В.З. Демьянков
Лексема язык в художественных произведениях А.С. Пушкина
This page copyright © 2003 V.Dem'jankov.
http://www.infolex.ru
Исправленная версия статьи: Лексема язык в
художественных произведениях А.С.Пушкина // A.S.Puškin und die
kulturelle Identität Rußlands. Hg. Gerhard Ressel. – Frankfurt
am Main etc.: Peter Lang, 2001. S.109-131.
Содержание
1. Введение
В предложении слова играют синтаксические роли: подлежащего (субъекта), сказуемого (предиката), дополнения, определения и т.п. В словаре же лексемам приписаны разные значения, которые группируются и классифицируются в зависимости от того, какие понятия денотируются в допустимых контекстах употребления словоформ.
Но кроме этого, можно выделить промежуточную категорию описания – семантические роли, или просто «роли» слова в предложении, не обязательно прямо связанные с синтаксическими. Например, когда говорят, что нечто, выражаемое некоторым словом в предложении, «играет» семантическую роль агенса, имеют в виду, что в картине, входящей в смысл всего предложения, в данном месте (в данной «прорези») видится действующее одушевленное существо. В иной терминологии: имеется фрейм, в котором данный концепт соответствует заполнителю определенной «прорези», или слота. (Очень часто семантическую роль реализует типовой падеж, поэтому роли часто называют семантическими падежами.) Фреймы идентифицируются как наборы ролей, или прорезей, соответствующие ситуации, «репрезентирующие» ее.
При описании языка под таким углом зрения сферы интересов лексикографакогнитивиста и философа не совпадают. Лексикографу наиболее интересно узнать, какие роли и в каких фреймах играет исследуемая лексема. Философ же стремится выяснить, каков сам по себе тот «актер», которого мы воспринимаем как более или менее удачного исполнителя ролей, лишь догадываясь о том, с каким трудом (или, наоборот, с какой легкостью) этому исполнителю даются все эти роли.
Однако когда под этим углом зрения лингвист рассматривает слово язык, ему интересны оба аспекта. Тем не менее, ограничимся сегодня соотношением между семантическими ролями и лексическими значениями слова язык, рассмотрев употребления этого слова в прозе и поэзии Пушкина на фоне контекстов слова язык в русской художественной литературе 19-20 вв. Сначала будет обрисована общая классификация значений слова язык, а затем вернемся к наиболее интересным случаям употребления.
Отметим также, что упорядочение значений в рамках лексической статьи также обусловлено личными (иногда профессиональными) интересами автора словаря: на первое место помещаются те значения, которые для лингвиста более актуальны. Если бы в нашем случае речь шла о словаре анатомическом, упорядочение значений было бы иным.
I. Специфические употребления
1. «Лингвистический» язык
1.1. Прямые значения
1.1.1. Язык-хранилище: система словесного выражения мыслей, служащая средством общения людей, то есть, langue Ф. де Соссюра; типовые конструкции: в языке X есть артикли; древнегреческий язык обладает богатой глагольной системой. У Пушкина эта роль проявлена почти исключительно в употреблении эпитетов.
1.1.2. Язык как объект с инструментальным предназначением: стиль, слог; одновременно соответствует и langue, и parole, и langage.
1.1.3. Язык-сцена, или платформа: средство и манера речи, общения, не обязательно вербального (язык музыки); что-то вроде langage. Типовые конструкции: перевести с одного языка на другой; найти общий язык.
1.1.4. Лингвистический язык-агенс как творческая сила.
1.2. Переносные значения (маргинальные значения):
1.2.1. В одном из старых, еще допушкинских, употреблений слово язык означало еще и «народ», например: Слух обо мне пройдет по всей Руси великой, / И назовет меня всяк сущий в ней язык (Exegi monumentum); По изгнании двухнадесяти языков хотели меня снова везти в Москву […] (История села Горюхина). Этот семантический перенос не уникален, то же значение имело, например, и латинское lingua, что сохранилось в качестве реликта во французское топониме Languedoc (< langue d'oc), что указывается в словаре П.Я. Черныха. Однако у Пушкина нигде не говорится о смешении языков.
1.2.2. Пленный-информатор, ср.: На другой день, проснувшись рано, стали отыскивать «языка» (Салтыков-Щедрин). У Пушкина этого употребления нет.
2. Те значения, прототип которых – орган в полости рта
2.1. Прямые значения (анатомо-гастрономический язык):
2.1.1. Орган в полости рта в виде мышечного выроста, главное предназначение которого – пережевывать и глотать пищу. На этом типе значений базируются иногда образы в поэзии 20 в., например: Средиземное море шевелится за огрызками колоннады, / как соленый язык за выбитыми зубами (Бродский); однако у Пушкина образов такого профанного языка довольно мало.
О таком языке (т.е. безотносительно к речи) говорят в трех видах контекстов: язык лижущий, симптоматический и символический. У Пушкина встречаются буквально единицы таких контекстов, причем:
- ни разу не говорится о лижущем языке (под запретом вульгарные употребления типа облизать губы языком, употребительные, скажем, у Гоголя и Есенина);
- действие языком истолковывается в симптоматическом значении как непроизвольное проявление, «симптом», определенного физического или душевного состояния, чаще всего усталости: Высунув язык, мордку поднявши, / Прибежал бесенок, задыхаясь (Сказка о попе). Выражение воспаленный язык у Пушкина указывает на симптом усталости и отчаяния: И к пальме пустынной он бег устремил, / И жадно холодной струей освежил / Горевшие тяжко язык и зеницы (Подражания Корану, 1); Татьяна то вздохнет, то охнет; / Письмо дрожит в ее руке; / Облатка розовая сохнет / На воспаленном языке (Евгений Онегин){6};
- символические жесты языком от симптоматических отличаются преднамеренной адресацией, явной или подразумеваемой, с целью вызвать возмущение адресата: И между тем она героя / Дразнила страшным языком (Руслан и Людмила). Однако это единственное употребление у Пушкина.
