В.З. Демьянков

Лингвистическая теория в 80-е годы за рубежом: Введение

http://www.infolex.ru

Отсканированная версия обзора в сборнике, вышедшем малым тиражом:

Проблемы современного зарубежного языкознания: (80-е годы): Сборник научно-аналитических обзоров / Отв. ред. Ф.М.Березин. М.: Институт научной информации по общественным наукам Академии наук СССР, 1988. С.5-59.

1. Периодизация развития теоретического языкознания как проблема

2. Лингвистическая теория языка; ее цели и принципы

3. Лингвистическая теория середины 70-х - 80-х годов

4. Внутренняя организация лингвистической теории

5. Основные аспекты исследовании языковых явлений

6. Выделение "параметров" языка

7. Лингвистическая теория и методы

8. Адекватность теории

9. Объяснение и экспликация в языкознании 80-х годов

10. Актуальные проблемы современного зарубежного языкознания
в настоящем сборнике

Список литературы (с.51-59)

Середина – конец 80-х годов представляют очень важный рубеж в истории науки о языке. Это период подготовки нового витка в теоретическом языкознании, создания предпосылок для нового уровня теоретизирования с выходом как в практику непосредственно традиционной деятельности лингвистов – в описание языков на основе нового метаязыка, так и в смежные дисциплины, из которых наиболее важной является создание систем "искусственного интеллекта". В 70-е годы казалось, что эти предпосылки уже имеются, достаточно сделать совсем небольшое усилие, чтобы внедрить наличное лингвистическое знание в прикладные системы обработки данных с помощью ЭВМ. Но годы шли, усилия росли, а лингвистика скорее оставалась в роли потребителя, чем активного разработчика таких систем. Постепенно у представителей технических дисциплин стало возникать скептическое отношение к лингвистике: а способна ли она вообще выработать практически применимую теорию? Ведь то, что она пока что дает, особенно в области формализации естественного языка, не сильно отличается от того, что можно установить на основании только здравого смысла, и требует только навыка в обращении с формально-логическими системами. Такой навык у представителей технических дисциплин имеется в избытке; от языкознания же ожидают выводов и

-6-

рекомендаций, относящихся к человеческой, к гуманитарной сфере знаний о языке. Таким образом, ответ на поставленный вопрос будет положительным, если произойдет разумное разделение задач в названном взаимодействии дисциплин. Период 80-х годов можно поэтому охарактеризовать как переходный.

Цель настоящего издания – в том, чтобы дать представление о направлении и результатах зарубежных исследований в области языкознания в указанный период. Ниже мы сделаем попытку обрисовать ход развития зарубежного языкознания в последние годы, установив периодизацию, цели и принципы господствующих за рубежом представлений о лингвистической теории и о внутренней организации, основных аспектах исследования языковых явлений, о соотношении лингвистической теории и методов, об адекватности (в частности, объяснительности) теории.

Из всего многообразия перспектив, или уровней анализа развития лингвистической теории, можно выделить в особенности следующие три:

1) обращение языкознания со своим объектом: на этом уровне рассматриваются доминирующие методы исследования, фокусы внимания, смена и фокусировка теоретических установок, успехи и неуспех при решении конкретных проблем;

2) формы организации лингвистических исследований (например, существование и развитие соответствующих учреждений, приоритеты частных областей, связи со смежными дисциплинами, количественные и качественные изменения в составе публикаций на лингвистические темы);

3) научно-мировоззренческий аспект [53, с.55].

Здесь мы остановимся, главным образом, на первой перспективе: две другие задачи требуют дополнительного глубокого социологического и философского анализа.

К оглавлению

1. Периодизация развития теоретического языкознания как проблема

С развитием науки меняются представления исследователей не только о сущности явлений, лежащих в данной

-7-

научной области, но и о том, какие методы применимы, а какие сомнительны, а также представления о том, что входит в сферу этой дисциплины, а что необходимо рассматривать при участии смежных наук. Это положение относится, в частности, и к лингвистике 80-х годов. Причем здесь имеет место следующая закономерность, отмеченная в свое время Максом Мюллером [87]. Как и естественные науки, языкознание прошло три стадии: эмпирическую, классифицирующую и теоретическую. Первая стадия – накопление материала, вторая – попытка упорядочить этот материал, а третья – попытка построить теорию (позже У.Д. Уитней [104] говорил о задачах сбора, упорядочения и объяснения явлений языка в этой связи). Специфика развития языкознания нового времени, на наш взгляд, заключается в том, что эта триада постоянно возникает в рамках все новых периодов. В частности, выдвинутый в конце 50-х годов генеративный метод в 60-е годы оброс наблюдениями над тем, как и в какой степени он применим к материалу живых языков; к середине 60-х годов это привело к формулированию "стандартной генеративной модели", которую можно назвать способом классификации материала, а не теорией в собственном смысле; Собственно теоретическая стадия началась только к концу 60-х годов, когда на первое место выдвинулась проблема объяснения сущности языка и речи в рамках разработанного метаязыка: вот тогда-то и увидели представители генеративизма действительные пробелы в своем метаязыке и в методах. Этим объясняется то обстоятельство, что именно в конце 60-х – начале 70-х годов начался лавинообразный рост конкурирующих теорий (ср. "порождающую" и "интерпретирующую" семантики, "реляционную грамматику", "падежные грамматики" и многие другие).

Таким образом, начало 70-х годов можно связать с завершением некоторого периода в развитии зарубежного языкознания. У этого периода нет достаточно удачного названия: термин "генеративный период" не вполне адекватен, поскольку не

-8-

все методы этого периода связаны с порождающей грамматикой; неточным будет назвать этот период и формально-логическим, поскольку соответствующий инструментарий использовался и до этого, и после – вплоть до настоящего времени. Видимо, разделение таких "эпох", или "парадигм" (в смысле [13]), можно провести, установив, где мы имеем простую формулировку метода, используемого для описания эмпирических данных (пока ещё без попытки глубокой классификации их), а где – завершение данной "эпохи", формулировку теоретических выводов, полученных по ходу предшествующих стадий – эмпирической и классифицирующей.

Завершение эпохи конца 50-х – начала 70-х годов в зарубежной лингвистике совпало с началом новой парадигмы. Методы, предложенные в начале этой новой эпохи, – в частности, декомпозиция лексических единиц на атомарные единицы значения, социологический ракурс исследования (в рамках социолингвистики, оформившейся к этому времени как метод), психологизация в объяснении фактов речи, учет контекста, – все это было наследием предшествующей эпохи и зачастую было выработано в противовес доминирующему генеративизму. Этот новый виток можно назвать интерпретирующим периодом [4]. Такое наименование объяснимо тремя причинами:

1) в данный период подавляющее большинство понятий объясняется через понятие интерпретации; именно с интерпретацией связаны теперь надежды на прогресс в теории и в практике языкознания данного периода;

2) рассматривая живой материал речи, исследователи стремятся теперь особенно бережно обращаться с ним, минимально затронув его лингвистическим скальпелем, пытаясь, главным образом, проинтерпретировать данные, не навязывая предубеждений, неизбежных, когда опираются на "рабочие гипотезы"; данный период отличается, в частности, от периода 50-х – начала 70-х годов тем, что теперь речь рассматривается не как продукт грамматики ("порождающей" эту речь), а как результат

-9-

всей духовности человека в обществе и контексте высказывания;

3) поскольку собственно языковой материал вкладывается в рамки некоторой "рабочей теории" исследователя, необходимо еще иметь представление об этой теории, что достигается в результате интерпретации наличных концепций, извлечения всего позитивного, что в них имеется. Вот почему, между прочим, теперь теоретики гораздо более внимательно читают чужие работы: строя свою теорию, теперь все больше пытаются опереться на опыт интерпретации чужих теоретических положений. Недаром столь возросла популярность реферативных лингвистических журналов и обзоров, а библиография даже к сравнительно небольшой статье теперь уже, как правило, насчитывает не менее тридцати названий. То, что раньше считалось украшательством, теперь воспринимается как протокол работы теоретика.

К началу 80-х годов постепенно начал вырабатываться взгляд на то, какой должна стать теоретическая лингвистика в рамках этой новой "парадигмы". Так, отмечалось, что "теоретические конструкции языкознания обладают только ограниченной значимостью, в той степени, в какой они отражают методологические презумпции, а не явления, данные человеку в коммуникации" [36, c.715]. Этим самым подчеркивалось, что лингвистическая теория обречена на предопределенность: те или иные принципы ее будут оправданны лишь в той мере, в какой они соответствуют бытующим общенаучным представлениям человечества в данный период времени. Однако не следует забывать, что в предыдущую "эпоху" именно лингвистика была держателем контрольного пакета общенаучных акций в сфере гуманитарных наук за рубежом: вспомним, какое влияние структурализм, а потом и генеративизм оказывали вплоть до середины 70-х годов на остальные области исследования человека (недаром тогда говорили о "лингвистической волне" в философии, социологии, психологии и даже в биологии). Тогда это объясняли как результат того,

-10-

что язык представляет собой что-то вроде "суперструктуры" накладывающей отпечаток на всю человеческую деятельность [47, с.5]; см. также [46]. Теперь же "лингвистическую волну" объясняют тем, что язык является неотъемлемой частью человеческого общества; тогда и оказывается, что гуманитарные науки пережили "волну языка", а не сверхвлияние лингвистики: ведь языкознание – не единственная дисциплина, изучающая язык. Действительно, экономисты, занимаясь исследованием обмена, тем самым исследуют и коммуникацию людей [51, с.52], а следовательно, в некотором смысле тоже занимаются языком, но это не делает их лингвистами-профессионалами. То же можно сказать и об остальных дисциплинах. Поэтому теоретическое языкознание точнее определить как дисциплину, исследующую проблемы теории языка, а не просто как дисциплину, исследующую язык. Тогда оказывается, что одной из характеристик новой эпохи становится возвращение – на новом уже уровне – к металингвистичности языкознания.

Это свойство языкознания как науки, в первую очередь формулирующей и проверяющей теории (при предположении, что только теория приводит к пониманию языковых явлений, [75, c.1]), продолжает тенденцию к теоретичности, характерную для завершающей стадии предшествующей эпохи. Поскольку же теория языка в целом – пока еще предмет поисков, мы имеем не монолитную лингвистику, а разнообразие теорий более частного порядка, основанных на различных сферах данных, на различных философских позициях, которых придерживаются лингвисты, и на различных конечных целях исследований [75, с.26]. Но именно эта обреченность на плюрализм теорий и выделяет лингвистику, противопоставляя ее таким дисциплинам, как физика. Так, по [64, с.2], языкознание относится к дисциплинам, история которых сводится к смене различных научных ориентаций, – в отличие от физики, развивающейся как непрерывное накопление знаний о методике

-11-

исследований. Вот почему физика время от времени переживает состояние "нормальной науки", или "межреволюционный период", а лингвистика обречена на "перманентные революции" (там же, с.3).

Такому взгляду – об отсутствии, в принципе, "нормальных периодов" лингвистики – противостоит следующая более распространенная концепция [30, с.40]: действительно глубокие изменения в языкознании исключительно редки; лингвистика еще не достигла даже такого этапа, который сопоставим с "галилеевской революцией" естественных наук – сочетания теоретического предсказания с эмпирической верификацией. В этой концепции "нормальное занятие" лингвиста определяется как описание, но при все возрастающей усложненности теоретического базиса (там же, с.42).

