В.З. Демьянков

Лингвопсихологияћ

Термин лингвопсихология, или лингвистическая психология, образован по образцу многих уже устоявшихся терминов. Так, психолингвистика – исследование предмета лингвистики методами психологии (в частности, с помощью психологических экспериментов), социолингвистика – исследование предмета лингвистики методами социологии (в частности, с помощью социологических опросов и т.п.). За пределами языкознания – математическая физика – исследование предмета физики математическими методами.

В отличие от психолингвистики, лингвопсихология – исследование предмета психологии (человеческой ментальности, эмоций, сознаний, перцепции) лингвистическими методами, через призму обыденного языка. В этом родство с лингвистической философией – особенно в традиции

-45-

оксбриджской школы (т.е. в Оксфорде и Кембридже) – исследование философских понятий через призму обыденного языка.

Однако лингвопсихология не стремится к собственно психологическим научным результатам. Наша задача состоит в том, чтобы методами контрастивной лексической семантики выяснить, какова семантика терминов человеческой духовности. Рассмотрев же, как реально употребляются эти термины в классической и современной художественной (то есть, не профессиональной психологической) литературе, мы документируем и исследуем не только расхожие мнения данного этноса о духовности, но и востребованность выразительного потенциала языка в характеристике этой духовности. Сопоставив результат с употреблением терминов в психологии, мы поможем психологам установить, насколько далеко они в своем исследовании отошли от обыденных представлений. В качестве полигона лингвопсихологического исследования наша группа – Д.В. Подругина, Л.В. Воронин и А.И. Сергеев – выбрала поле эмоций в русском, английском и немецком языках.

Психологи еще не доказали со всей несомненностью, что эмоции одинаковы у всех народов. Зато сопоставляемые обыденные языки показывают: носители разных языков на эмоции смотрят по-разному. Мы как лингвисты не можем навязывать психологам каких-либо выводов об их предмете. Наши наблюдения ограничиваются описанием и сопоставлением языков, а также уточнением понятий общего языкознания.

В частности, из рассмотрения семантики лексем класса “эмоции” мы приходим к выводу о неполной адекватности термина семантическое поле для описания лексики.

В метафоре семантическое поле ведущей является аналогия с магнитным полем, в котором действуют силы, сближающие в пространстве различные частицы. Лексемы, входящие в семантическое поле, притягиваются друг к другу под действием этих магнитных “семантических” сил. Другая

-47-

трактовка “поля” – как сельскохозяйственного понятия, “поля”, в котором произрастают различные растения. По наблюдениям лексикографов [Trier 1931], значения целых лексических пластов языка довольно наглядно можно задать, указав на соотнесенность элементов между собой и на их отличия от элементов других пластов. Например, так можно описать термины родства, глаголы движения [Bierwisch 1970a: 170-171], партономию частей тела [E.S.Andersen 1978: 345-346] и т.п. Семантика отдельного слова приравнивается в некоторых теориях взаимодействию семантической темы слова с понятийным полем, в которое это слово входит [H.Bock 1990: 117].

«Полевой» подход, несмотря на значительные достижения в практическом применении, критикуется с различных точек зрения.

Во-первых, вряд ли весь лексикон языка можно целиком, без остатка (без семантических лакун), подразделить на семантические поля: многие языковые единицы семантически нечетки [R.Chu 1990: 11].

Во-вторых, метафора поля затушевывает семантическую многогранность каждого отдельного слова [Hundsnurscher 1995a: 347]. А ведь лексикон (в отличие от универсальной грамматики) конкретного языка должен содержать сведения только о неповторимых особенностях лексических единиц [Bierwisch 1996: 129].

В-третьих, группы лексем, организованных хаотически, не поддаются организации в поля [Ullmann 1953: 227]. Причесывание под одну гребенку столь разнообразных сущностей не адекватно языковому материалу, а бесконечная корректировка заставляет отказаться от гипотетического общего прототипического значения для поля [Herbermann 1995: 288].

В теории прототипов, разрабатываемой особенно активно в последние годы, пытаются справиться с некоторыми из этих затруднений [Geeraerts, Grondeleaers, Bakema 1994], например, используя социально и контекстно обусловленный “коэффициент принадлежности” данного элемента к некоторому полю, ср. [Geeraerts 1997]. Но и такой подход не помогает отразить

-48-

реальное употребление лексических единиц в речевой деятельности [Weigand 1996: 164].

Кроме того, у метафоры поля нет “человеческого лица”, объясняемые с ее помощью закономерности характеризуются как что-то вроде физических событий, не зависящих от чьей-либо воли. В эпоху физикалистских объяснений (примерно до начала 1980-х гг.) от человеческого фактора вообще старались отвлечься: идеалом лингвистического описания был автоматически работающий механизм. Такой подход и сегодня очень широко применяется. Однако размышления над теорией человеческого действия в рамках лингвопсихологии наводят на следующую мысль: а почему бы не воспользоваться аналогиями между продуктами человеческого духа (единицами языка) и человеком в его деятельности?