2.1.2. Материал для приготовления блюда, также называемого язык
2.2. Переносные значения:
2.2.1. «Органический» язык, т.е., язык как орган в полости рта, на котором речь образуется (язык-станок), напр.: проситься на язык, вертеться на языке, (быть) на языке, сорвалось / слетело (слово) с языка. Это употребление позволяет говорить о свойствах речепроизводства.
2.2.2. Предмет, имеющий форму языка: язык пламени, колокола, ботинка; эта группа ролей маргинальна, если нет дальнейшего переноса. У Пушкина этот образ в прямом употреблении встречается всего два раза, и оба раза подряд: Как огненный язык, она [= слава] / По избранным главам летает, / С одной сегодня исчезает / И на другой уже видна. / За новизной бежать смиренно /Народ бессмысленный привык; / Но нам уж то чело священно, / Над коим вспыхнул сей язык (Герой).
Чаще встречается дальнейший перенос:
2.2.2.1. действующий органический язык; типовой образ – язык колокола (болтающий язык; развязывать язык и т.п.).
Иногда происходит дальнейший перенос – напр., олицетворение:
2.2.2.1.1. органический язык-агенс: Легко ль, скажи! мы дома, как Литвой, / Осаждены неверными рабами; / Всё языки, готовые продать, / Правительством подкупленные воры (Борис Годунов).
II. Неспецифические употребления – характерны для речи гуманитариев вообще и относятся практически к любому абстрактному имени, когда говорят, например, что язык существует, нравится, отражает, на язык влияют, язык рассматривают, реконструируют или определяют (как нечто) или он сам выступает как нечто; или когда язык связывают с чем-либо и т.п. Такое употребление – нечто вроде ментальной витрины, за которую мы выкладываем все что угодно, после чего оперируем как ментальным объектом. Например, сопоставлять несопоставимые вещи можно только в качестве экспонатов музея, стоящих в таких «витринах». Возможно, термином понятие и обозначаются эти «витрины», формируемые интерпретатором к каждому данному случаю (а не заранее); за термином же концепт современный узус лингвистов и философов резервирует значение чего-то существующего само по себе, а не «изготавливаемого» от случая к случаю.
2. Лингвистический язык
Лингвистический язык – предмет исследования лингвистов.
В русском предложении лингвистический язык играет одну из четырех главных семантических ролей: агенса, хранилища, инструмента-объекта (роли инструмента и объекта трудно разграничить в исполнении слова язык) и сцены. Типовые падежи в русском языке, соответственно, таковы: именительный, локатив трехмерного пространства (когда отвечают на вопрос в каком языке?), инструментальный (творительный) и винительный, и локатив двухмерного пространства (когда отвечают на вопрос на каком языке?).
Симптомами скрытой, или неявной, семантической роли являются перифраз и атрибуты, указывающие на силу и выразительную мощь агенса, обширность хранилища, качество владения инструментом, красоту объекта самого по себе и широту сцены.
Лингвистический язык является в обыденной речи фантомом. Роль агенса для лингвистического (но не органического) языка в обыденной, нетерминологической речи наименее естественна и часто является плодом поэтического изыска. В агентивной и объектной ролях обыденная речь чаще упоминает не лингвистический, а органический язык. Язык в роли объекта употребляется при предикатах знания, эмоционального отношения и т.п., граничащих с неспецифическими для лексемы язык предикатами и подающих абстрактный объект без презумпции вещного существования. В роли инструмента лингвистический язык служит часто эмфазе и потому с чисто «информационной» точки зрения избыточен (аналогичные употребления творительного падежа, но с другими лексемами: рыдать горючими слезами, сказать страшным голосом, ревмя реветь); предложения с ним перифразируются обстоятельствами со значением «характерный стиль речепроизводства» (такими конструкциями, кстати, не говорят о речемыслительной деятельности).
Складывается впечатление, что для обыденного (но не философского) сознания у названных ролей лингвистического языка просто нет постоянного исполнителя, о чем свидетельствует и тот факт, что, употребляя слово язык, мы даже не замечаем, как от одной семантической роли лингвистического языка нечаянно переходим к другой. Например, от органического языка (каким является болтливый язык) к роли хранилища (неполный язык) и к роли объекта-инструмента (простой язык): Язык любви болтливый, / Язык неполный и простой, / Своею прозой нерадивой / Тебе докучен, ангел мой (Стихотворения 1828). Если бы лингвистический язык не был фантомом, а обладал «жесткой десигнацией», такое перескакивание от роли к роли бросалось бы в глаза гораздо сильнее. Эти примеры свидетельствуют о том, что приписывание указанных ролей – задача интерпретативная: вряд ли в исходной структуре все уже разложено по полочкам и известно, где какую роль лексическая единица язык играет. Иное предположение вновь привело бы нас к трудностям, которых так и не преодолели в свое время генеративная семантика и падежная грамматика.