Вот такое усложнение теоретического базиса и имеется в виду, когда иногда [32, с.59] объектом лингвистики называют язык в целом, изучаемый через призму разнообразных естественных языков, взятых в их реальном существовании. Но как же тогда должна выглядеть структура теории, допускающей свои практические приложения и свою обратную связь с поставленной целью? Пока еще рано говорить о реальном инструментарии, который можно было бы использовать при уточнении наблюдений над языковыми данными, о повышении стандарта точности в теоретическом обосновании, при построении "репрезентаций" структуры высказываний и того "инварианта языка" (языка-эталона), который позволил бы разнообразие реальных языков подать через призму этого инварианта (там же, с.73). В 80-е годы этот инвариант уже не может сводиться к свойствам языка как системы знаков, взятой вне употребления ее. Отсюда – попытки распространить лингвистический подход на то, что пока еще исследуется скорее внелингвистическими или окололингвистическими, полупрофессиональными методами: на процессы воздействия на сознание людей. Последняя сфера задач иногда выделяется в раздел "политологического" языкознания,

-12-

куда относятся [60], в частности, установки данного социума к речи на своем родном языке, структура политической речи, ее модели, ее инсценировка и множественность ее проявлений в рамках различных интерпретаций со стороны разнообразных аудиторий. С позиций второй половины 80-х годов напомним представления 1975-1980 гг. о задачах общего языкознания. Во-первых, главной задачей считалось строгое и подробное отражение, по возможности, всех доступных данных [70, с.378]; это отражение могло и не соответствовать интуиции. Во-вторых, не следует полагаться на представление о языке как о чем-то физически данном: язык как предмет – не более чем метафора [71, с. 81 и след.]. В-третьих, в проблеме значения, "как в фокусе, сходятся все направления современных лингвистических исследований. И этот повышенный и даже лихорадочный интерес к проблеме значения также является одной из самых характерных черт современного этапа лингвистики. В череде различных ее периодов наступил ныне такой, который по всем основаниям мы имеем право назвать семантическим, хотя понятие семантического (как это всегда бывает в подобных случаях) толкуется чрезвычайно расширительно и не всегда оправдано" [8, с.114]. В-четвертых, хотя традиционные методы были чрезвычайно успешны при рассмотрении языка как системы отношений между дискретными категориями, системы фиксированных определений и автономных классификаций, тем не менее, с вступлением в царство связного текста – дискурса, – "того царства, в котором мы живем как личности" и где значение связывает личности, – "традиционные методы (…) нуждаются в серьезной ревизии" [18,с.536] поскольку они, в частности, не позволяют установить, как значения возникают в рамках "исторически прожитого времени в человеческой речи" (там же, с.526). В-пятых, необходимо сопоставить все высказывания, допускаемые языком, с теми, которые логически возможны, но не всегда реализуемы

-13-

в рамках данного языка [86, c.95]. Тогда же пришло осознание того, что законы, открываемые лингвистами, предопределены презумпциями и инструментами исследователя, взятыми на вооружение [66, с.285]. Если эти инструменты и презумпции заведомо нацелены на анализ фонологической, грамматической и семантической структур продуктов языка (но еще не речевых отрезков), мы будем иметь дело с микролингвистикой [82], если же кругозор исследователя шире – мы выходим в макролингвистику, покинув пределы "чистого языка".

В 80-е годы многие из этих представлений остались в прежнем виде или только немного видоизменились. Больший вес, однако, придается интуитивности и наглядности представления данных. Интерес к исследованию значения при учете речевых факторов потребовал выхода за пределы микролингвистики. Сначала это выразилось в популярности идеи "лингвистики текста", затем – к концу 70-х годов – под новым лозунгом "лингвистики контекста" и прагмалингвистики обозначились контуры комплексного изучения человеческого фактора в языке и речи. Такая комплексность, пожалуй, в наибольшей степени характеризует современное состояние общего языкознания за рубежом.

К оглавлению

2. Лингвистическая теория языка; ее цели и принципы

Соотношение эмпирических данных и господствующей теории языка можно представить как диалектическое противоборство. Так, А.А. Потебня в свое время писал применительно к соответствующему периоду становления языкознания: "Сравнительное и историческое исследование само по себе было протестом против общей логической грамматики. Когда оно подрыло ее основы и собрало значительный запас частных законов языка, тогда только стало невозможно примирить новые фактические данные со старой теорией: вино новое потребовало мехов новых. На рубеже двух направлений науки стоит Гумбольдт – гениальный предвозвестник новой теории языка, не вполне освободившейся от оков старой" [10, с.72]. В этой метафоре теория

-14-

определяется как вместилище данных. Продолжая сравнение, можно сказать, что рано или поздно это вместилище под напором своего содержимого, а оно, несомненно, растет в результате описания все новых и новых языков, должно сначала полностью заполнить все складки "мехов", превратив такой сосуд в туго набитый шар (а тем самым, полностью исчерпав объяснительные и описательные возможности старой теории), а затем может настать момент, когда по упущению хранителя вина – лингвиста-теоретика – меха прорвутся под давлением новых данных или же когда окажется, что добавить новые данные в такой переполненный сосуд невозможно. Подобное состояние лингвистической науки должно привести со всей неизбежностью к смене теории. Однако это сравнение для периода 80-х годов должно быть видоизменено, поскольку теперь мы имеем дело не с одной какой-либо теорией, господствующей за рубежом, а с довольно большим (исчисляемым несколькими десятками) числом крупных теорий и гипотез, мирно сосуществующих или конкурирующих.

В ситуации теоретического многовластия встает проблема сосуществования теорий. Эта проблема не нова. Еще В.Н. Волошинов писал о различных стратегиях в этой области: "В лингвистике, как и во всякой частной науке, существуют два основных способа избавить себя от обязанности и труда ответственного и принципиального, следовательно, философского мышления. Первый путь – принять сразу все принципиальные точки зрения (академический эклектизм), второй же – не принять ни одной принципиальной точки зрения и провозгласить "факт" как последнюю основу и критерий всякого познания (академический позитивизм). Философский эффект обоих способов избавиться от философии – один и тот же, ибо и при второй точке зрения в оболочке "факта" проникают в исследования все без исключения возможные принципиальные точки зрения. Выбор одного из этих способов всецело зависит от темперамента исследователя: эклектики – более благодушны,

-15-

позитивисты – ворчливее" [2, с.76-77]. В разные периоды господствуют и разные линии поведения в этой области. В "интерпретационную" эпоху 80-х годов в зарубежном языкознании наблюдается скорее благодушная атмосфера, сильно контрастирующая с бурным периодом начала 70-х годов (ср.[3]), что еще раз свидетельствует о том, что теоретический период этой эпохи еще предстоит.

Различны и "инструменты" устранения конкурирующих теорий. Один из инструментов, о котором писал К. Бюлер [20], – "пророчество", или прием sic volo – "убийственный" прием, критике которого посвятил много страниц А.А. Потебня. В частности, именно таким образом "пророки справа" в западноевропейской науке о языке в 30-е годы (настаивавшие на слиянии теории языка с эпистемологией) противостояли "пророкам слева" – психологизму [20, с.V]. Не случайно, между прочим, что именно в период 30-40-х годов встала со всей остротой проблема доказательства в лингвистике. Наиболее характерен опыт теории Л.Ельмслева, писавшего: "Теория вооружает нас для встречи не только с теми случаями, которые встречались нам ранее, но и с любым возможным случаем (…). Цель лингвистической теории – создать процедурный метод, с помощью которого можно понять данный текст, применяя непротиворечивое и исчерпывающее описание" [5, с. 246]. Однако Л.Ельмслев одновременно выдвигал и такие защитные меры для теории, которые делали ее заведомо неуязвимой (неопровержмой, в смысле [91]) – непроверяемой, по существу. А именно, утверждалось:

1) теория "единовластно определяет свой объект при помощи произвольного и пригодного выбора (стратегии) предпосылок" [5, с.275-276], которые должны быть по возможности эксплицитными, так что число скрытых предпосылок минимально [5, с.280];

2) теория направлена на демонстрацию системности в основе языка [5, с.270]; и

3) эта теория "не должна придавать исключительного значения отклонениям, изменениям в речи, хотя она и вынуждена

-16-

принимать их во внимание: она должна искать постоянное, не связанное с какой-либо внеязыковой "реальностью", то постоянное, что делает язык языком, каким бы он ни был, и что отождествляет любой конкретный язык с самим собой во всех его различных проявлениях" [5, с.269]; это положение было реставрировано в конце 60-х годов в виде противопоставления "языковой компетенции" (владение языком как таковым) и "языкового исполнения" в виде речи, при ограниченных возможностях данного носителя языка [26];

4) лингвистическая теория не может быть проверена (подтверждена или оценена) существующими реальными текстами и языками [5, с.278];

5) в результате реального анализа текста стремиться следует к тому, чтобы открывать языковую форму, скрытую за "непосредственно доступной чувственному восприятию "субстанцией", и к установлению скрытой за текстом системы языка, состоящей из категорий, из определений которых могут быть выведены возможные единицы языка" [5, с.352-353]. Названные положения, как представляется, диаметрально противоположны основным установкам зарубежной теоретической лингвистики середины 80-х годов, что, тем не менее, не исключает использования менее общих процедур анализа, предложенных и разработанных глоссематикой, а также скрытого, неявного проведения тех же идей при формулировании новых теорий.

Стремление применить априоризм "позитивистов" с феноменализмом "философии обыденного языка" (превратившейся на поздних своих этапах в несистематизированные рассуждения на весьма различные темы) привело к началу 60-х годов к пересмотру понятия лингвистической теории [42, с.280]. Лингвистическая теория все чаще стала приравниваться такой "приземленной" (по сравнению с глоссематикой) метатеории, которая занимается свойствами лингвистических описаний естественных языков (с.19). Именно под этим углом зрения рассматривались, например, универсалии

-17-

естественных языков – не как то, что присуще языкам, а как общие свойства, доступные отражению в рамках метатеории. Тогда дополнительная проблема заключается в установлении того, стоит ли за этими универсалиями сущность языков-объектов (субстантные универсалии), или же они порождены данным конкретным способом представления языковых данных, формальным аппаратом теории. При такой постановке вопроса к общеметодическим проблемам относились следующие:

1) точное отграничение явлений, рассматриваемых языкознанием, от остальных (а эта проблема однозначно не всегда разрешима),

2) формальные характеристики описаний языка (в частности, установление формы правил грамматики и иных видов высказываний, допустимых в лингвистическом описании),

3) методологическое обоснование процедур лингвистического анализа (там же).

Эти проблемы все ближе подводят исследователей к обоснованию лингвистического теоретизирования как одного из видов научного объяснения.

В начале 70-х годов все чаще стал ставиться вопрос о включении в число критериев адекватности теории соотнесенности в ее рамках "языковой компетенции" и "исполнения" (см. выше), без их искусственного разделения, – в противоположность тому, что казалось незыблемым генеративистам 60-х годов. Так, одну и ту же лингвистическую теорию можно оценить по-разному в зависимости от того, учтена ли эффективность и скорость продуцирования и понимания выражений данного языка при данной конструкции грамматики, а также учтены ли размеры расходуемой памяти, если выражаться в терминах вычислительной техники, начавшей тогда завоевывать все большее влияние в общелингвистическом теоретизировании за рубежом (см. [41, с.374]). Такой критерий теперь можно отнести к практике: рассуждения о лингвистической теории приобрели большую практическую направленность (особенно когда перед лингвистами ставилась

-18-

задача построения практических систем обработки информации на естественных языках) и стали более ответственными. Теперь ошибки в теоретическом умозаключении могут свести на нет все хитроумные программистские приемы.

В 80-е года можно наблюдать сильный контраст с декларациями начала 70-х годов о том, что мера оценки простоты; грамматики входит исключительно в лингвистическую теорию [27, с.189] и определяется такими соображениями, как количество вспомогательных символов, правил, простота формулировки, а не эффективностью воплощения в рамках современной технологии моделирования речи. Теперь уже, пожалуй, трудно найти теоретика, полагающего, будто все свойства реального высказывания предопределены языковой системой. Наступил такой поворот и в генеративной теории, когда было признано, что "реальное использование языка не является простым отражением внутренних связей между звуком и значением, устанавливаемых системой языковых правил" [27, с.115-116]: внелингвистические убеждения носителя языка, а также когнитивные структуры человеческого мышления (в частности, и структура памяти) управляют этим использованием, а тем самым сказываются на соотнесении речи и ее значения.

Но что же тогда остается от заявки на лингвистическую теорию 60-х годов? Уже в 70-е годы от нее остались только туманные и неопределенные следы, типа: "Лингвистическая теория – это абстрактное представление ("репрезентация") человеческой языковой способности" [57, с.10]; она определяет множество грамматик конкретных языков, каждая из которых объявляется реальным языком. Вот почему адекватность лингвистической теории должна теперь измеряться тем, насколько хорошо класс грамматик, определяемых такой теорией, соответствует классу человеческих языков (там же). Дух периода 70-х годов заключен в том пояснении, которое Р. Джеккендофф

-19-

дает в примечания к вышеприведенному высказыванию: "Возможную степень абстракции лингвистической теории легко недооценить. Кеплеровские законы межпланетарного движения, разумеется, абстрактны в том смысле, что представляют собой математические отношения, связывающие положение и скорость со временем; но они не описывают инерциальные и гравитационные механизмы, управляющие движением. Тем не менее, они составляют строгую объяснительную теорию по сравнению с другими теориями времен Кеплера. Возможно, что современное состояние лингвистической теории абстрактно в том же смысле, что не делает ее менее интересной" (там же). Именно расшифровкой того, что скрывается за "абстрактными представлениями" или может за ними скрываться, если только правильно взяться за дело, и пытались заниматься теоретики начала 70-х годов за рубежом, во время заключительного "теоретического" этапа той эпохи. Однако середина 70-х годов стала временем перелома, когда было признано, что теория языка "без учета возможностей человеческого понимания и независимо от изучения механизма построения речевых актов, ориентированных на эти возможности, не способна дать достаточно полного представления о действительной природе языка и его "рабочих" возможностях" [7, с.132].