Я утверждаю, что понятие “семантических деревня” позволяет описывать соотношения между элементами классов эмоций не менее прозрачно, чем понятие семантического поля. Семантическая деревня не только охватывает отнесение лексемы к некоторой группе семантически и понятийно сходных лексем, но и учитывает вхождение некоторых из этих элементов – “жителей семантической деревни” – в ту или иную семью слов (в словообразовательном понимании этого термина). Предлагаемый образ позволяет описывать синтаксические, семантические и прагматические свойства лексических единиц в речи.

Подобно “селянам”, лексические единицы, во-первых, “живут” в некотором месте – обладают общей семантикой, а потому-то и входят в лексико-семантическое объединение.

Во-вторых, жители “занимаются” определенными видами “трудовой деятельности”, “сельскохозяйственных работ” – то есть, сочетаются с предикатами вполне определенного типа, играя вполне определенные роли в рамках предложения: агенса, объекта, даже локуса (ср. в гневе). Так, гнев может вспыхнуть, охватить кого-либо, подобно пламени; гнев может пройти (тот же

-49-

образ, что и пройти стороной), утихнуть (как буря или непогода) и т.п. В метафорическом смысле можно сказать, что у жителей есть свои излюбленные занятия, одежда (эпитеты) и т.д.

В-третьих, по происхождению жители деревни могут быть весьма разнородными: одни – “переселенцы”, то есть, родом из других семантических деревень; а другие – коренные жители данной деревни (наиболее простой случай – когда корень слова, в морфологическом смысле, относится к тому же “семантическому полю”, что и целая лексема). Например, в немецкой деревне Ärgerdorf, соответствующей русской Гневливке, есть коренные жители (Wut, Zorn, Groll, Grimm): основы этих слов состоят из одного корня, имеющего близкую семантику. А есть и переселенцы, корни которых – в какой-то иной семантической деревне, напр.: Raserei, Ärger, Ärgerlichkeit, Ärgernis, Unwille. Наиболее типичные жители русской Гневливки: гнев, неистовство, ярость, исступление, бешенство. В отличие от немецкой деревни, здесь мы находим в основном переселенцев. Только ярость, если следовать данным этимологических и исторических словарей [Черных 1993], [Фасмер 1986], может быть признана коренным жителем этой деревни, ср.: Ярость – от др.-рус. яръ, ярый – “гневный”, “сварливый”, “жестокий”, “суровый”, “порывистый”, в этом же значении яръкый; яро – “жестоко”; яръ, ярость “гнев” (и.-е. jôros “пылкий”, “порывистый”, “стремительный”). А другая, в современном языке еще более типичная лексема – жительница этой деревни, гнев (“чувство сильного возмущения, негодования, граничащее с утратой самообладания”, “ярость”) в др.-рус. означала, собственно, “гниль”, “гной”. Старшее значение – “состояние больного, покрытого струпьями, гноящимися ранами”; отсюда старое значение “гной” (в “Паремейнике” 1271 г.) и более позднее, получившее широкое распространение – “ярость”. Итак, гнев, сегодня чуть ли не староста (т.е. один из наиболее прототипических жителей) деревни, на самом деле не является “коренным” жителем этой деревни.

-50-

В-четвертых, у жителей семантической деревни есть не только общее место обитания, они еще унаследовали от предков нравы и обычаи, а также обладают индивидуальными особенностями. Пример этого – выражение гнилое настроение, в смысле “состояние недовольства, граничащее с гневливостью”. Это выражение можно трактовать как пришедшее вместе с лексемой гнев из чужой деревни, где лексема эта имела значение “гной”. То же можно сказать и о выражении излить свой гнев, где гнев трактуется как жидкая субстанция.

Итак, в понятии семантической деревни используются одновременно два образа: “(концептуальная) область” и “семья” (для “родственных” слов). Понятие “семья” для нас существенно в той степени, в какой позволяет фиксировать и объяснять связи между морфологически производными единицами словаря [Splett 1993: xiii]. Понятие семантической деревни позволяет соотнести словообразование (отчасти этимологию и внутреннюю форму слова) с семантикой и прагматикой (употреблением слова).

В рамках нашей “очеловечивающей” метафоры семантика связана с “местожительством” лексических единиц, а прагматика получает по меньшей мере двойную значимость.

Те, кто под прагматикой понимают переносное (то есть, по внутренней форме не первоначальное) значение, должны будут отнести к ее ведению “пространственные” перемещения лексем из деревни в деревню: переселения мотивированы именно прагматически – как в человеческой жизни, так и в рамках лексикона.

Те же, кто под прагматикой понимают реальный эффект от употребления языкового выражения, в частности, значение слова, обусловленное контекстом, увидят аналог в сельхозработах.