Типичной для лингвистического языка является посессивная конструкция язык + существительное (обычно во множественном числе) в родительном падеже или эквивалентное ему отыменное прилагательное. Зависимый член интерпретируется, как минимум, в двух смыслах, не всегда четко разграничиваемых:
- материал знаков (язык мимики, жестов, танца, цветов; мимический, словесный, звуковой, беззвучный, цветовой, музыкальный язык); в произведениях Пушкина не найдено ни одного примера; даже немой язык, строго говоря, не характеризует материал знаков;
- «пользователи» языка (язык любви, страстей, истинной страсти, мучительных страстей, страстей чужих, Петрарки и любви, любви немой, Онегина, Истины, мечтаний, девических мечтаний, сердца, педантического знатока; Горюхинский, чернокнижный, собачий язык); в этих употреблениях лексема язык сходна с лексемой мир.
Забегая вперед, отметим, что это поведение дает ответ на вопрос, почему у А.С. Пушкина частотность в употреблении лексемы язык в разных ролях столь различна. Наблюдения над текстами показывают, что наиболее вероятны те употребления, при которых – в том же контексте – упоминается владелец языка, а наименее вероятны те, в которых владелец-человек не указан (или даже не может быть помыслен). В этом состоит отличие от употребления лексемы язык, например, у философов языка.
2.1. Язык-хранилище
Язык-хранилище – в наибольшей степени система (ср. langue Ф. де Соссюра). В обыденной речи язык сравнивают скорее с копилкой, складом, даже водохранилищем, чем с системой (хотя исходное значение слова система в греческом – все тот же «склад»), называя собранием или совокупностью знаков, слов, выражений, что напоминает обыденное представление о знаниях. Предикаты, соответственно, обычно представлены глаголами местонахождения или передвижения в трехмерном пространстве. Словосочетание словарный запас языка по синтаксическому устройству напоминает словосочетание скифская коллекция Эрмитажа. Роль хранилища лексикализована в русском сочетании сокровища языка, в книжном английском word-hoard, в немецком Wortschatz и т.д.
В отличие от выражений типа сказать на английском языке (когда используется образ сцены, платформы, см. ниже), здесь имеется в виду коллекция или место ее хранения. Слова и выражения языка – что-то вроде предметов из такого собрания. Если не удается найти адекватного выражения, говорят, что в языке нет подходящих средств. Однако для Пушкина не характерны предложения, где язык-хранилище упоминается в локативной (трехмерной) конструкции. Обычно у Пушкина говорится о качествах языка как хранилища – включая обширность и скудость, богатство и бедность, словом, то, чем характеризуются всякие коллекции: И позабыла речь богов / Для скудных, странных языков, / Для песен степи, ей любезной… (Евгений Онегин). Богатство языка – в выразительных возможностях его, ср. [Язык любви болтливый, /] Язык неполный и простой, / Своею прозой нерадивой / Тебе докучен, ангел мой (Стихотворения 1828). Полным или неполным может быть и знание языка – по Пушкину, знания в языке{1}: Антон Пафнутьич, очень довольный своими сведениями во французском языке, пошел тотчас распоряжаться (Дубровский); Он попытался было жаловаться на то Дефоржу, но знания его во французском языке были слишком ограничены для столь сложного объяснения […] (Дубровский).
2.2. Язык как объект с инструментальным предназначением
В инструментальной роли лингвистический язык трактуется как объект, что видно из употребления эпитетов. Философы языка часто полагают, что это употребление слова язык вводит в заблуждение, ведь лингвистический язык – процесс, а не предмет в обычном смысле слова.
Инструментально-объектный язык в обыденной речи не различает соссюровские langue и parole, устойчиво имея в виду и langue, и parole, и langage. В таком употреблении слово язык относится одновременно:
- к речи, parole; именно речью достигают своих целей;
- к мастерству во владении языком (language mastery, performance), к степени компетентности в языке;
- к langue как системе выражения.
Все три значения фигурируют в выражениях родной (русский, отечественный, свой, наш) и чужой (чуждый, не наш, их) язык. Первая группа содержит презумпцию однозначной ясности выражения, при импликации «свое – значит освоенное, а потому понятное». Непонятность родного языка в обыденном сознании воспринимается как нонсенс или как признак «остранения»: Язык сограждан стал мне как чужой, / В своей стране я словно иностранец (Есенин); Но с любопытством иностранки, / Плененной каждой новизной, / Глядела я, как мчатся санки, / И слушала язык родной (Ахматова). У второй же группы – противоположная презумпция. Эти мотивы встречаем и у Пушкина.
Освоение чужой ментальности подается как усвоение чужого языка: Не все ли, русским языком / Владея слабо и с трудом, / Его так мило искажали, / И в их устах язык чужой / Не обратился ли в родной? (Евгений Онегин); Поет ему и песни гор, / И песни Грузии счастливой, / И памяти нетерпеливой / Передает язык чужой (Кавказский пленник). Здесь наблюдается отличие от взгляда глазами одного из лирических героев Лермонтова, для которого чужой («их») язык, особенно язык врага, как и чуждая ментальность, нелогичен и неприятен: Но красоты их безобразной / Я скоро таинство постиг, / И мне наскучил их несвязный / И оглушающий язык (Лермонтов). А вот для Пушкина чужой язык окутан ореолом романтической таинственности и не враждебен: […] Черкешенка, тропой тенистой, / Приносит пленнику вино […] / Поет ему и песни гор, / И песни Грузии счастливой, / И памяти нетерпеливой / Передает язык чужой (Кавказский пленник); […] С венециянкою младой […] / С ней обретут уста мои / Язык Петрарки и любви (Евгений Онегин).