К оглавлению

3. Лингвистическая теория середины 70-х – 80-х годов

Как указывалось выше, этот период характеризуется лавинообразным ростом и становлением огромного числа теорий, претендующих на глобальность. Одни из них приравнивались описанию языка (так, Р.Шенк в 1975 г. писал: "…теория языка должна включать в себя описание значений и объяснять язык как устройство для преобразования информации из одной формы в другую. Таким образом, мы хотели бы представить себе лингвистические правила, которые, например, могли бы отображать некоторые синтаксические единицы в семантические, и наоборот" – [14, с.19]); другие же – инструменту

-20-

обоснования конкретных методов такого описания и объяснения. Причем в последнем случае брался на вооружение тот тезис, что "оригинальность какого-либо метода состоит в том, каких средств он себя сознательно лишает, а не в том, каких средств он лишен" [50, с.102]? но при этом неизменно в теоретических представлениях должны быть отражены смысл и линейность речи (там же). Развивалась идея о взаимодополнительности различных теорий языка: "В самом деле, не очевидно, что такой сложный объект, как язык, может быть отражен единственной теорией" (там же, с.228). Но каждая такая частная теория, для того чтобы иметь право называться лингвистической теорией, должна одновременно трактовать проблемы языка и речи, а не что-либо одно из этой пары: "… хотя лингвистика фактически изучает два разных явления, объект у нее один. Этим объектом является определенный вид человеческой деятельности, воплощающей в человеческом обществе определенные функции" [8, с.12].

Таким образом, в рамках одной теории на правах филиалов находим грамматическую теорию и теорию воплощения грамматических структур (ср. [6, с.688-689]), что мыслилось как допускающее разделение труда разных теорий, их сотрудничество и "творческие союзы". В частности, взаимодополняющими в это время были признаны герменевтический и "гипотетико-проверяющий" подходы [79]. Для первого характерно:

а) наличие суждений о грамматичности, неоднозначности, синонимии, о перефразировании, о пресуппозициях, отношениях следствия,

б) определение отдельных (сравнительно простых) правил,

в) объяснение конкретных речевых актов и их намерений (там же).

Таким образом, "герменевтический подход" в этой концепции берется далеко не в традиционном своем виде, а скорее может быть приравнен наблюдениям над речью в ее сиюминутности и индивидуальности. Для второго же подхода характерен акцент на следующих моментах (там же):

а) метапринципах грамматики,

б) выявлении более или менее универсальных тенденций в языке (типа отношений маркированности

-21-

в фонологии, морфологии ж синтаксисе, в то время находившиеся в особом фокусе внимания), объясняемых как результат биологической ограниченности способностей человека,

в) процессах восприятия и усвоения языка,

г) аспектах употребления языка, лежащих вне сознательного контроля говорящего,

д) варьировании в рамках социума на протяжении всей истории конкретного языка.

В более широком смысле тогда общая теория адекватна или неадекватна в зависимости от того, в какой степени она описывает реально встречающиеся ситуации употребления языка и в какой степени это же описание непреднамеренно включает – на правах реальных – еще к логически возможные, но никогда не реализуемые ситуации [92, с.249].

Итак, в отличие от периода 60-х годов, когда лингвистическая теория зачастую приравнивалась теории грамматики (плюс – на правах ссылочного, чисто служебного материала – структура словаря), в данный период лингвистическая теория представляется более широко; теперь уже скорее считают, что грамматика должна вписываться в теорию, а поэтому и обладать некоторыми ее свойствами, в частности, способностью правильно предсказывать возможность или невозможность тех или иных явлений [74, с.426]. А лингвистическая теория в собственном смысле слова не обязательно должна выглядеть как система правил или что-то вроде набора аксиом. С этой стороны, впрочем, подстерегает другая опасность: "Термин "теория", в действительности, неуместно употребляют в современной лингвистике; многие так называемые "теории" не обладают предсказывательной силой и представляют собой немногим больше, чем систему нотации, "общие схемы", в рамках которых может быть задана грамматика того или иного языка" [37, с.75].

Но если эта теория не дает описания грамматических и иных структур и не является просто схемой, в которую можно уложить любое такое описание (т.е. не является "метаструктурой"

-22-

грамматики), может быть, прав Р. Джеккендофф, утверждающий, что целью лингвистической теории является описание того, что знает человек, умеющий говорить на данном языке [58, с.201]? Такой вопрос о теории ставится в рамках "когнитивного направления" в 70-е годы. При таком упоре на познавательные способности человека задача лингвиста – не просто описывать языки, но и выделить те истинно человеческие способности, которые заложены в человеке, с одной стороны, и те, которые приобретаются в результате усвоения конкретного языка, с другой (там же). Тогда в сферу собственно лингвистической теории должно войти все, что лежит на пересечении грамматики, знаний о реальном мире и механизмов восприятия [78, с.71]. Но как быть с теми знаниями, которые добывает лингвистика и которые далеко не всегда являются достоянием обычного носителя языка: диалектное варьирование, исторические изменения языка, диагностика патологических расстройств речи?

Ограничение лингвистической теории сферой знаний, которыми обладает носитель языка, можно поэтому квалифицировать как огрубление; с ним перестали мириться в конце 70-х годов не только противники аксиоматических моделей "языковой компетенции", но и прежние сторонники аксиоматизации. Теперь предполагается, что достигнутый уровень лингвистики не нуждается больше не только в такой фикции, как "идеальный говорящий/слушающий" (в однородном речевой социуме – см. [26, с.3 и след.]), но и в том, что Ч.Филлмор [40, с. 63] назвал неискушенным ("наивным") носителем языка. "Идеальный" носитель языка как понятие использовался для противопоставления владения языком и его использования, для нахождения того общего, что можно усмотреть за всем многообразием и видимой разнородностью, неупорядоченностью в языковом материале, в речи:

а) систематическое знание грамматики, которым обладают носители языка,

б) межличностное варьирование в деталях, имеющее место в таких

-23-

системах языкового знания,

в) эффекты непостоянства внимания коммуникантов, разная степень контроля над своей речью, всевозможные упущения в планировании текста, речевые дефекты и вмешательство внеязыковых обстоятельств (там же).

Раньше эта идеализация позволяла видеть дальнейшие перспективы развития науки о языке. Теперь же это положение неудовлетворительно: реальные факты вышли из-под контроля теории. Следует, более того, отказаться и от другой идеализации – "неискушенного" носителя языка, который знает морфемы своего языка и их значения, может распознавать грамматические структуры и интерпретировать их, но только настолько, насколько это допускается принципом композиционности: "Значение целого полностью складывается из значений частей". Идиоматичность – на любом уровне (будь то сложение морфем некомпозиционным способом, аналогичное словосочетание или последовательность ритуализированных фраз) – неискушенному говорящему недоступна. Не использует неискушенный носитель языка и своего предшествующего опыта в интерпретации речи: он не запоминает результатов интерпретации. Столь же прямолинеен он и в качестве говорящего: констатировав для себя, чего он хочет от своих собеседников, "неискушенный" воплощает свои намерения прямолинейно, не прибегая к обходным маневрам, – в то время как обычному носителю языка зачастую именно обходные маневры доставляют радость общения. Все это (подробнее см. [40, с.63-72]) приводит к необходимости моделировать процессы памяти в рамках модели языка и речи: в этом процессе должно отражаться то, как багаж знаний расширяется и перестраивается по ходу продуцирования и понимания текстов. Именно эту заявку сделала лингвистика 80-х годов, поставив задачу исследования интерпретирующей деятельности человека: "Одной из важных целей лингвистической теории является объяснение отношения между языковыми формами и результатами их интерпретации" [16, с. 23].

В рамках интерпретирующего направления переосмысляется

-24-

и весь комплекс задач, связанных с деятельностью человека [19, с.50]:

а) теория языка, устанавливающая звуковые, морфолого-синтаксические и логические структуры и совпадающая во многом с теорией грамматики, должна быть совместимой с моделированием интерпретационных процессов,

б) теория обыденного знания, выявляющая устройство систем понятий, которые определяют перцептивную, когнитивную и моторную переработку окружающего мира,

в) теория социального взаимодействия, исследующая структуры межличностных отношений, частным проявлением которых являются коммуникативные действия. Противопоставление систем знаний процессам и механизмам их использования внеположено этому трехчастному делению, позволяя модифицировать каждую из частей этой модели. А такие модификации – естественный результат теоретического и эмпирического роста всех названных смежных дисциплин. Важное место занимает в этом научное знание и его исследование: при интерпретации речи мы пользуемся не только обыденными, но и довольно специальными знаниями, особенно общаясь по поводу науки; тогда закономерно возникает вопрос: каковы механизмы "перекачки" знаний в состав обыденных представлений? Несомненно пока только то, что к этому механизму непосредственное отношение имеет речевая деятельность.

Поэтому можно сказать, что для лингвистической теории 80-х годов по-прежнему остаются актуальными следующие группы проблем:

1) внутренняя организация и лингвистической теории, и лингвистики в целом, привязка к мировоззренческим основам, – противное обрекло бы эту науку на дилетантство; для 80-х годов характерен повышенный интерес к общенаучным обоснованиям структуры теории;

2) выделение основных направлений в исследовании языка как феномена;

3) рассмотрение свойств языка на основе богатейшего эмпирического материала описаний и выработка специальных методов и методик обработки этого материала.

-25-

К оглавлению

4. Внутренняя организация лингвистической теории

Сказать, что "целью общей лингвистической теории является получение минимального числа возможных обобщений, справедливых дня всех языков" [34, с.48], и, наоборот, "попытаться минимизировать число объектов, которые могут в принципе быть названы языком (на основе выработанных в общей теории критериев)" (там же), – значит применительно к языку сформулировать общенаучную проблему. Цель научной лингвистической теории – характеристика естественного человеческого языка – достигается как в результате все более тонкого лингвистического анализа конкретных языковых явлений, так и по ходу общетеоретических построений, уточнения метаязыка описаний, вырабатываемого теоретиками языка. Но тогда как выделить продуктивные направления в исследования функционирования языка [85, с.15]? Эта постановка вопроса отличает теперешние теории от состояния 60-70-х годов: тогда решения искали в идеализации, в редукции свойств языка в целях дедуктивной теории; тогда важно было выработать понятийный аппарат дедуктивного стиля описания, с его стандартом точности и примерить этот стиль (как примеряют новые модели одежды) к языку. Теперь же проблема в том, чтобы снять с языка пелену идеализации к попытаться объяснить, каким путем "цепочки звуков, произносимые одним индивидом, понимаются другим индивидом или кажутся ему понятными" [85, с.149].

Имеется еще одно различие по сравнению с духом 70-х годов: более серьезное отношение к содержательности теории, чем к формальному аппарату. В частности, спор о том, какой формальный аппарат более удачен для описания языка, теперь все больше и больше представляется лишенным предмета. Например, в работе [29, с.233] утверждается, что некоторые современные теории (имеется в виду, главным образом, генеративная теория) настолько конкретизируют объект описания – язык, – что допускают только конечное множество

-26-

грамматик для него (критику этого положения см. [44, с.283]). В частности, к таким претендентам на сильную ограничивающую способность относится, по [68, с. 19], концепция трансформационной грамматики с "крышечным базовым компонентом" [69]; к другим претендентам могут быть отнесены концепция работы [103, с.46], грамматика лексических функций [62]: полуформальное доказательство приводится в приложении к работе [90]. Дж. Пуллум [93, с.447-448] считает, что такие претензии необоснованны. Но как бы то ни было, сегодня они кажутся очень далекими от содержательных проблем, а потому и менее актуальными, чем десять лет назад.

