В.З. Демьянков

Загадки диалога и культуры пониманияћ

-109-

Когда примерно двадцать лет назад всерьез занялись моделированием естественного диалога на ЭВМ, думали об эффективном взаимодействии как о чем-то существующем, но пока еще не определенном точно. Сегодня же видно: фундаментальные трудности программирования диалога «Человек – ЭВМ» проистекают из неясности того, в чем же заключается эффективность диалога между людьми. Например, как заставить собеседника выслушать и понять то, в чем вы его убеждаете, заставить его перейти на рельсы конструктивного решения обшей задачи? А плюс чисто человеческие проблемы: как заставить этого собеседника сменить выбранный им ключ сценичности в вашем общении, отказаться от работы на публику, заставить вслушаться в здравый смысл аргументов? Можно быть экспертом в какой-либо области, но не суметь завоевать прочной поддержки ни у адресата, ни у присутствующих при разговоре.

Существенно и следующее: диалог не только опосредованно создает новые ценности в человеческом обществе, но и обладает самоценностью. Вычеркните общение из человеческой жизни. Останется ли тогда в ней что-либо человеческое?

Сегодня мы возвращаемся к исходной проблеме диалога между людьми как обладающей непреходящей актуальностью и значимостью, безотносительно к сиюминутным технократическим перспективам. В самом диалоге проблематичны абсолютно все моменты, начиная с его определения и кончая практическими стратегиями достижение взаимопонимания между людьми. Мы отметим здесь только четыре момента.

1. Однородность или разнородность по стилю ментальности собеседников рано или поздно сказывается и на ходе диалога. Чем ближе по духу собеседники друг к другу, тем легче они достигают согласованности, «кооперированности», своих диалогических шагов. Не только в содержании их речей мы увидим гармонию, но и в подаче и приеме реплик, казалось бы, незначимых. Примеры реакций в гармоничном дуэте: Да-да, Иван Иванович, Вы совершенно правы!, Боже, как это верно!, бурные, долго несмолкающие аплодисменты… Все это не только симптомы согласия, но и сигналы продолжать общение в данном ключе. И наоборот, антагонисты по своему духовному – интеллектуальному

-110-

и/или эмоциональному – настрою увидят противоположность взглядов своих и собеседника там, где при иных обстоятельствах вы не заметили бы даже малейшего повода для сомнения. Вы возмутитесь тем, что в речах другого у вас вызовет только подозрение о легком своем недопонимании речей собеседника.

2. Когда проблему обдумывает (про себя) один человек, уже имеет место очень сложная мыслительная деятельность. А когда проблему обсуждают два человека, происходит нечто, не укладывающееся в русло спокойного математического доказательства. Иначе говоря, пытаясь выяснить истину в диалоге, идут не тем же путем, как при выстраивании стройной цепи логических умозаключений. Кроме логики диалога (издавна называемой еще диалогической, или диалектической логикой), есть еще и драматургия диалога, не внеположенная этой логике, а непосредственно вмешивающаяся в содержание и смену выступлений в диалоге.

3. Смена настроений в диалоге – от несогласия к гармонии или наоборот (а это только две из множества крайностей), определяет ту атмосферу, которая внешне характеризуется как неполное понимание, вражда, неприязнь, с одной стороны, и восхищение, влюбленность в образ мыслей собеседника, полная поддержка, с другой. В этой смене эпизодов согласованности по настроению можно выделить нечто аналогичное дуэту (трио, квартету, симфоническому оркестру – в зависимости от количества разных «голосов-мнений» в общении). Но таинственно то, что собеседники играют, не видя перед собой партитур, по которым могли бы ориентироваться, когда следует вступить в дуэт (возможно, даже приводящий к диссонансу), а когда следует сделать «духовную паузу», попридержать свои мысли и эмоции до конца мелодии собеседника. Без помощи таких партитур собеседники, тем не менее, интерпретируют свои и чужие высказывания так, как если бы эти партитуры были. Их диалог обладает внутренней динамикой, драматургией, напоминающей ход исполнения музыкального дуэта, где схождения и расхождения партий уже заданы композитором. Это контрастирует с нашей верой в то, что по ходу общения мы импровизируем, создавая каждый раз новые, не заготовленные «мысли-мелодии», обмениваемся новыми мнениями, а не вытаскиваем на свет божий суждения, завалявшиеся в карманах нашего внутреннего мира. Однако посмотрите непредвзято на чужой диалог. Вы заметите,

-111-

что набор мелодий, исполняемых в обыденном общении, невероятно мал. Откуда же этот драматизм в диалоге, развертывающемся так, как если бы сценарий был давно написан и утвержден художественном советом, имя которого – каноны человеческого общения?