Оба типа прагматики тесно связаны между собой – отсюда и необходимость таких понятий, как командировки лексемы: временные перемещения жителей семантической деревни с прагматическими целями – скажем, в поисках работы, соответствующей квалификации данной единицы, или в поисках местожительства поближе к ближайшим родственникам (воссоединение лексических семей) и т.п. Например, точить зуб на В.п.,

-51-

полезть с кулаками на В.п. из-за Р.п., полезть на стену / в бутылку из-за Р.п., выйти из себя из-за Р.п. и т.п. являются командировками для этих сочетаний – существительных стена, бутылка, кулаки и т.п., а не представляют «переносного» значения. Скажем, нам не приходится в словарь заносить – в качестве одного из значений слов бутылка, стенка и т.п. значения «гнев».

Продуктивность употребления в речи и в языковой системе может трактоваться как тот случай, когда отношения внутри лексической семьи не разрушаются, даже если один из членов семьи переселяется в другую семантическую деревню. Блудные сыны (как и блудные отцы) – те жители, которые по ходу семантического изменения теряют такую связь со своей прежней семьей.

Итак, понятие «семантическая деревня» позволяет описывать не только группировки лексем с близкими значениями, но и сочетаемость этих лексем с предикатами, атрибутами и т.п., а также фразеологически обусловленные сдвиги значений.

Я не призываю отказаться от термина семантическое поле. Более того, термин семантическая деревня тоже не всем представляется удачным. Главное, что я хотел сказать, состоит в следующем. Для лингвопсихологии существенен значительно больший языковой материал, чем для более привычной лексической таксономии.

Литература:

Фасмер М.

1987

Этимологический словарь русского языка / Пер. с нем. и дополнения О.Н. Трубачева. Т.4. – М.: Прогресс, 1987.

Черных П.Я.

1993

Историко-этимологический словарь современного русского языка. Т.1-2. М., 1993.

Andersen E.S.

1978

Lexical universals of body-part terminology // J. Greenberg ed. Universals of human language: Vol.3. Word structure. – Stanford (California): Stanford UP, 1978. 335-368.

Bierwisch M.

1970a

Semantics // J. Lyons ed. New horizons in linguistics. – Harmondsworth: Penguin, 1970. 167-184.

Bierwisch M.

1996

Lexikon und Universalgrammatik // N. Weber ed. Semantik, Lexikographie und Computeranwendungen. – Tübingen: Niemeyer, 1996. 129-165.

Bock H.

1990

Semantische Relativität: Beiträge zu einer psychologischen Bedeutungslehre des Sprachgebrauchs. – Göttingen etc.: Hogrefe, 1990.

Chu R.

1990

Maschinenunterstützte semantische Analyse bilingualer Wortfelder. – Bonn: Philos. Fakultät der Rheinischen Friedrich-Wilhelms-Universität, 1990.

Geeraerts D.

1997

Diachronic prototype semantics: A contribution to historical lexicology. – O.: Clarendon, 1997.

Geeraerts D., Grondeleaers S., Bakema P.

1994

The structure of lexical variation: Meaning, naming, and context. – B.; N.Y.: Mouton de Gruyter, 1994.

Herbermann C.-P.

1995

Felder und Wörter // U. Hoinkes ed. Panorama der lexikalischen Semantik: Thematische Festschrift aus Anlass des 60. Geburtstag von Horst Geckeler. – Tübingen: Narr, 1995. 263-291.

Hundsnurscher F.

1995a

Das Gebrauchsprofil der Wörter: Überlegungen zur Methodologie der wortsemantischen Beschreibung // U. Hoinkes ed. Panorama der lexikalischen Semantik: Thematische Festschrift aus Anlass des 60. Geburtstag von Horst Geckeler. – Tübingen: Narr, 1995. 347-360.

Splett J.

1993

Althochdeutsches Wörterbuch: Analyse der Wortfamilienstrukturen des Althochdeutschen, zugleich Grundlegung einer zukünftigen Strukturgeschichte des deutschen Wortschatzes. – B.; N.Y.: Gruyter, 1993. – Bd.I, 1.

Trier J.

1931

Der deutsche Wortschatz im Sinnebezirk des Verstandes: Die Geschichte eines sprachlichen Feldes. Bd.1. Von den Anfängen bis zum Beginn des 13. Jahrhunderts. – Heidelberg: Winter, 1931.

Ullmann S.d.

1953

Descriptive semantics and linguistic typology // Word 1953, v.9, N 3, 225-240.

Weigand E.

1996

Words and their role in language use // E. Weigand, F. Hundsnurscher eds. Lexical structures and language use: Proc. of the International Conference on lexicology and lexical semantics, Münster, September 13-15, 1994. – Tübingen: Niemeyer, 1996. 151-167.