Однако это положение не означает отказа от выработанных стандартов строгости и построении метаязыка описания. В этой связи выделяется новая струя в теоретизирования, когда грамматику как статичный объект пытаются привести в соответствие с языком, понимаемым как динамическая сущность [73, с.9]. Действительно, и в 60-е годы и вплоть до последнего времени как динамический объект понимался язык, а его модель – грамматика – вынужденно должна была иметь вид статичного объекта на бумаге. Теперь же пытаются сделать динамичной и грамматику (средствами вычислительной лингвистики). В этом можно видеть дальнейшую перспективу не только в чисто теоретической деятельности, но и в пересмотре отношений между теорией языка и лингвистическим описанием. Пока грамматика – вынужденно – принимается в статическом виде, связь между теорией и конкретными грамматиками опосредована и очень непрочна [81, с.102]. Дальнейшее развитие должно снять искусственные барьеры.

К оглавлению

5. Основные аспекты исследовании языковых явлений

Из всего многообразия взглядов выделим два. Один из этих аспектов – выявление механизмов языка и речи [100, с.27]:

1) механизмы усвоения языка,

2) механизмы реализации языка при продуцировании и понимании речи,

3) механизмы соотнесения языка с восприятием и кинетикой человека.

Для моделирования

-27-

этих механизмов слишком абстрактны наиболее употребительные в философской логике аппараты теории множеств и интенсиональной логики: необходимы иные средства для представления "семантики человеческой деятельности" в ее динамике. В этом состоит заказ лингвистики к смежным дисциплинам. Будет ли он выполнен в ближайшем будущем, зависит, вообще говоря, не от лингвистической теории как таковой.

Другое направление можно, по [98, с.258], связать со следующим комплексом задач:

1) систематизация и классификация языковых единиц,

2) сбор сведений об истории различных языков,

3) лингвистические средства сопоставительных исследований.

Традиционные же задачи преподавания, перевода, создания программ для ЭВМ, составления кодов и моделей машинного перевода и автоматической обработки документации (там же) – все это можно представить как то, что также лежит в сфере языкового знания. Итак, второе направление – расширение той базы знаний лингвистики, которая сказывается на уровне обследованности языка в целом.

На пересечении этих двух направлений находится отграничение теории языка от остальных теорий. Так, в отличие от предшествующего периода, когда, под влиянием деклараций генеративной грамматики лингвистическая теория признавалась филиалом когнитивной психологии, теперь становятся ясными (например, см. [99, с.155]) различия психологии языка и лингвистической теории: у них различны области исследования, задачи, теоретический фон и средства. Формальные средства, используемые для представления внутренней структуры высказываний на естественном языке, с одной стороны, и соответствующие структуры мышления – с другой, совершенно не обязательно задавать как изоморфные друг другу.

К оглавлению

6. Выделение "параметров" языка

Эту задачу можно сформулировать как вопрос о том, в каких отношениях конкретные языки различны (что при этом существенно, а что малосущественно или вытекает из других свойств) и в каких отношениях они все одинаковы, что делает их именно человеческими языками

-28-

[89, с.195]. Такая постановка вопроса возвращает нас к проблеме внутренней организации теории. А именно, можно выделить каркас теории и элементы, заполняющие позиции в этом каркасе. Каркас представляет собой нечто вроде трафарета, накладываемого на реальные языки, и позволяет наглядно противопоставить универсальное и частное. Однако в силу того, что этот каркас должен выдвигаться гипотетически и формулироваться в наиболее общем виде, он заведомо эмпирически неверифицируем, а это снижает его эмпирическую ценность в рамках общеметодического исследования. Эмпирически проверяемые высказывания, обладающие такой ценностью, получаются, только если в прорези трафарета вставить конкретные элементы, соответствующие "параметрам" языка,

Вот этот "заполненный трафарет" и отражает материал лингвистической теории, который иногда [77, с.16] отождествляют с общими свойствами языков, объединяемыми в пересекающиеся группы [76, с.177 и след.]:

1) свойства языка как системы (типа грамматических свойств в традиционных грамматиках),

2) свойства систем языкового общения (не всегда сводимые к свойствам языка),

3) развитие или упадок языков, при учете варьирования как в синхронии, так и в диахронии (свойства, связанные с временными, диалектными, социолектными и подобными видами организации языков),

4) пути соотнесения языка или коммуникации на языке с неязыковой деятельностью и с мышлением, а также с намерениями, эмоциями и иными сторонами ментальности,

5) отношения между языком и обществом, в котором язык используется,

6) онтогенетическое развитие языка (при усвоении как родного, так и неродного языка), в частности, свойства психологических механизмов приобретения языковых навыков,

7) филогенетическое развитие языка,

8) пути сравнения языка с остальными семиотическими объектами.

В своем сочетании "каркас" теории и параметризация заполнителей "каркаса" позволяют расчленить следующим образом всю задачу теоретического языкознания: отражение

-29-

естественных языков "в их существенных свойствах с помощью достаточно эксплицитных теорий и по возможности адекватно" [106, с.100]. Степень эксплицитности и адекватности диктуется всегда современному исследователю уровнем требований к научной теории, но реализуются эти требования только настолько, насколько позволяют существующие способы представления данных. А ближайшее будущее науки связано с живой реальностью ЭВМ для лингвиста, при новых, гораздо больших (по сравнению с прежними, "бумажными") способах представления и использования накапливаемой и обрабатываемой информации. Но ведь такого уровня информационного обеспечения нельзя достичь без участия лингвистов, разрабатывающих теорию языка. Круг, таким образом, замыкается.

В результате развития языкознания 50-60-х годов одной из его важнейших тенденций стала теоретичность даже сугубо частных языковедческих исследований {См. Note 1}; теперь же мы подходим к тому периоду, когда должны будут пересматриваться границы между теоретичностью и эмпиричностью. Предвозвестником такого пересмотра становится интерпретирующее отношение к теориям. Действительно, материалом исследования (при интерпретационном подходе к построению теории языка) является не только совокупность данных о языке, но и метаязыки существующих теорий. Авторы наличных концепций – это (для теоретика-интерпретатора) информанты, дающие и фиксирующие в своих публикациях показания о своем восприятии языковых явлений. Такой подход может привести к тем более интересным результатам, чем более предвзяты исследуемые взгляды и чем менее предвзят взгляд интерпретатора: перспективные решения возможны даже там, где мы их

{Note 1. Можно поспорить с Г.Шнелле [96, с.475], утверждавшим, что в этом заслуга принадлежит только генеративизму: скорое, дело в сложившемся научном климате, когда и сторонники, и противники порождающей модели подготавливали почву для нового, "сворхтеоретизирующого" этапа. – Прим.авт.}

-30-

уже, казалось бы, не можем ожидать. Иллюстрацией к этому может служить тот новый уровень семантических теорий, который явился результатом пересмотра – на сегодняшнем уровне – средневековых теорий языкового значения (модусов означения, суппозиций и др.) в последнее время.

К оглавлению

7. Лингвистическая теория и методы

Существующие лингвистические теории разнонаправленны и выполнены в различной стилистике, ср. "аксиоматически-математизирующий", эмпирический экспериментальный, филолого-исторический и философско-социологизирующий стили [45, с.842]. Тем не менее, и сегодня остается в силе следующее замечание О.Есперсена: "Если отвлечься от мнимых определений, в которых лингвистические термины употребляются с целью скрыть отсутствие ясной мысли, большинство определений исходит либо из формальных, либо из логических, либо из психологических соображений; в некоторых случаях авторы стремились примирить две или даже все три точки зрения. Однако, хотя, таким образом, в теории нет никакой согласованности, на практике грамматисты проявляют больше единодушия; если предложить им на рассмотрение конкретную группу слов, они не будут сомневаться, следует ли признать ее подлинным предложением или нет" [6, с.355). Итак, есть в языке что-то, одинаково воспринимаемое подсознанием теоретиков-конкурентов.

Можно даже пойти дальше и предположить, что все лингвистические теории – как прежние, так и существующие – основаны на каких-то еще не до конца и не полностью каталогизированных методах лингвистического анализа, приемлемых одновременно для всех представителей этих теорий (хотя бы в ограниченном диапазоне). Возможны, действительно, разногласия по поводу правомерности и адекватности теории и стиля проведения в жизнь общетеоретических положений ("стилистики лингвистического исследования"). Но о конкретных методах можно спорить, во-первых, в отношении того, насколько

-31-

они адекватны задаче, стоявшей перед данным исследователем, а не самому материалу исключительно. Так, набор операций анализа текста, предложенный в систематизированном виде Л.Ельмслевом [5], не вызывает возражений до тех пор, пока не утверждают, что с их помощью можно проанализировать весь язык, всю речь, весь объект теории языка. Во-вторых, возникает спор и по поводу интерпретации результатов анализа. Так, направленность на "определение для данной формы первичной (т.е. главной) и вторичных форм" [9, с.250] не вызывает возражений до тех пор, пока результат анализа не интерпретируется в рамках конкретной концепции. Например, различение "глубинной" и "поверхностной" структур, "прямого" и "непрямого" речевых актов, "прямого" и метафорического значений явно связано с данным методом противопоставления первичного (исходного) и производного. Однако тенденция развития теорий в 70-80-е годы состояла в том, чтобы отказаться от постулирования "глубинного" уровня; сначала против глубинного уровня протестовали противники порождающей грамматики, потом и сторонники ее. Это выразилось в приписывании все меньшей роли трансформационному компоненту, соотносящему исходную и поверхностную формы предложения. Аналогичная судьба постигла и осмысление "первичности" как исходного уровня порождения вообще. Для лингвистики 80-х годов более характерно иное истолкование соотношения первичного и вторичного: из сферы продуцирования речи (когда предполагается, что при этом мы идем от исходного к "поверхностному" уровню) это противопоставление постепенно было перенесено в сферу интерпретации речи. Теперь первичность формы скорее связывается с самыми первыми возможностями ее интерпретации, ее понимания, а вторичность – с усложнением этой интерпретации и с переосмыслением.

При развитии языкознания набор конкретных методик и методов постоянно обогащается и сопровождается переосмыслением как результатов, получаемых с их помощью, так и

-32-

статуса методов в рамках и в целях лингвистической теории. В конце концов и логико-лингвистические категории, ставшие достоянием всех современных теорий (при различном истолковании и употреблении этих категорий), могут рассматриваться как обобщение соответствующих методов [12, с.14]. И в то время как в середине 70-х годов тенденцией было прямо соотносить метод и модель (см. там же), в 80-е годы несколько разных моделей могут базироваться на одном и том же методе и успешно конкурировать между собой.

Объясняющие модели языка основаны на причинных интерпретациях явлений (уточнение того, что такое причина, см. ниже), и в зависимости от того, что в них считается причиной, а что – следствием данного явления, – можно различать [56, с.260-286]:

1) соотносящие модели (в которых два уровня анализа объявляются равноправными),

2) модели анализа,

3) модели синтеза.

В первом типе моделей "первичные" и "вторичные" функции языковой формы связываются соотношениями без указания на то, что является исходным, а что – дериватом в процессах использования языка (продуцирования и понимания речи). Во втором типе исходят из точки зрения понимающей стороны в общении, а в третьем -из точки зрения говорящего, порождения цепочек коммуникативных действий. Но явления языка различны по степени реальности: о существовании одних мы судим, только основываясь на презумпции существования других (тоже далеко не всегда непосредственно наблюдаемых). Становление "галилеевского" стиля связано с приписыванием большей степени реальности модели, выстраиваемой исследователем, чем показаниям наших органов чувств, в предположении, что непосредственное наше восприятие – в том числе, восприятие речи – опосредовано (не всегда при атом заметным образом) дополнительными механизмами и поэтому не может быть принято по номиналу [105]. Такой стиль в теории языка в 80-е годы часто (например, см. [28]) связывают с анализом мыслительных способностей человека через взаимодействие "модульных

-33-

структур" – автономных модулей, не вмешивающихся во внутреннюю механику друг друга, но сотрудничающих при выполнении мыслительных операций, в частности, при построении и понимании языковых выражений (см. [48, с.89-90]).