Для данной роли типичны два типа контекстов.
2.2.1. Инструментальные конструкции: стиль речи
Язык-инструмент в нетерминологическом узусе обслуживает продуцирование, но не понимание речи. Это видно из того, что лингвистический язык в роли инструмента принимают предикаты выражения, речевой, а не речемыслительной деятельности (ср. предикаты языка-сцены). Так, можно говорить, писать, рассказывать вычурным языком, но не *'понимать / думать вычурным языком{2}, потому что нельзя вообще *'понимать / думать языком (можно понимать язык и думать на языке, но это уже другие образы){3}. Даже глагол изъясняться предпочитают употреблять с предложным управлением, а не с творительным падежом: Вот уже, слава богу, лет тридцать как бранят нас бедных за то, что мы по-русски не читаем, и не умеем (будто бы) изъясняться на отечественном языке (Рославлев). Изъясняться свести исключительно к речепроизводству можно только при забвении внутренней формы «сделать так, чтобы вас понимали», поэтому изъясняться отечественным языком звучало бы здесь странно.
Творительный падеж по-русски обычно обусловлен глагольным управлением{4}. Поэтому недопустимо именное сочетание *'песенка немецким языком. Но само слово язык в инструментальных оборотах бывает, при определенных условиях, избыточным, а именно, в тех, которые перифразируются с обстоятельствами образа действия. Так, говорить простым языком перифразируется как «говорить просто (понятно)»; говорить книжным (или бумажным), (чересчур / шибко) грамотным и т.п. языком – проявлять заумь, а говорить правдивым языком – значит, говорить правдиво: Кто выражается правдивым языком / И русской Глупости не хочет бить челом! (К Жуковскому).
Главные условия такого перифраза таковы (подробнее см. Демьянков 2000: 205- 206):
1. Должен иметься в виду лингвистический, а не органический язык.
2. Все определения языка в предложении должны характеризовать в первую очередь процесс и стиль речи («слог»), о чем сигнализирует то, что язык можно было бы заменить словами стиль и слог.
3. Должно существовать соответствующее наречие стиля действия. Например, предложение: Германн […] говорил языком, ему свойственным (Пиковая дама) нельзя перифразировать так: *'Германн […] говорил ему (еще хуже: себе) свойственно. По этой же причине не может быть перифразировано следующее предложение: Дрожащий карлик за седлом / Не смел дышать, не шевелился / И чернокнижным языком / Усердно демонам молился (Руслан и Людмила). Его нельзя перифразировать: *'чернокнижно усердно молился.
В современной речи смысл выражения говорить / сказать / спросить русским языком, то есть (с обстоятельством), по-русски, перифразируется говорить / сказать / спросить ясно, например: «Тише, молчать, – отвечал учитель чистым русским языком, – молчать или вы пропали» (Дубровский). Пушкин в данном предложении имеет в виду, что стиль говорящего для адресата был неожиданным, поскольку учитель французского языка (а на самом деле Дубровский), как все думали, по-русски вообще не говорил. Если бы в данном эпизоде был употреблен образ языка как сцены (типа: отвечал учитель на чистом русском языке), интерпретация была бы иной: учитель говорил, в предыдущих эпизодах, по-русски, но с акцентом, а удивительно то, что акцент вдруг пропал. Тот же эффект неожиданности наблюдаем и в следующем пушкинском употреблении: Лебедь […] / И царевичу потом / Молвит русским языком […] (Сказка о Царе Салтане).
Итак, в инструментальных конструкциях о лингвистическом языке говорят в значении «стиль речи, присущий говорящему». Исключением является глагол владеть, управляющий творительным падежом, но не перифразируемый указанным образом. Семантически этот глагол управляет объектом, к вопросу об этом мы и переходим.
2.2.2. Объектные конструкции
Теперь рассмотрим случаи, когда язык подается как объект. Отметим сразу, что почти предикаты этого класса можно было бы посчитать неспецифическими: они прекрасно сочетаются практически с любыми «витринными экспонатами». У Пушкина выделяются три класса таких предикатов.
Во-первых, хотя в сочетаниях знать / употреблять язык и владеть языком падежи у слова язык различны, язык в них обычно признают семантическим объектом. Например: Их патриотизм ограничивался жестоким порицанием употребления французского языка в обществах, введения иностранных слов […] (Рославлев); […] он полагал, что с женщинами должно употреблять язык, приноровленный к слабости их понятий, и что важные предметы до нас не касаются (Рославлев); […] правда италиянский язык у нас не в употреблении, вас не поймут […] (Египетские ночи); Не все ли, русским языком / Владея слабо и с трудом, / Его так мило искажали […] (Евгений Онегин).
Значение оборотов владеть языком и знать по-Xски – «знать X-ский язык и уметь действовать (говорить, понимать и т.п.) на X-ском языке» (но не X-ским языком, о различии будет сказано в разделе о языке-сцене); а знать язык предполагает у языка роль больше объектную: Не все ли, русским языком / Владея слабо и с трудом, / Его так мило искажали […] (Евгений Онегин); Она по-русски плохо знала, / Журналов наших не читала […] (Евгений Онегин).