4. Исполнение мелодий-мыслей у каждого человека также очень и очень предсказуемо. В оркестре музыканты пользуются своими излюбленными приемами, техникой игры на инструменте, что зависит от школы исполнительского мастерства: одни склонны только слегка касаться клавиш, другие вдавливают их и т.д. Но разве не так и в диалоге? Одни лучше освоили технику возражений, другие – технику духовного поглаживания собеседника, поддержания его интеллектуального тонуса, игра третьих напоминает душ Шapкo, четвертые одинаково плохо владеют всеми техниками. Даже имея перед собой один и тот же сценарий, один и тот же музыкальный текст, разные исполнители по-разному воплощают в жизнь свои стратегии и тактики: над ними есть режиссер и дирижер. Так и в диалоге. И вот четвертая загадка диалога: в жизни нашей нет ни автора, ни режиссера, явно манипулирующих собеседниками как актерами или музыкантами, но люди – в зависимости от того, с кем они разговаривают, – ведут себя так, как если бы принадлежали к той же актерской школе, что и их собеседник. Мы настраиваемся на собеседника, даже когда тот уступает нам в технике своей игры. Происходит, если угодно, согласование по технике общения.

Теория диалога, без упрощений, вызванных сиюминутными выгодами при моделировании, – предприятие невероятно сложное. Костяком этой теории, той или иной концепции, должно явиться, как минимум, объяснение названных четырех явлений. Это такой синтез взглядов на сущность человеческого общения, который может быть осуществлен только требовательным и лично заинтересованным исследователем, не желающим признать себя всего лишь «винтиком» или «проявлением общих закономерностей» (такой была тактика структуралистского подхода к диалогу), а не личностью. Человек имеет все права на неповторимость. Открыть сущность диалога, найти разгадку его тайн – значит постичь сущность человека в его разнообразии. Познать диалог – одновременно значит познать и се6я.

Чтобы решать проблемы эти теоретически или практически, следует осознавать, что человек обладает свободой не только выполнять те или иные наблюдаемые со стороны поступки, но и свободой интерпретировать по-своему чужие поступки, в том

-112-

числе, и речевые. Итак, в диалоге мы стремимся: понять другого человека, понять себя, понять только текст и т.п. – в зависимости от нашей техники понимания, от того, к чему мы подготовлены в большей степени своим предшествующим диалогическим опытом. Понимание же – это одновременно и процесс («интерпретативная деятельность», как часто в последнее время характеризуют понимание, используя нейтральный термин «интерпретация»), и идеал, к которому мы стремимся. «Понимание» – оценочный термин. И как все, что связано с ценностями, а потому и с выбором из нескольких альтернатив, понимание обладает своей культурой.

В самом деле, культура предполагает право субъекта на выбор из нескольких возможностей. Таково словоупотребление. Например, нельзя говорить о «культуре пищеварения» в чисто физиологическом, узком смысле: не обладая властью над своим организмом, соответственно, мы не обладаем и альтернативами в этом поведении. О «культуре сновидений» трудно говорить также до тех пор, пока мы не овладели техникой сознательного регулирования образов, которые должны или которым можно появиться в нашем сне. Культура понимания – это культура интерпретации, стремление к идеалу интерпретирования. Идеал этот – как и в культуре вообще – предопределен, во-первых, преемственностью национальных, этнических, социальных и т.п. канонов интерпретации, передачей этих канонов от поколения к поколению; а во-вторых, нормированием аналогично «правилам хорошего тона», «культуре речи», это воспитание общества в духе идеалов адекватного интерпретирования.

Культуры понимания неоднородны, в них прослеживаются две крайности, которые условно можно охарактеризовать как сверхтерпимость и сверхнетерпимость к чужому слову. Имеем, соответственно задачам понимания, выделенных нами в других работах, следующие крайности.

1. Полная терпимость ко всем языковым ошибкам и неточностям, в противоположность полной неприязни к ним.

2. Смелость в выдвижении гипотез о том, что вам хотели сообщить – в противоположность к буквоедству и заземленности интерпретации на текст. Воспитание культуры, приближенной к интерпретационной смелости, можно связать с развитием фантазии, метафорики, образности, – что, как видно из истории литературы, приходит только после многих веков литературной культуры.

3. Полная терпимость (хотя бы только на момент интерпретирования)

-113-

к чужим мнениям – в противоположность жесткому набору своих собственных мнений; ср. лютеровское «Я здесь стою и не могу иначе».

4. Восприятие замысла автора как вполне законного проявления его авторской свободы – в противоположность установке на жесткий сценарий общения, ведения диалога, на жесткий протокол в диалоге: «В данных обстоятельствах следует сказать только так-то и о том-то, – а потому не желаю понимать, что вы говорите вне этого». Воспитание культуры понимания в этом отношении можно представить как воспитание «моральной гибкости», если идеал общества приближен к первой альтернативе, и наоборот, как заучивание и исполнение ритуальных действий, реализующих регламентированный набор намерений («уместных намерений»), если идеал общества ближе ко второй альтернативе.