С другой стороны, теория может быть адекватной или неадекватной своему предмету (языку, речи, речевой деятельности); методы же могут быть применимыми или неприменимыми к объекту преобразования, скажем, к текстам, при данном уровне мастерства владения этим методом. В то же время мастерство немыслимо без кругозора исследователя, без осознания непосредственных и последующих целей науки: анализ материала так или иначе связан с гипотетической оценкой теории, взятой на вооружение, с гипотезой об адекватности этой теории языку. Профессионализм лингвистов-теоретиков в 80-е годы (в частности, и их "мастерство") состоит во владении материалом различных языков (так было всегда, но несколько затушевывалось это обстоятельство в 60-70-е годы), во владении арсеналом методик (а поскольку этот арсенал велик, и различаются психолингвистика, социолингвистика, типология, сравнительно-историческое языкознание и многие другие ветви теории языка), а также определяется степенью ориентированности в многообразии общих теорий языка, квалифицированностью оценки этих теорий.

К оглавлению

8. Адекватность теории

Из сказанного выше вытекает, что понятие адекватности не прямо, а опосредованно соотносит теорию и язык:

1) соотнесены теории и методы, когда устанавливается интерпретируемость методов, возможность оценить результаты их применения в рамках данной теории, -в этом смысле различаются методы, существенные и несущественные для данной теории;

2) соотнесены методы с материалами исследования, при этом существенны мастерство владения методом и предвосхищение общей оценки теории в результате использования данных методов при уточнении или опровержении теории.

-34-

Идея адекватности непрямолинейно развивалась на протяжении последних тридцати лет в языкознании. В 50-е годы предполагалось непосредственное соотнесение теории и материала (вот, кстати, почему теория тогда отождествлялась с грамматикой, низводилась до статуса модели), и теория оценивалась как адекватная, если описываемые в ее рамках объекты соответствовали реальным: например, если предложения, порождаемые грамматикой, были только правильными. К середине 60-х годов на первый план выдвигается другое измерение адекватности: объяснительность теории. Объяснительная адекватность – та степень, в какой лингвистическая теория позволяет отбирать из множества конкурирующих моделей (каждая из которых описательно адекватна) наиболее отвечающую интуиции "среднего" носителя языка. Несколько позже к критерию интуиции добавляются и возможности теории объяснить усвоение языка и предсказать порождающую способность грамматик (предсказание описательной адекватности грамматик, базирующихся на данной теории, должно быть основано только на ее структуре), а также плюс простота теории [63, с.30] и семантическая описательная адекватность [38, с.69] – способность описывать отношения импликации между предложениями, порождаемыми грамматиков. Только к началу 70-х годов постепенно тематизируется еще одно измерение теории: связность ее. Ведь от теорий мы ждем большего, чем от описаний (хотя зачастую получаем гораздо меньше). Теперь уже различаются "специальная" и общенаучная адекватность [7, с.34]. В рамках "специальной" адекватности – в соотнесении теории с используемыми методами наблюдения – имеется огромное число ступеней опосредования (на материале фонологических методов это показывается в работе [55]). В частности, одно дело, когда мы проводим наблюдения над материалом одного языка, и другое -когда мы еще вооружены знаниями (а точнее, предпосылками для таких знаний) о типологических свойствах, о том, что

-35-

более типично, а что – менее типично; отсюда – понятие "типологической адекватности" [34, с. 26]. Кроме того, предположения об употребимости тех или иных форм и соответствие результатов анализа таким предположениям могут быть связаны с "прагматической адекватностью" (там же). Не последнюю роль при определении адекватности играет – особенно в последние годы (см. [24]) – связь между когнитивными языковыми способностями с общей когнитивной способностью человека. А отсюда вытекает критерий "глобальной "адекватности" теории (см. там же, с.5).

Таким образом, вместо единого понятия перед нами предстает набор различий, полный объем которых до конца еще не выявлен. Можно только, вслед за П. Линеллом [80, с.72], пометить следующие наиболее крупные островки в этом континууме:

а) исчерпывающая полнота (способность покрыть одинаковый или разный объем данных – при сопоставлении адекватности двух теорий),

б) правдоподобие (что кажется более, а что – менее интуитивно приемлемым,

в) логическая несамопротиворечивостъ, связность,

г) теоретическая совместимость с уже существующим фоном теорий.

Из этих критериев только первый можно связать с "эмпирической адекватностью", все остальные дают скорее метатеоретические аспекты. В силу этого сложились предпосылки для интерпретационного анализа теорий, материалом которого являются существующие теории. Цель этого анализа – получение существенных обобщений, гармонизация разных взглядов на язык. Эмпирическая адекватность "проявляется именно на этапе смычки результатов метатеоретической интерпретации и языковых данных, а это приводит, в свою очередь, к комплексу сложных проблем теоретико-вероятностного анализа, см. [52, с.1].

К оглавлению

9. Объяснение и экспликация в языкознании 80-х годов

То, что понятие объяснительности, связанное с доказательностью, аргументированностью и наглядностью теории, выдвинулось на первый план в 60-х годах, не означает новизны

-36-

его. Та или иная гипотеза всегда, видимо, считалась объяснительной в той мере, в какой она связывает разрозненные явления в одну каузальную цепь. Объяснительности противоположен произвол исследователя, его "так мне хочется считать". "Кажется трудным представить себе "sic volo", сказанное не в шутку, но без гнева. В недалеком от него, но более спокойном "такой уж у меня норов" слышится извинение и более явственное сознание необходимости, с какой из известных нравственных качеств вытекают те, а не другие действия. Чаще произвол ищет оправдания вне себя, в мысли, что "на том свет стоит" и т.п., причем ясно выступает сознание закона отдельных явлений" [10, с.163]. Предвосхищение объяснения можно назвать интуицией; в зависимости от видов интуиции – от того, на каком материале она основана (на чувствах и воображении, на индукции, на незыблемых понятиях), – объяснительность может граничить с достоверностью (см. [11, с.164]).

Как и остальные науки, языкознание – не чисто описательная дисциплина. Справедливо и сегодня высказывание Г. Шухардта: "Наука, имеющая в виду только описание, является лишь преддверием подлинной науки, занимающейся истолкованием. Возможно ли, однако, описание языка, который не пребывает в покое? Да, возможно, поскольку с него делаются моментальные снимки, хотя происходящие в нем процессы и фиксируются произвольно и искусственно. Подобные фиксации для науки необходимы. Однако многие оспаривают, что они сами по себе уже составляют науку, а отсюда возникает тенденция растворить языкознание в истории языка. Между тем последняя может иметь место только в том случае, если термин "история языка" понимается в самом широком смысле, если слово "история" приравнивается выражению "совокупность явлений" (…). Без твердой уверенности, что в жизни языка испокон веков существовали те же факты, что и теперь, мы не сможем сделать чи одного шага в прошлое" [15, с.143-144].

-37-

Таким образом, каузальная цепь не обязательно в объяснении явлений языка должна интерпретироваться только как закономерная смена событий во времени: пожалуй, именно – в более широком смысле – противопоставление первичного и производного (или вторичного, существующего только из-за того, что существует первичное) Е.Куриловича [9] и может быть связано с причинностью и объяснительностью. Однако, видимо, в человеческой логике есть что-то, заставляющее домысливать, вводя временное измерение в каузальность. Случилось это и в объяснениях языковых явлений (особенно в фонология и синтаксисе), когда на протяжении многих лет, начиная с конца 50-х годов вплоть до конца 70-х годов, дебатировался вопрос о том, насколько внутренняя система правил языка и представление предложения отражают ход исторического развития. Начало было положено гипотезой о том, что более поздние по времени появления правила порождающей грамматики упорядочены в грамматике также после других. Здесь сказалось, как должно стать ясно из дальнейшего, смешение понятий объяснения и экспликации, "прояснения".

Экспликация – карнаповский термин, обозначающий задачу "сделать более точным некоторое расплывчатое или не вполне точное понятие, употребляемое в обыденной жизни или на более раннем этапе научного или логического развития" [22, с.7]; [23, с.3-8]. Когда строится грамматическая модель, очевидно, речь идет об экспликации, – можно сказать, любая формализация направлена на такое "прояснение", на достижение наглядности, хотя, к сожалению, далеко не любая формализация действительно наглядна для малоподготовленного читателя.

Объяснение же – одна из возможных интерпретаций результата "прояснения". Экспликация обычно связана с элиминированием, с заменой выражений, вызывающих озабоченность исследователя (в силу своей нечеткости), на менее проблематичные

-38-

способы сказать то же самое [94, с.260]; поэтому – в силу своей ограниченности – экспликация не может быть уравнена в правах с объяснением. Между тем именно такое уравнивание иногда имеет место: экспликация в виде того или иного способа представления языкового выражения, перевода его на вспомогательный "семантический", "прагматический", "логический" или иной метаязык, по свидетельству Ж.Фоконнье [39, с. 532], заняла слишком большое место во всех областях зарубежного языкознания, причем имеющиеся "способы не только весьма ограничены в своих выразительных возможностях, но еще и дают зачастую неправильное – несоответствующее взглядам даже самих авторов этих экспликаций – представление о структуре высказывания, о языковых явлениях. В результате возникают псевдопроблемы, связанные с трактовкой абстракций, неизбежно всплывающие из рассмотрения получаемых представлений как таковых: огрубление принимается за чистую монету. В частности, понятия "правил" и "ограничений" (там же) относятся к подобным псевдоабстракциям. Строгость тогда оборачивается заблуждением. Итак, объяснение в рамках лингвистической теории не ограничивается экспликацией. Более того, когда выбирается тот или иной путь "прояснения", необходимо принять дополнительные меры, чтобы на каждом последующем шаге исследования не принять свои же собственные фикции за реальность: Это значит, что на каждом таком шаге следует помечать, какие положения были приняты как логически выведенные из уже полученных суждений, а какие – как "очевидные"; пропозиция "р" может быть, вслед за В.Кюне [65, с. 225], названа очевидной, если нельзя понять "р", не зная, что она выражает истину и при этом осознавая, что "р" могла бы не быть истиной, т.е. осознавая нетривиальность суждения "р". "Очевидные" данные добываются в результате наблюдения над речью: свести очевидность только к интуиции говорящих, как иногда делают (см. [67, с.150, 152]), – значит заведомо сузить возможности объяснения.

-39-

В 70-е годы главными типами очевидности в зарубежном языкознании считались, как правило, данные о грамматичности и семантические показания носителей языка [97]. В середине 70-х годов все чаще ставится вопрос о выходе за пределы этих типов и о методике получения фонологических, семантических, синтаксических, прагматических данных непосредственно от человека, но не опосредованно – задав ему вопрос об оценке высказывания, – и не путем интроспекции (когда исследователь одновременно является и информантом), а путем наблюдения над говорящим во всем многообразии контекстов его поведения, над слушающим – в его деятельности [70, с. 379] и над степенью контроля, осуществляемого речью над теми, кто ею пользуется, а также путем наблюдения над взаимодействием различных аспектов языкового поведения носителей языка.

В результате к началу 80-х годов были получены разнообразные таксономии языковых данных. Приведем для примера одну из таких типологий [34, с.47-48]:

1) суждения о правильности или неправильности со стороны лингвиста или наивного информанта (эти суждения ненадежны в граничных случаях: носители языка не всегда обладают навыком оценки отдельно, вне контекста взятых предложений, а лингвисты предрасположены к оценкам, вытекающим из известных им теорий);

2) когда нет единства в оценке правильности -спектр суждений о приемлемости для групп носителей языка;

3) наблюдаемые высказывания в рамках корпуса письменных или устных текстов, при учете того, что в корпусе могут быть ошибки и необычное, авторское употребление языка;

4) частотность различных конструкций в корпусе текстов (дает возможность оценить маркированность);

5) идиолектные, социолектные и диалектные различия, дающие ключ к установлению относительно более или менее стабильных частей системы;

6) данные об историческом изменении, дающие представления о том, что входит в "ядро", неизменную часть, системы,

-40-

а что – в периферию;

7) результаты психолингвистических экспериментов, выявляющих свойства переработки языковой информации и позволяющих определить психологический статус правил и принципов грамматики (а тем самым – определить и степень огрубленности принимаемой экспликации – В.Д.);

8) наблюдения над закономерностями в усвоении родного языка;

9) наблюдения над патологиями речи, позволяющие – от противного – оценить, в чем состоит нормальное речевое взаимодействие.