Встречаем у Пушкина и предикат утраты языка: Язык и ум теряя разом, / Гляжу на вас единым глазом: / Единый глаз в главе моей, ср. также: Надо мною женщины смеются, / Когда слово я по-нашему молвлю; / Наши здесь язык свой позабыли, / Позабыли и наш родной обычай; / Я завял, как пересаженный кустик (Песни западных славян).
Во-вторых, понимать язык естественно (не только этимологически) приравнивается предметному восприятию речи, например: «Но если у вас никто не понимает итальянского языка, – сказал, призадумавшись, импровизатор, – кто ж поедет меня слушать?» (Египетские ночи); […] чтоб показать, что понимают итальянский язык […] (Египетские ночи). Ср. также: Невинной деве непонятен / Язык мучительных страстей, / Но голос их ей смутно внятен; / Он странен, он ужасен ей (Бахчисарайский фонтан).
В-третьих, язык-объект может стать предметом симпатии, даже любви – и антипатии: ['Язык любви болтливый, /] Язык неполный и простой, / Своею прозой нерадивой / Тебе докучен, ангел мой (Стихотворения 1828); Он любит их ночлегов сени / И упоенье вечной лени / И бедный, звучный их язык (Цыганы).
2.3. Язык-сцена и манера речи
Во многих случаях конкурентом инструментальной роли по-русски выступает язык-сцена, то есть платформа, которую наблюдает невидимый зритель («арбитр») и на которой находятся собеседники, например: Италиянец, изъясняясь на плохом французском языке […] (Египетские ночи); […] разговор продолжался на италианском языке (Египетские ночи); […] разговор на немецком языке час от часу делался шумнее (Гробовщик).
«Сцену» назвать ролью можно только условно, поскольку естественнее сказать, что действие разворачивается на ней, а не при ее участии. Собственно роли на этой сцене играют «участники ситуации», а сцена – место для реализации роли и, на первый взгляд, не сама роль. Однако нельзя назвать такую сцену и обстоятельством места: если вас спросят: «Где продолжался разговор?», вряд ли вы ответите: на английском языке. Итак, язык-сцена – своеобразный Гулливер в стране лилипутов. Гулливер, по которому, как по горе, ходят лилипуты, не перестает быть человеком, он «играет роль» горы. Именно в этом смысле «сцена языка» является одной из ролей, исполняемых языком.
Язык-сцена отдаленно напоминает манеру речи (в нашем специальном понимании этого термина манера), вообще говоря, не совпадающую со стилем. В нашей терминологии стиль – это сам человек, а манера варьируется от ситуации к ситуации. Говорят в своей обычной манере (или на свой манер, оставаясь в своем репертуаре языковых средств) или в необычной манере, но всегда своим стилем. У человека могут быть плохие или хорошие манеры (в том числе, и речевые), но обычно один, «родной», стиль, который может быть дурным или хорошим (образцовым и т.п.), но который он часто бессилен изменить. Итак, стиль речи у человека обычно один, а манер речи много. Тот, кто владеет многими стилями, подобен полиглоту. Словосочетание обычный стиль (в отличие от: обычная манера) звучит странно, поскольку в отнесении к среднему человеку является таким же плеоназмом, что и обычный язык для того, кто знает только один язык. Говорят, что некто взял манеру (кричать на старших, грубо разговаривать и т.п.), но нельзя сказать, что он *взял стиль. Это (несколько искусственное) противопоставление терминов стиль и манера из обыденной речи мы используем для разграничения сфер языка-инструмента и языка-сцены. Впрочем, когда действуют на некотором национальном (русском, английском и т.п.) языке, сходство с манерой у языка-сцены пропадает.
Введение нового именования похоже на первый выход на сцену. При этом имеем два случая.
1. Глоссы: в оборот вводится именование, по презумпции, неизвестное адресату. Обычно при этом используют конструкцию X называется (именуется, значит, означает и т.п.) Y на языке Z или аналогичная, иногда с эллипсисом предиката называния: Кирджали на турецком языке значит витязь, удалец (Кирджали).
2. Введение в иную ментальность, когда нет презумпции неизвестности толкуемого слова X. В этом случае задают условный язык в качестве малой, камерной сцены, где зрителей меньше, чем в обычном массовом театре: Он говорил о картинах не на условленном языке педантического знатока, но с чувством и воображением (Дубровский).
Чужеродность, недоступность чужой ментальности подается как непостижимый язык, например: На языке тебе невнятном / Стихи прощальные пишу (Иностранке); Оно на памятном листке / Оставит мертвый след, подобный / Узору надписи надгробной / На непонятном языке (Что в имени тебе моем?).
Но чем же отличается (в частности, и у Пушкина) язык-сцена от языка-инструмента?
Во-первых, типовая русская конструкция языка-сцены – локатив с предлогом на, а характеризуется язык-сцена в предложении как взаимодействие выразительных средств и содержания речи. Сценическое пространство как фон вызывает ожидание того, что будет еще упомянута и фигура, то есть речевая деятельность. А слово язык совмещает значение пространства со значением деятельности.
