Schwarz M. 1997 – Anaphern und ihre diversen Antezedenten: Koreferenz und Konsorten // Sprache im Fokus: Festschrift für Heinz Vater zum 65. Geburtstag. – Tübingen, 1997. S.445-455.

63. Seuren P.A. 1986 – Anaphora resolution // Reasoning and discourse processes. – L. etc., 1986. P.187-207.

64. Shapiro M. 1983 – The sense of grammar: Language as semeiotic. – Bloomington, 1983.

65. Singer J. 1996 – Grundzüge einer rezeptiven Grammatik des Mittelhochdeutschen. – Paderborn etc., 1996.

66. Song S.C. 1988 – Explorations in Korean syntax and semantics. – Berkeley (CA), 1988.

67. Spitzer L. 1928 – Stilstudien: II. Stilsprachen. – München, 1928.

68. Wasow T. 1975 – Anaphoric pronouns and bound variables // Lg. 1975, v.51, № 2, 368-383.

69. Williams R. 1977 – Marxism and literature. – Oxford, 1977.

70. Wittgenstein L. 1953 – Philosophical investigations: Philosophische Untersuchungen. – Oxford; N.Y., 1953.