Помимо самих данных, а констатация фактов в лингвистике -проблема сама по себе очень сложная, – в эксплицировании присутствует еще и техника обоснования данного способа "прояснения". При этом следует различать само высказывание, обосновывающее нечто, и фон обоснования. В первом отношении можно различать [25, с.69]:

1) условие (в рамках обоснования "Если происходит А, то происходит В"),

2) причину ("Произошло А, потому что произошло В"),

3) следствие ("А явилось следствием В"),

4) цель ("А имело место с целью В"),

5)гипотезу ("Если бывает А, то бывает, видимо, и В").

В отличие от собственно объяснения обоснование отвечает на вопрос: "Почему говорится (в теоретическом рассуждении) именно это?" и "Откуда это известно?" [84, с.128], т.е. при обосновании принимается презумпция, что адресат текста может и не принять за несомненное то или иное положение. Совокупность таких презумпций образует фон обоснования. В период конкуренции огромного числа теорий (как в сегодняшнем языкознании) учет фона – один из решающих факторов, предопределяющих успех обоснования.

Итак, в общем случае объяснение – это приведение доводов в пользу истинности фактов [95], в отличив от обоснования, которое отвечает на вопрос, почему мы говорим, что данный факт истинен (ср. различие между ratio essendi и ratio cognoscendi в средневековой логике).

Другое различие – между "теоретическими объяснениями"

-41-

(отвечающими на вопрос "Почему имело место то-то?") и практическими объяснениями ("Как сделать тото?"). В частности, практические объяснения указывают, как трактовать синтаксис данного языка, если принять данное разграничение понятий, например, разграничение подлежащего, темы, топика, фокуса предложения.

На разграничении объяснения и его типов, экспликации и обоснования основано противопоставление "аристотелевского" и "галилеевского" стилей объяснения в науке нового времени [105, с.2]. Первый стиль связан с выяснением причинности, второй – с целеполаганием. Именно по этой линии проходит различение "объяснения" (в естественных науках) и "понимания" (в сфере гуманитарных наук, предложенное И.Г. Дройзеном в середине прошлого века и разработанное в деталях В. Дильтеем и его последователями, см. там же). "Целевые" модели языка, как и различные функционалистские модели, соответственно, должны обладать своей логикой объяснения, отличной от логики (физикалистского истолкования); подробный обзор проблемы с попыткой формализации в рамках логики науки см. [76]. Не случайно поэтому, что в 80-е годы все больший интерес стали вызывать не только соотношения между объектами объяснения, экспликации и обоснования (где человеческий фактор наблюдателя вынесен за скобки), но и процедуры объяснения как вид человеческой речевой деятельности. Самым высоким уровнем тогда, естественно, становится тот, на котором непосредственно проявлен человеческий фактор, а именно – прагматика. Эта тенденция к целевому объяснению привела, по мнению некоторых исследователей [101, с.328], к экспансии прагматики в лингвистической теории 70-80-х годов: фактически все явления фонологии, морфологии и синтаксиса теперь пытаются (и иногда убедительно) сводить к прагматическим свойствам, а экспликация прагматики сама пока еще неудовлетворительна. А следовательно, и объяснение этих

-42-

явлений – без должного уровня прагматической экспликации – во многом оказывается преждевременным (в том смысле, что когда произойдет прогресс в формализации прагматики, придется снова вернуться к прагматической экспансии).

В другой плоскости лежит различение стилей изложения в объяснении. Конкретный такой стиль, скажем, дедуктивно-аксиоматический, также должен быть подготовлен уровнем науки. В частности, дедуктивный стиль может использоваться обоснованно только при следующих условиях [85, с.2]:

а) объясняемые явления четко и естественно отграничиваются от остальных и обладают явными конструктивными определениями,

б) имеются средства достаточно простой формулировки дедуктивных объяснений в рамках применяемых формальных приемов (т.е. предпосылки для наглядной экспликации).

Такой стиль объяснения был бы органичен для "целевой" лингвистики, да и гуманитарных наук в целом, если бы он позволял отражать цели, мнения и ожидания людей, использующих язык и речь, не выносил бы их за скобки (там же, с.16). И по существу, и по стилю изложения, таким образом, приходится признать, что водораздел между языкознанием и естественными науками заложен в самой их основе, в самом взгляде на вещи (см. там же, с.218).

Широкое использование в языкознании логико-математических инструментов экспликации сегодня пока еще напоминает тот случай, когда искренне любящие родители покупают на вырост очень красивую, нарядную одежду своему отпрыску. Носить ее ребенку не очень удобно, трудно бегать, прыгать, да и страшно помять или испачкать одежду. Чтобы сделать понятными даже простые высказывания на таком красивом логически ориентированном метаязыке, родителям приходится постоянно переодевать "ребенка" в одежду, пусть старую, потертую (прежний метаязык), но по росту и по возрасту, – переводить на общепонятный язык. В семьях среднего достатка одни с умилением смотрят на эту ситуацию,

-43-

другие с сожалением – в зависимости от того, что в данный момент диктует обстановка. А ведь, скажем, в математике подобные же формальные одежды обладают совсем другим статусом: там после каждой более или менее длинной формулы не приходится давать перевод на "неформальный" язык: формальный язык стал одновременно и нормальным языком математических рассуждений. Впрочем, не будем забывать, что проблемы роста были когда-то и у математики.

Имеется еще один аспект различия стилей объяснения, [17, с.41]:

а) объяснение через будущие результаты, связанное с установлением намерений, доводов и мотивов,

б) объяснение через предшествующее состояние – собственно каузальное объяснение.

Можно сказать, что каузальность, во всяком случае, в естественнонаучных теориях, основана на том, что исследователи видят в прошлом. Гуманитарные науки, в той мере, в какой они телеологичны, направлены на будущее: даже объясняя прошлое, можно думать о том, как выявленные законы скажутся на будущем человека. В конце концов, не явления нуждаются в объяснении (а именно так, по-видимому, считает Ю. Хабермас, см. [49, с.186], а мы нуждаемся в этих объяснениях, причем всегда эти объяснения (направленные, пусть и отдаленно, на будущее) полагаются на ценности, интересы и потребности человека [84, с.127]. Вот почему, между прочим, явления, в наибольшей степени удовлетворяющие какую-либо нашу потребность, нам иногда хочется сделать или считать по возможности чаще возникающими. А тем самым, объясняя явления, исследователь обладает контролем над предпосылками для этих явлений. Учесть этот фактор подсознания исследователя – это своеобразное взаимодействие объекта исследования с инструментом наблюдения (а таким инструментом является разум) – одна из актуальных задач теоретической лингвистики.

Осознание двух перспектив – на будущее и прошлое, -возможно, сказалось на соотнесении в середине 80-х годов

-44-

синхронного и диахронного аспектов языка. Это противопоставление, пожалуй, теперь в основном сбалансировано. Обе крайности – отрицание внеисторического объяснения и, наоборот, отрицание внесинхронного объяснения, по-видимому, преодолены в пользу компромиссного решения. Так, некоторые явления современного состояния языка могут получить только историческое объяснение (например, морфологическая метатеза, по [59, с. 87]), что не исключает, тем не менее, их экспликации в синхронных терминах. Другие явления и объясняются, и эксплицируются чисто синхронно. Тематизированное в 70-е годы различие между синтаксическим и семантическим объяснениями (а именно: отнесение одних и тех же явлений к ведению одной из этих дисциплин – синтаксису или семантики) к середине 80-х годов также утратило свою остроту. Вопрос перешел в другую плоскость: как проявлены структуры ситуаций реального мира, описываемых языком, с одной стороны, и когнитивный аппарат и природа связной речи – дискурса – в ее становлении, с другой [31, с.39] – так что имеем "структурный" и "семантический" типы объяснения. Таким образом, если теория адекватно соотносит речевое поведение с остальными видами когниции, она может претендовать на объяснительную силу, однако это еще не достаточное условие для ее объяснительности [33, с.40]: необходимо еще установить, как соотнесены два уровня –

а) внешние данные, реальность, лежащая в основе объяснения, и

б) внешнее подтверждение самого существования выделяемых категорий в языке.

Объяснение в языкознании 80-х годов, таким образом, соответствует научным стандартам XX в. и далеко отошло от прежнего "мифопоэтического" стандарта; ср.: "(…) мифопоэтическая мысль не требует, чтобы объяснение представляло собой непрерывный процесс. Для нее существуют начальная ситуация и конечная ситуация, связанные лишь с убеждением, что одна возникла из другой. (…) Любые изменения могут быть легко объяснимы как два различных состояния,

-45-

одно из которых произошло из другого не в результате рационально объяснимого процесса, а как трансформация, как метаморфоза. Мы видим, что эта схема то и дело применяется для объяснения изменения и при этом никакого другого объяснения не требуется" [1, с.37]. Как мы пытались показать выше, стандарт объяснительности в теоретическом языкознании сегодняшнего дня далеко ушел от простой констатации связи.

К оглавлению

10. Актуальные проблемы современного зарубежного языкознания
в настоящем сборнике

В этом издании была предпринята попытка охватить наиболее приоритетные направления зарубежного языкознания 80-х годов и выявить его наиболее типичные черты. Необходимо при этом иметь в виду, что в последнее время Институтом научной информации по общественным наукам АН СССР был выпущен ряд сборников, дополняющих данный, в связи с чем целый ряд вопросов должен рассматриваться при учете этих сборников.

В обзоре Н.А. Безменовой "Динамические модели языка" показывается, что тенденция к представлению системы языка в рамках динамических моделей наблюдается во многих исследовательских программах особенно в 80-е годы. Особое внимание обратим на предварительную характеристику типологических особенностей "динамического подхода", даваемую в конце этого обзора, как новой формирующейся парадигмы. Дополнительные материалы можно найти в двух следующих сборниках: "Речевое общение: Проблемы и перспективы" (М., 1983) и "Языковая деятельность в аспекте лингвистической прагматики" (М., 1984). Во всех этих материалах, как и в обобщениях, сделанных Н.А. Безменовой, можно найти подтверждение той мысли, что лингвистическая теория станет более адекватной своему объекту, только если описание языка можно будет представить в виде динамической, а не статической сущности.

Р.А. Агеева в разделе "Проблема изменений языка в современной

-46-

зарубежной лингвистике" рассмотрела материалы всех наиболее представительных конференций по исторической лингвистике последних тринадцати лет, а также публикации зарубежных авторов. Из этого наблюдения делается вывод о наличии тенденции к описанию конкретных языковых фактов на базе уже разработанных теорий. В последние года, как показывается в этом же разделе, на первый план выдвинулись такие темы, как вариативность, диффузия и синтаксические изменения. Примыкает к этим темам и новейшие исследования, в которых языковые изменения рассматриваются через призму социолингвистики. Хотя перспективы для взаимодействия исторического языкознания и социолингвистики существовали давно, однако именно 80-е годы можно связать с наиболее продуктивным их взаимодействием, с использованием методов социолингвистики в изучении истории языка.

Добавим здесь же, что историческое языкознание в 70-80-е годы [21, с. 244], в отличие от "фонологической" эпохи 60-х годов, может быть связано с интересом к синтаксису. Возобновление этого интереса к синтаксическому изменению объяснимо большим количеством синхронно-синтаксических исследований предшествующего периода, приведшим к глубокой и детальной проработке большого языкового материала в рамках новых синтаксических концепций. Кроме того, традиционный полигон теоретических построений – индоевропейское языкознание – в 70-80-в годы, по оценке некоторых его представителей [102, с. 274], стало "компактнее", чем 25 лет назад: различные разделы грамматики протоиндоевропейского языка теперь больше увязаны друг с другом, видны логические взаимосвязи между различными подструктурами в этой реконструкции – при значительной детализации на каждом уровне. Влияние генеративной лингвистики в этой области сказывается, главным образом, в терминологии и в нотации; структуралистское влияние было гораздо более глубоким; этот факт еще предстоит объяснить истории науки.