Во-вторых, для языка-инструмента характерны предикаты речевой деятельности, а язык-сцена сочетается с более широким классом предикатов, поскольку на языке-сцене разворачивается более широкая, «речемыслительная» деятельность, langage. Кроме предикатов выражения в таких конструкциях употребляются и предикаты мышления, ср.: думать / видеть сны / смотреть фильмы / понимать речь на некотором языке и странное сочетание * думать / видеть сны / смотреть фильмы / понимать речь некоторым языком (при том, что по-русски можно сказать думать головой).
В-третьих, самым важным параметром языка-сцены является площадь, удобство передвижения по двухмерному пространству, а тактильные характеристики поверхности менее существенны. Например, можно нечто описать гладким или шершавым языком (язык-инструмент), но вряд ли * на гладком или * на шершавом языке. В этом язык-сцена близок языку-хранилищу. Недаром образы языка-хранилища и языка-сцены в некоторых языках совпадают, и общение происходит как бы во «дворце языка» (или сцена понимается как эпизод; и по-английски, и по-русски такая сцена воспринимается как омоним слова сцена в значении «подмостки», ср.: В пятой сцене спектакля актер А. упал со сцены). Так, в отличие от русского, где общаются в одном месте (на языке), а хранят слова и выражения в другом (слова существуют или отсутствуют в языке), по-английски, по-немецки и т.п. общаются в языке (in a language), а не на языке (не * on a language). Переводя, по-русски переходят с одной сцены на другую, а по-английски, по-немецки и т.д. – из одного хранилища в другое: to translate from one language into another «переводить с одного языка на другой», to render a French expression into English «перевести французское выражение на английский язык», put it into French – «переведите это на французский (язык)» (нигде не onto!); то же и по-немецки: aus einer Sprache in eine andere übersetzen (не * auf eine andere). Ср. у Пушкина: Мы все прочли его и, кажется, одной из нас обязан он и переводом своего романа на французской язык (Рославлев).
В-четвертых, язык-сцену как подачу ментальности сменить легче, чем язык-инструмент. Если за непонятным, «невнятным» языком стоит чуждый образ мыслей, который невозможно сменить (настолько он присущ говорящему человеку), ему приписывают роль объекта-инструмента. Если же языку приписана функция сцены, интерпретация такова, что автор речевого поступка нарочно выбрал данный способ выражения, данную сценическую площадку, при желании он мог бы перейти и на более понятный язык. Например: Она по-русски плохо знала, / Журналов наших не читала, / И выражалася с трудом / На языке своем родном, / Итак, писала по-французски… (Евгений Онегин). Первое простое предложение можно перифразировать с творительным падежом, но это будет язык-объект: Она плохо владела русским языком. А перифраз последнего простого предложения теряет что-то от оригинала, ср.: и выражалась с трудом своим родным русским языком. Ведь в оригинале Татьяна выбрала французский язык для письма. Следовательно, вполне логичен выбор для языка роли сцены, а не инструмента. Но выбор этот реален, только если человек владеет еще каким-либо языком.
2.4. Язык-агенс
По всем своим синтактико-семантическим проявлениям лингвистический язык нельзя назвать типичным агенсом, уместнее говорить о роли «влияющего агенса» (l'influenceur){5}. В любом случае мы имеем дело с олицетворением, а именно, с двумя его типами:
1. Свойства говорящего как свойства его органического языка (например: злой язык).
2. Язык как гумбольдтовская Energeia, чаще в научных, чем художественных текстах.
В обыденной речи агентивный лингвистический язык значительно менее обычен, чем олицетворение органического языка. Иногда в этой роли нелегко разграничить лингвистический и органический языки. Когда же мы констатируем агентивность именно лингвистического языка, оказывается, что предикат не специфичен.
Например, лингвистический язык легко отличить от органического по посессору, например: Но, получив посланье Тани, / Онегин живо тронут был: / Язык девических мечтаний / В нем думы роем возмутил (Евгений Онегин). У девических мечтаний просто не может быть органа речи. Однако думы возмутить может абсолютно все, что помещено в ментальную витрину.
Наоборот, именно органический язык имеется в виду в следующем предложении: Тебя бранить язык устанет (Проклятый город Кишенев!). Действующий органический язык подобен любому другому действующему органу человека – отсюда и сопоставление с рукой, устающей бить.
3. Органический язык
Рассмотрим конструкции, в которых лексема язык со значением «орган во рту» употребляется для образной характеристики лингвистического языка. Образы эти во фразеологии самых разных языков удивительно сходны. Различаются две функции органа речи: локус, на котором рождаются речи (язык-станок) и то, что рождает речь, подобно языку колокола (движущийся язык).
3.1. Язык-станок
Язык как место речепроизводства аналогичен рабочему столу, или станку.
Предикаты группы проситься на язык, вертеться на языке, (быть) на языке, сорвалось / слетело (слово) с языка со значением «невольно сказать то, о чем иногда лучше бы и помолчать» типичны для языка-станка. Виновником при этом признается не человек, не его язык и даже не «оно» (черт, нечистая сила), а самопроизвольно возникающая мысль.
Есть две разновидности языка-станка:
- на этом станке «изготовляются» речи и с него «сваливаются» недоделанные или непреднамеренные речи, причем тактильные свойства поверхности более существенны, чем площадь: с гладкого языка слова соскальзывают.
- слово просится или приходит на язык, тогда слово как полуфабрикат речевой деятельности олицетворяется; это нечто просится как бы вовнутрь пространства к говорящему, как назойливый посетитель.