-47-

Обзор Г.Д. Стрельцовой "К проблеме соотношения синтаксиса и семантики в современных зарубежных грамматических исследованиях" продолжает обсуждение, начатое в недавнем сборнике "Современные зарубежные грамматические теории" (М., 1986), обратившем на себя внимание актуальностью рассмотренных вопросов. В данном разделе подчеркивается неокончательность решений, предложенных на сегодняшний день в этой области, и тенденция к исследованию содержательных аспектов языка и речи. Отметим также, что в области синтаксиса в период 80-х годов имеет место следующее соотношение сил [54, с. 89]:

1) генеративизм гораздо менее влиятелен, чем в предшествующий период, однако некоторые его уцелевшие направления, особенно "расширенная стандартная порождающая модель" (модель "управления и связывания" начала 80-х годов) остаются одной из немногих целостных школ, пользующихся научным весом;

2) исследования в области синтаксических универсалий, а именно: "теоретически нейтральные" направления набирают постепенно вес и популярность;

3) продолжаются поиски функциональных объяснений для синтаксических явлений;

4) синтаксические исследования в рамках общего социолингвистического проекта получают все большее признание ученых;

5) важную роль играет разработка новых синтаксических теорий – альтернатив для порождающей грамматики или ее научных союзников.

К этой проблеме примыкают исследования в области лингвистической типологии ( ей посвящается сборник, подготавливаемый ИНИОН АН СССР в настоящее время к печати). В 80-е годы она представляет собой [72, с. 950] всеохватывающую лингвистическую дисциплину, включающую практически все -начиная от классов слов и кончая видами фонологических правил. В более узком понимании типология как исследование "профиля" данного языка в отношении к некоторой частной проблеме (будь то порядок слов, стратегии образования придаточных относительных или нечто подобное) зачастую

-48-

сливается с проблемой выявления универсалий языка. Вместе же эти две проблемы образуют филиалы "общей сравнительной лингвистики", дополняя друг друга. Наибольшее внимание на нынешнем этапе лингвистической типологии уделяется морфосинтаксису (ср. синтаксический период конца 60-х – начала 70- х годов и фонологический период 70-х годов).

Л.Г. Лузина в обзоре "Стилистика и лингвистическая теория" убедительно, на наш взгляд, показывает стремление "новой стилистики" к более тесным связям между языковым и литературоведческим методами анализа речи, к активному сотрудничеству филологических дисциплин. Важна и отмечаемая автором нацеленность стилистики 80-х годов на теоретичность обоснования и объяснения в стилистических исследованиях. Представляется, что к перспективам стилистики относятся:

а) взаимодействие с "неориторическими" направлениями, с продолжением исследования риторики, от которой, напомним, отпочковалась сама стилистика (богатый и интересный материал содержится в сборнике обзоров "Неориторика: Генезис, проблемы, перспективы", М., 1987), и

б) учет фактора воздействия речи на аудиторию (этой теме посвящен сборник обзоров "Язык как средство идеологического воздействия", М., 1983).

И стилистика, и следующий раздел данного сборника могут быть тематически соотнесены с результатами психолингвистики периода 60-80-х годов, где также произошла переориентация и переоценка задач. Можно выделить следующие свойства этого периода [88, с. 293-294].

Во-первых, с середины 70-х годов повысился интерес к психолингвистическому исследованию, принимающему во внимание изменения языка, возникновение и выбор альтернативных форм выражения в рамках социальной структуры, – ср. 70-е годы, когда методологическое обсуждение в этой области не затрагивало социокультурных аспектов, – так сказалось тогда увлечение "идеальным говорящим – слушающим" в "однородном обществе.

Во-вторых, постепенно возрастает интерес к билингвизму

-49-

(до этого времени проблема двуязычия интересовала, в основном, социолингвистов).

В-третьих, теперь психолингвистически исследуются не только вербальные компоненты общения, но и паралингвистический и кинетический аспекты.

В-четвертых, психолингвисты включились в исследование универсалий.

В-пятых, в области семантики психолингвистика пока еще ограничивается сферой денотации, оставляя за своими пределами коннотации; видимо, в ближайшие годы дальнейший прогресс будет свяаан с расширением этой проблематики.

В-шестых, на повестку дня психолингвистики в 80-е годы ставится проблема взаимовлияния наблюдателя и "человеческого материала" наблюдения.

В-седьмых, нет единообразия в употреблении терминологии: представители различных теорий и школ по-прежнему зачастую не до конца понимают друг друга.

В-восьмых, в 70-80-е годы фокус внимания переместился от отдельно взятого предложения к целому тексту, от исследования только системы языка – к анализу речи в контексте деятельности человека.

Пожалуй, к последнему аспекту и примыкает проблематика, рассматриваемая в обзоре В.Р. Ястрежембского "Контекст и структура текста". Действительно, без учета роли контекста невозможно представить современную теорию языка и интерпретации речи, фактическое же применение "теории контекста" (а она в свое время сменила "теорию текста", перед тем как влиться в функционалистское направление зарубежной лингвистики и в прагмалингвистику) неизбежно ставит задачу психолингвистической верификации теории. Имеет данная проблема к выход в практику образования и обучения языку. Отметим в этой связи, что обзор проблем контекста продолжает обсуждение, начатое в сборнике "Роль языка в средствах массовой коммуникации" (М., 1986),

Одной из традиционных проблем, переживающих свой ренессанс в зарубежном языкознании 80-х годов, является лингвистическая география, изучаемая зачастую в более широкой

-50-

перспективе ареальной лингвистики. Этим вопросам посвящен обзор, написанный Л.В. Сорокоумской. Здесь выделяются следующие основные направления в этой области, характерные для настоящего периода развития языкознания:

1) углубление теоретической базы, поиск новых методов, подходов и интерпретаций, а также расширение эмпирического материала,

2) социолингвистическая ориентация исследований,

3) применение ЭВМ для обработки данных и подготовки их к печати.

В связи с этой проблемой и с содержанием следующего раздела следует отметить, что социолингвистическое исследование остается и в 80-е годы дисциплиной, на которую возлагаются надежды теоретически обоснованных решений в области культурного строительства как в развитых, так и в развивающихся странах. Однако в последнее время начинают пересматриваться некоторые методологические презумпции социолингвистики, в частности [83, с.335], положение о том, что имеется связь между группами, к которым относят себя носители языка, и способом самовыражения, отнесения себя к этим группам: теперь ставится вопрос о том, каковы критерии адекватного выделения групп, их состава, их места в структуре общества, а также, как соотносить различные общества, с различными структурами.

Прикладным аспектам социолингвистики как раз и посвящен раздел "Проблемы многоязычия и языковых контактов в работах лингвистов Западной Европы и Соединенных Штатов Америки", написанный Е.А.Казак. В нем обращается внимание на следующий спектр проблем, актуальных для этих регионов: языковая политика, этническое самосознание, роль национального языка как символа этнической и национальной консолидации, а

-51-

также как средства сохранения и передачи традиций духовной культуры. В этом обзоре проанализированы материалы наиболее важных научных форумов, состоявшихся в последнее время, а также многочисленные публикации. Отметим, что эта проблематика тесно связана с темой двух ранее вышедших сборников: "Языковая политика и языковое планирование в развивающихся странах" (М., 1983) и "Роль русского языка в интернациональной социальной жизни народов СССР" (М., 1986).

В заключение хочется выразить надежду, что настоящее издание окажется полезным для объективной оценки современного состояния зарубежного языкознания 80-х годов и для прогнозирования хода развития теоретической мысли в ближайшие годы.

К оглавлению

Список литературы (с.51-59)

1. В преддверии философии: Духовные искания древнего человека: Пер. с англ. Франкфорт Г., Франкфорт Г.А., Уилсон Дж. и др. М., 1984. – 236 с.

2. Волошинов В.Н. Марксизм и философия языка: Основные пробл. социол. метода в науке о языке. – Л., 1929.- 188с.

3. Демьянков В.З. Формализация и интерпретация в семантике и синтаксисе: (По материалам амер. и англ. лингвистики) // Изв. АН СССР. Сер. лит. и яз. – М., 1979. -Т.38, Э 3 – С. 261-269.

4. Демьянков В.З. Новые тенденции в американской лингвистике 1970 – 1980-х годов // Изв. АН СССР. Сер. лит. и яз. М., 1986, – Т.45, Э 3. – С. 224-234.

5. Ельмслев Л. Пролегомены к теории языка // Новое в лингвистике. – Вып.1. – М., 1960. – С. 264- 389.

6. Есперсен 0. Философия грамматики: Пер. с англ.- М., 1958. – 399 с.

7. Звегинцев В.А. Язык и лингвистическая теория. – М.,1973. – 247 с.

8. Звегинцев В.А. Предложение и его отношение к языку и речи. – М., 1976. – 305 с.

9. Курилович Е. Заметки о значении слова // Вопр. языкознания.-М. 1955, Э 3. – С.73-81; переп, в кн.: Курилович Е. Очерки по лингвистике: Сб. ст. – М., 1962.- С. 237-250.

10. Потебня A.A. Мысль и язык // Потебня A.A. Эстетика и поэтика. – M., 1976. – C. 35-220.

11. ПуанкареA. Ценность науки // Пуанкаре А. О науке: Пер. с фр. – М., 1983. – С. 153-282.

12. Степанов Ю.С.Методы и принципы современной лингвистики. – M., 1975.- 311 c.

13. Степанов Ю.С. В трехмерном пространстве языка: Семиот. пробл. лингвистики, философии, искусства. – M., 1985. – 335 c.

14. Шенк Р. Обработка концептуальной информации: Пер. с англ. – М., 1980. – 361 с.

15. Шухардт Г. Баскский язык и языкознание // Шухардт Г. Избранные статьи по языкознанию: Пер. с нем. – М., 1950. – С.I4I-I73.

16. Bartsch R. The syntax and semantics of subordinate clause constructions and pronominal coreference // Syntax and semantics. – N.Y. etc., 1979. – Vol.9. -P.23-59.

17. Batson C.D. Language of philosophy [Foreword] // Fisher H. Language and logic in personality and society. -N.Y., 1985. – P.25-56.

18. Bennet A.T., Hartmann B.R. A linguistic phenomenology of therapy talk // Proceedings of the fifth annual meeting of the Berkeley linguistics society. – Berkeley, 1979. – P.525-538.

19. Bierwisch M. Wörtliche Bedeutung – eine pragmatische Gretchenfrage // Untersuchungen zum Verhältnis von Grammatik und Kommunikation. – B., 1979. – S.48-80.

20. Bühler K. Sprachtheorie: Die Darstellungsfunktion der Sprache. – Jena, 1934. – XVI, 434 S.

21. Bynon T. Syntactic reconstruction: A case study // Proceedings of the Xlllth International congress of linguists. – Tokyo, 1983. – P.244-258.

22. Carnap R. Meaning and necessity: A study in semantics and modal logic. – Chicago, 1956. – 258 p.

23. Carnap R. Logical foundations of probability. – Chicago, 1959. – XVII,607 p.

24. Castelfranchi C., Paris i D. Linguaggio, conoscenza e scopi. – Bologna, 1980. – 561 p.

25. Charaudeau P. Langage et discours: Eléments de linguistique: (Théorie et pratique). – P., 1983. – 176 p.

26. Chomsky N. Aspects of the theory of syntax. – Cambridge (Mass.), 1965. – X, 251 p.

27. Chomsky N. Language and mind. – Enl. ed. – N.Y. etc., 1972. – XII, 194 p.

28. Chomsky N. Rules and representations. – N.Y., 1980. -VIII, 299 p.

29. Chomsky N. Knowledge and language: Its elements a. origins // The psychological mechanisms of language: A Joint symp. of the Roy. Soc. a. the Brit. acad. -L., 1981. – P. 9-20.

30. Chomsky N. On the generative enterprise: A discussion with Riny Huybregts a. Henk van Riemsdijk. – Dordrecht; Cinnamon, 1982. – 143 p.

31. Croft W. On direct object "lowering" // Proceedings of the eleventh annual meeting of the Berkeley linguistics society. – Berkeley, 1985. – P. 39-51.

32. Culioli A. Role des représentations métalinguistiques et syntaxe // Proceedings of the XIIIth International congress of linguists. – Tokyo, 1983. – P. 59-73.

33. Darden B. Explanation and reality in phonology // Papers from the twenty first regional meeting, Chicago linguistic soc. – Chicago, 1985. – P.40-64.

34. Dik S. Seventeen sentences: Basic principles a. application of functional grammar // Syntax a. semantics. N.Y. etc., 1980. – Vol.13. – P. 45-75.

35. Dik S. Cleft and pseudo-cleft in functional grammar // Linguistics in the Netherlands, 1977-1979. – Dordrecht, 1980. – P. 26-43.

36. Dittmar N., Wildgen W. Pragmatique psychosociale: Variation ling. et contexte social // Le langage en contexte: Etudes philos. et ling. de prajrmatique. – Amsterdam, 1980. – P. 631-721.

37. Dixon R.M.W. Review of Franz Boas (ed.), Handbook of American Indian languages // Linguistics. – Mouton 1976. – Vol.152. – P. 7 5-77.

38. Dowty D. On the syntax and semantics of the atomic predicate CAUSE // Papers from the eighth Regional meeting, Chicago linguistic society. – Chicago,1972, P.62-74.

39. Fauconnier G. Etude de certains aspects logiques et grammaticaux de la quantification et de l'anaphore en français et en anglais. – Lilles, 1980. – VII. 547 p.

40. Fillmore C.J. Innocence: A second idealization for linguistics // Proceedings of the fifth Annual meeting of the Berkeley linguistics society. – Berkeley, 1979. – P.63-76.

41. Fisher W.M. A study of some of the principles of linguistics // Papers from the seventh Regional meeting, Chicago linguistic society. – Chicago, 1971. – P.368-375.

42. Fodor J.A., Katz J.J. What's wrong with the philosophy of language // Philosophy and linguistics. – L., 1971. – P.269-283.

43. Fodor J.A., Katz J.J. Linguistic theory // The structure of language: Readings in the philosophy of lang. – Englewood Cliffs, 1964. – P.19-20.

44. Gazdar G. Remarks in reply to Chomsky // Psyohological mechanisms of language: A joint symp. of the Roy. soc. a the Brit. Acad. – L., 1971. – P.67-69.

45. Glinz H. Begriffsentwurf, Experiment und Interpretation und ihre Rolle in verschiedenen Richtungen der Sprachwissenschaft // Das Ringen um eine neue deutsche Grammatik: Aufsätze aus drei Jahrzehnten (1929-1959). Darmstadt, 1962. – S.36-41.

46. Gray B. Is Language a superstructure? // Semiotics. The Hague, 1978. – Vol.25. – P.1-32.

47. Gray B. The impregnability of American linguistics: An hist. sketch // Lingua. – Amsterdam, 1980. – Vol.50, Э 1. – P.5-23.

48. Grewendorf G. Sprache als Organ und Sprache als Lebensform: Zu Chomskys Wittgenstein-Kritik // Sprachspiel und Methode: Zum Stand der Wittgenstein-Diskussion. – B.; N.Y., 1985. – S.89-121.

49. Habermas J. Was heisst Unlversalpragmatik? // Sprachpragmatik und Philosophie / Hrsg. von Apel K.-O. – Frankfurt a.M., 1976. – S. 12-57.

50. Hagège C. La grammaire générative: Refléxions crit. -P., 1976. – 244 p.

51. Halliday M.A.K. Linguistics in the University: The question of social accountability // New directions in linguistics and semiotics / Ed. by Copeland J.E. -Amsterdam, 1984. – P.51-67.

52. Hanna J.P. Empirical adequacy // Philosophy of science. – Baltimore, 1983. – Vol.50, Э 1. – P.1-34.

53. Hartmann D. Wandlungen im Selbstverständnis der Linguistik der BRD in den letzten fünfzehn Jahren // Nach-Chomskysche Linguistik: Neuere Arbeiten von Berliner Linguisten. – B.; New York, 1985. – S.55-64.

54. Hudson R. Word grammar // Proceedings of the XIIIth International congress of linguists. – Tokyo, 1983. -P.89-101.

55. Hyman L. Phonology: Theory a. analysis. – N.Y. etc., 1975. – XV, 268 p.

56. Itkonen P. Causality in linguistic theory: A crit. investigation into the philos. a. methodological found. of non-autonomous linguistics. – L.; Bloomington,1983. – X,332 p.

57. Jackendoff R.S. Semantic interpretation in generative grammar. – Cambridge (Mass.), L., 1972. – XII,400 p.

58. Jackendoff R.S. Grammar as evidence for conceptual structure // Linguistic theory and psychological reality. – Cambridge (Mass.). – L., 1978. – P.201-228.

55. Janda R.D. Why morphological metathesis rules are rare: On the possibility of hist. explanation in Linguistics // Proceedings of the tenth annual meeting of the Berkeley linguistics society. – Berkeley, 1984. – P.87- 103.

60. Januschek F. [Vorwort] // Politische Sprachwissenschaft: Zur Analyse von Sprache als kultureller Praxis. – Opladen, 1985. – S.1-32.

61. Johnson D.P. On Keenan's definition of "subiect of" // Ling. inquiry. – Cambridge, 1977. – Vol.9. – P.673-692.

62. Kaplan R.M., Bresnan J. Lexical-functional grammar: A formal system for grammatical representation // The mental representation of grammatical relations. – Cambridge (Mass.). – L., 1982. – P.173-281.

63. Katz J.J. Linguistic philosophy: The underlying reality of lang. a. its philos. import. – L., 1971. – IX, 189 p.

64. Koppersohmidt J. Rhetorica: Aufsätze zur Theorie, Geschichte u. Praxis der Rhetorik. – Hildesheim etc., 1985. – XII,229 S.

65. Kühne W. Abstrakte Gegenstände: Semantik u. Ontogenese. – Frankfurt a.M., 1983. – 343 S.

66. Lakoff G. Linguistic gestalts // Papers from the thirteenth Regional meeting; Chicago Linguistic society. Chicago, 1977. – P.236-267.

67. Langendoen D.T. The study of syntax: The generative-transformational approach to the structure of Amer. English. – N.Y. etc., 1969. – XI, 174 p.

68. Lasnik H. Learnability, restrictiveness, and the evaluatlon metric // The logical problem of language acquisition. – Cambridge (Mass.), 1981. – P.1-21.

69. Lasnik H., Kupin J. A restrictive theory of transformational grammar // Theoretical linguistics. – B., 1977. – Vol.4, Э 3. – P.173-196.

70. Lawler J.M. Elliptical conditionals and / or hyperbolic imperatives: Some remarks on the inherent inadequacy of derivations // Papers from the eleventh Regional meeting, Chicago linguistic society. – Chicago, 1975. P.371-382.

71. Lawler J.M. Mimicry in natural language // The elements: A parasess. on ling, units a. levels. – Chicago, 1979. – P.81-98,

72. Lehmann C. The present state of linguistic typology // Proceedings of the Xlllth International congress of linguists. – Tokyo, 1983. – P.950-956.

73. Lehmann C. Der Relatlvsatz: Typologie seiner Strukturen, Typologie seiner Funktlonen, Kompendium seiner Grammatik. – Tübingen, 1984. – XV,438 S.

74. Lehmann W.P. Conclusion: Toward an understanding of the profound unity underlying languages // Syntactic typology: Studies in the phenomenology of lang. -Austin; L., 1978. – P.395-432.

75. Lehmann W.P. Linguistics // Introduction to scholarship in modern languages and literature. – K.Y., 1981. – P.1-28.

76. Lieb H.-H. Univeraals and linguistic explanation // Universals of human languages. – Stanford, 1978. – Vol.1. – P.157-202.

77. Lieb H.-H. Interpersonal linguistics. – Amsterdam: Philadelphia, 1983. – Vol.1. – XXIII,527 p.

78. Lightfoot D.W. Principles of diachronic syntax. -Cambridge etc., 1979. – X, 429 p.

79. Linell P. Is linguistics an empirical science? // Studia ling., 1976. – Vol.30, Э 1. – P.77-94.

80. Linell P. Psychological reality in phonology: A theoretical study. – Cambridge etc., 1979. – XI,295 p.

81. Lüdtke H. Umstrittene Linguistik: Sieben Thesen // Nach-Chomskysche Linguistik: Neuere Arbeiten von Berliner Linguisten. – B.; N.Y., 1985. – S.102-111.

82. Lyons J. Semantics. – Cambridge etc., 1977. – XIII, XIV, 897 p.

63. Mackey W.F. Sociolinguistics: The Past decade // Proceedings of the XIIIth International congress of linguists. – Tokyo, 1983. – P.335-350.

84. Meyer P.O. Sprachliches Handeln ohne Sprechsituation: Studien zur theoretischen u. empirischen Konstitution von illokutiven Funktionen in situationslosen Texten. – Tübingen, 1983. – XII,248 S.

85. Moore T., Carling C. Understanding language: Towards post-Chomskyan lingustics. – L.: Basingstoke, 1982 X.225 p.

96. Moravcsik E.A. Language contact // Universals of hu >an language. – Stanford, 1978. – Vol.1. – P.93-122.

87. Müller M. Vorlesungen über die Wissenschaft der Sprache: Für das dt. Publlkum bearb. von Dr.Carl Böttger. – Autorisierte Ausg. – Leipzig, 1863. – 711, 400 S.

68. Oksaar F. Psycholinguistics: Historical aspects, methodological problems a. selected topics in the field of lang. acquisition a. multilingualism // Proceedings of the Xlllth International Congress of lingu-ists. – Tokyo, 1983. – P.291-304.

89. Perlmutter D.M. Relational grammar // Syntax and semantics // Current approaches to syntax. -N.Y. etc., 1980. – Vol.13. – P.195-229.

90. Pinker S. A theory of the acquisition of Lexical Interpretive grammars // The mental representation of grammatical relations. – Cambridge (Mass.); L., 1982. – P.655-726.

91. Popper K.R. Conjectures and refutations: The growth of sci. knowledge. – N.Y.; L., 1962. – XI, 412 p.

92. Pullum O.K. Word-order universals and grammatical relations // Syntax and semantics. – N.Y. etc., 1977. – Vol.8: Grammatical relations. – P.249-277.

93. Pullum G.K. How many possible human languages are there? // Ling, inquiry. – Cambridge, 1983. – Vol.14, Э 3. – P.447-467.

94. Quine W.W.O. Word and object. – Cambridge (Mass.), 1960. – XV,294 p.

95. Rescher N. Scientific explanation. – N.Y.; L., 1970. -242 p.

96. Schnelle H. Meine Forsohung in Berlin // Nach-Chomskysche Linguistik: Neuere Arbeiten von Berliner Linguisten. – B.; New York, 1985. – S.475-483.

97. Seuren P.A.M. Autonomous versus semantic syntax // Foundations of language. – 1972. – Vol.8. – P.234-265.

98. Slama-Cazacu T. Theoretical prerequisite for a contemporary applied linguistics // The sociogenesis of language and human conduct. – N.Y.; L., 1983. – P.257-271.

99. Soames S. Linguistics and psychology // Linguistics a. philosophy. – Dordrecht; Boston, 1984. – Vol.7, Э 2. P.155-179.

100. Suppes P. Procedural semantics // Sprache, Logik und Philosophie: Akten dee vierten intern. Wittgenatein Symp. – Wien, 1980. – P.27-35.

101. Verschueren J. The lexioalization of linguistic action // Proceedings of the seventh annual meeting of the Berkeley linguistics society. – Berkeley, 1981. – P.328-335.

102. Watkins C. New directions in Indo-European: Hist. comparative linguistics and its contribution to typological studies // Proceedings of the XIIIth International Congress of linguists. – Tokyo, 1983. -P.270-277.

103. Wexler K. Some issues in the theory of learnability // Tha logical problem of language acquisition. – Cambridge (Mass.), 1981. – P.30-52.

104. Whitney W.D. Language and the study of language. -N.Y., 1982. – XXV, 326 p.

105. Wright G.H. von. Explanation and understanding. -Ithaca (N.Y.), 1971. – XVII, 230 p.

106. Zaefferer D. Frageausdrücke und Fragen im Deutschen: Zu ihrer Syntax, Semantik u. Pragmatik. – München, 1985. – 208 S.

Лингвистическая теория в 80-е годы за рубежом: Введение

ОГЛАВЛЕНИЕ

1. Периодизация развития теоретического языкознания как проблема

2. Лингвистическая теория языка; ее цели и принципы

3. Лингвистическая теория середины 70-х - 80-х годов

4. Внутренняя организация лингвистической теории

5. Основные аспекты исследовании языковых явлений

6. Выделение "параметров" языка

7. Лингвистическая теория и методы

8. Адекватность теории

9. Объяснение и экспликация в языкознании 80-х годов

10. Актуальные проблемы современного зарубежного языкознания в настоящем сборнике

Список литературы (с.51-59)

10. Актуальные проблемы современного зарубежного языкознания в настоящем сборнике

10. Актуальные проблемы современного зарубежного языкознания
в настоящем сборнике

10. Актуальные проблемы современного зарубежного языкознания
в настоящем сборнике