В русском литературном языке, как и во многих других языках, обе разновидности очень часто употребляются. Но у Пушкина встречаем только два примера, оба второго вида: А виновата ль я, что поминутно / Мне на язык приходит это имя? (Каменный гость); Я вспомню речи неги страстной, / Слова тоскующей любви, / Которые в минувши дни / У ног любовницы прекрасной / Мне приходили на язык, / От коих я теперь отвык (Евгений Онегин).
3.2. Действующий органический язык
О языке в этой функции говорят как о том, что работает в разной степени эффективно: хорошо (у Пушкина не представлено), плохо, дает сбои, теряет силы, вновь обретает силы и т.п.
3.2.1. Временное нарушение или потеря речи
Предикаты группы лишения или неполной дееспособности языка приписывают языку разные семантические роли{7}. Однако не все возможности реализованы в произведениях Пушкина.
1. Органического языка лишаются{8} (его теряют или просто не имеют) или полностью выводят из строя; везде при этом язык в объектной роли, а его владелец бывает подлежащим. Пушкин упоминает две возможности утраты органического языка:
- из-за поражения мозга: Со второго щелчка / Лишился поп языка (Сказка о попе); человек теряет контроль над своим языком вообще, в частности, и дар речи;
- от чувств: Язык и ум теряя разом, / Гляжу на вас единым глазом: / Единый глаз в главе моей (Циклоп, 1830).
Не представлены другие зафиксированные в русском языке (в частности, в произведениях Н.В. Гоголя) возможности: потеря дара речи в результате интоксикации (язык пропить), отсутствие языка (языка у тебя нет) и механическое повреждение языка, особенно часто – когда язык проглатывают, вывихивают, ломают.
2. Язык сам отнимается, отказывает, подобно мотору автомобиля:
- полный или частичный паралич языка, выходящего из-под контроля: Голос мой не задрожит, и язык не отнялся (Сцены из рыцарских времен); Тут опять уста ее сомкнулись, / И язык перестал шевелиться (Песни западных славян); Был мрачен помертвелый лик, / И имя нежное Марии / Чуть лепетал еще язык (Полтава);
- неполная или полная утрата способности языка поворачиваться вокруг своего корня; у Пушкина употребляется как бы от противного: «Ахти, Егоровна, – сказал дьячок, – да как у Григорья-то язык повернулся, я скорее соглашусь, кажется, лаять на владыку, чем косо взглянуть на Кирила Петровича» (Дубровский);
- тело языка становится твердым, язык деревенеет или костенеет: Она силилась еще что-то проговорить, но окостенелый язык ее не мог произнести ни одного слова (Достоевский); у Пушкина есть упоминание только от противного: противоположность косноязычия – легкоязычие, например: Но вы, мутители палат, / Легкоязычные витии, / Вы, черни бедственный набат, / Клеветники, враги России! (Бородинская годовщина)
- язык засыхает – не просто становится сухим, а отмирающим: Петр оживился – показал знак, чтоб они его приподняли, и, возведши очи вверх, произнес засохлым языком и невнятным голосом: «сие едино жажду мою утоляет; сие едино услаждает меня».
Не упоминаются у Пушкина следующие возможности этого типа:
- язык открепляется от своего обычного места во рту, отваливается: Язык, что ли, отвалится? (Достоевский);
- тело языка прилипает или вязнет: В минуту прощанья я отвел ее в сторону, чтоб сказать ей что-то ужасно важное; но язык мой как-то вдруг онемел и завяз (Достоевский);
- язык становится короче, дает осечку (впрочем, чаще осекается человек, чем язык);
- язык делает неверное движение и, подобно ногам, спотыкается или заплетается.
3. Язык в форме творительного падежа, с предикатами неполной неспособности, типа бормотать, лепетать, где еле содержится в семантической структуре: В смятенье, в бешенстве немом / Она зубами скрежетала / И брату хладным языком / Укор невнятный лепетала… (Руслан и Людмила).
У Пушкина не представлены еще следующие возможности:
4. Каузация первого случая: язык отнимают или ограничивают в движении: Бешенство отняло на минуту язык у господина Голядкина-старшего (Достоевский).
5. На органическом языке образуется болячка: «Типун вам на язык», – сказала вдруг княгиня Мягкая, услыхав эти слова. – «Каренина прекрасная женщина. Мужа ее я не люблю, а ее очень люблю» (Л.Толстой).
3.2.2. Язык восстанавливает свою работоспособность
У Пушкина таких контекстов нет.
Это ситуация, когда человек вновь обретает язык, дар речи, приходя в себя. Однако чаще в таких случаях употребляется не лексема язык, а слово или речь. Предикаты данной группы конструируются как антонимы или отрицания предикатов группы «временного нарушения речи». Примеры: Там отлипнет язык от гортани, / И не страшно, а просто смешно, / Что калитка, по-птичьи картавя, / Дребезжать заставляет окно (Галич).
3.2.3. Сдерживание языка
Сюда относятся обороты с общим значением «сдерживание языка», или «намеренно не говорить». Об удержании от речи говорят предикаты: держать (свой) язык за зубами (или на привязи), придержать (свой) язык, прикусить (себе) язык, проглотить (только свой) язык, укоротить (себе или другому) язык. Обороты с данной внутренней формой чрезвычайно распространены в различных языках. Однако у Пушкина этот оборот не встречается.
Если не получается удержать язык, его приходится покалечить, например, закусить: Не болтали здесь, а думали: / Арзамор, муж старый, опытный, / Рот открыл было (советовать / Знать хотелось поседелому), / Громко крякнул, но одумался / И в молчаньи закусил язык (Бова); Тут Иван Игнатьич заметил, что проговорился, и закусил язык (Капитанская дочка). Другие предикаты – укусить и прикусить – Пушкин не употребляет.
Семантический перенос, когда речь сдерживают, покалечив язык, – реминисценция казни, существовавшей еще в древности, когда язык вырезали, урезали, вырывали изо рта или ранили: «Если кто-нибудь из вас / дочерей греху научит, / или мыслить их приучит, / или только намекнет, / что у них недостает, / иль двусмысленное скажет, / то – шутить я не привык – / бабам вырежу язык / а мужчинам нечто хуже, / что порой бывает туже!» (Царь Никита и сорок его дочерей); И он к устам моим приник, / И вырвал грешный мой язык, / И празднословный и лукавый, / И жало мудрыя змеи / В уста замершие мои / Вложил десницею кровавой (Пророк); И, задрожав, булат холодный / Вонзился в дерзостный язык (Руслан и Людмила).
Язык в образе «удержание языка» является непосредственным виновником речи, зачинщиком розни и недовольства, за что и несет наказание.
3.2.4. Болтливость
Болтливый язык в еще большей степени персонаж, что-то вроде слуги человека: Язык любви болтливый, / [Язык неполный и простой, /] Своею прозой нерадивой / Тебе докучен, ангел мой (Стихотворения 1828). А болтливый человек – эллипсис для более полного (но реально по-русски невозможного) выражения болтливый языком человек{9}. Виновником болтливости является:
- владелец языка, иногда не без помощи посторонних: развязать язык'('и) (свой или чужой), распустить язык, чесать (мозолить) язык, дать волю языку, болтать (трепать, чесать) язык / языком, молоть (и даже иногда строчить и колотить) языком. У Пушкина виновником бывают только обстоятельства, например: К тому ж твой мед, да бархатное пиво / Сегодня так язык мне развязали (Борис Годунов); Любопытство начинало меня беспокоить, и я надеялся, что пунш разрешит язык моего старого знакомца (Египетские ночи);
- сам язык (предикат часто бывает производным от предиката предыдущей группы) – язык развязался (развяжется), болтает'('ся). У Пушкина представлено только с предикатом свербеть (= язык чешется): Марья Ильинична сидела как на иголках; язык у нее так и свербел; наконец она не вытерпела и, обратясь к мужу, спросила его с кисленькой улыбкою, что находит он дурного в ассамблеях? (Арап Петра Великого);
- неведомая или мифическая сила, вытягивающая язык за пределы зубов, за которыми язык следовало бы держать: дернуло за язык, черт дернул за язык и т.п. (в этом случае используется образ языка колокола) – у Пушкина нет.
4. Заключение
Итак, Пушкин использовал далеко не все возможности семантики слова язык, предоставляемые русским языком. Пушкин избегает вещественных, низменных, «профанных» употреблений этой лексемы, чем он отличается от своих современников (особенно от Н.В. Гоголя) и более поздних поэтов (особенно С. Есенина). Значительно более тематизированным у Пушкина было метаязыковое, а не бытовое употребление этого термина.
Наиболее типичны для Пушкина те контексты, в которых упоминается владелец языка, а наименее вероятны те, в которых владелец не указан или даже не может быть помыслен. Этим язык художественной литературы (особенно А.С. Пушкина) отличается от языка филологов и философов (особенно структуралистской волны).
Литература
Арутюнова Н.Д. ред. 2000 – Язык о языке. М., 2000.
Демьянков В.З. 2000 – Семантические роли и образы языка // Арутюнова ред. 2000. 193-270{10}.
Макеева И.И. 2000 – Языковые концепты в истории русского языка // Арутюнова ред. 2000. 63-155.
Черных П.Я. 1993 – Историко-этимологический словарь современного русского языка. М., 1993. Т.1-2.
Bremond C. 1970 – Logique du récit. Paris, 1973.
[1]В современном употреблении говорят о познаниях в языке,
сведениях о языке и знании языка.
[2]Символом * мы помечаем неприемлемые выражения.
[3]На более древних этапах истории русского языка, как
показывается в статье Макеева 2000, было допустимо и такое,
ср.: слышати своим языкомъ / языкъ в значении «слышать (и
понимать) нечто, произнесенное на своем (родном) языке».
Только постепенно инструментальная роль уступает место роли
сцены.
[4]Любопытное исключение – выражения типа: Стоять дурак дураком
и Дружба дружбой, а служба службой.
[5]В смысле Bremond 1973: 242: тот, кто влияет на агенса,
убеждает или разубеждает его действовать тем или иным
способом, внушает идеи или вызывает эмоции и т.п.
[6]Далее, если не указывается иной автор, приводятся цитаты из
произведений А.С. Пушкина.
[7]Далеко не во всех языках в таких случаях говорят о языке,
очень часто упоминаются губы или рот. Так, в латышском
русскому у меня язык не поворачивается это сказать
соответствует es to nevaru dābūt pār lūpām «не могу это взять
на губы».
[8]Ср. в английском: to have lost one's tongue «замолчать,
потерять дар речи; проглотить язык».
[9]По аналогии с такими выражениями, как: красив собой; Не
красна изба углами, а красна пирогами.
[10]В этой же статье приводится более полная библиография по
данному вопросу.