5. Приписывание автору жизненных ценностей самого интерпретатора, о чем бы ни говорилось в речи этого автора, принятие забот и ценностей его «близко к сердцу в противоположность полной остраненности от предполагаемых ценностей собеседника. Второе характеризует прототип «английского характера» в ходячих представлениях неангличан. Первое же – особенно в той крайности, которая граничит с навязчивостью, – чаще приписывается южанам. При интерпретировании можно быть столь же назойливым, как и давая совет.

6. Готовность в любой момент изменить акценты в рамках получаемой интерпретации чужой речи, отказавшись от более ранней их расстановки под давлением последующих высказываний автора, – в противоположность более жесткой линии, созвучной поговорке Слово не воробей. При второй крайности даже клятвенный отказ автора от неудачно поданных своих мнений не смягчит приговора такого интерпретатора, не приведет к модификации сложившейся у него интерпретации.

7. Готовность отказаться от любого своего скомпрометированного мнения, входящего в запас знаний интерпретатора, – в противоположность стратегии: «Я твердо это знаю, хоть убей, но если ты говоришь то, что не совпадает с моим мнением, значит, ты не прав», или короче: «Не могу поступиться принципами». Допустимые в конкретном социуме стандарты иронии, связанные со свободой выбора в рамках этой шкалы альтернатив, настолько изменчивы во времени, что сродни типичному выражению лица. Здесь же речь идет о меняющемся выражении лица. У целого общества, обладающего культурой понимания. В одни периоды

-114-

жизни это лицо благодушно и спокойно, в другие оно выражает озлобленность, раздраженность бытовыми неурядицами и агрессивность.

8. Готовность последовать любому указанию, явному или предполагаемому, содержащемуся в словах автора (полный гипноз речи) – в противоположность взгляду на общение с автором как на игру, протекающую «как бы не со мной», что предполагает определенную гибкость, скорость реакции на смену «ходов» в этой игре.

9. Готовность настраиваться на речь автора, воспринимая ее в наиболее подходящем для нее ключе (шутку воспринимать как шутку, а не как оскорбление) – в противоположность бедному репертуару возможных ключей, или «тональностей понимания», свойственных конкретному интерпретатору и культуре понимания в целом, царящей в данном обществе.

Все эти крайности традиционных канонов интерпретирования, а также бесконечные промежуточные ступени между крайностями прослеживаются в самых разных областях духовной культуры. Так, при восприятии художественной литературы, если находятся ближе ко второй, ригидной крайности, то всерьез и буквально воспринимают такое положение: «Литература – учительница истории». Отсюда и известная в истории духовной жизни многих народов тяга на определенных этапах к дидактичности литературы и шире, к дидактичному искусству. Мы утверждаем, что эта тяга – проявление господствующей (в тот или иной период) культуры интерпретирования, которая, в свою очередь, является проявлением приемлемой свободы диалога, стандарта такой свободы. В восприятии научных текстов ригидная крайность характерна для тех периодов духовной жизни общества, когда, например, приписывают злонамеренность даже чисто абстрактным построениям, ср.: Кибернетика – продажная девка империализма.

В последнее время становится особенно наглядным и влияние сложившейся культуры понимания на ход политических событий. Например, когда известный оратор переоценил способность к восприятию иронии у своей аудитории из иного культурного региона, этим воспользовалась группа возмущенных депутатов, высказавшихся от имени оскорбленного народа. Трудно сказать, было ли это возмущение искренним (то есть, действительно ли депутаты не поняли истинный смысл речи) или показным. Но несомненно, что оно покоится на презумпции о соответствующей культуре понимания более широкой аудитории,

-115-

на которую и рассчитаны речи возмущающихся. Мы говорим так или иначе, о том или об ином, в зависимости от своего представления о культуре понимания наших адресатов.

Культура понимания пронизывает насквозь духовную культуру, в частности, культуру слова. Культура понимания становится сегодня особенно актуальной и как часть политической культуры. Филологии как носительнице древнейшего искусства понимать другого человека по речам его, по его текстам, принадлежит важнейшая роль хранения и усовершенствования канонов понимания человека человеком.

Вряд ли развитие культуры понимания можно однозначно определять как приближение к одному из полюсов на шкале гибкости – ригидности интерпретации. Напомним, что культура – это каноны в выборе альтернатив. Соответственно, прогресс культуры понимания – это расширение свободы каждого отдельного человека в выборе своего «параметра», своей позиции на шкале альтернатив. Иначе говоря, это способность выбрать характеристики понимания, предписываемые в рамках каждой из девяти перечисленных выше задач. Это способность, среди прочего, и к осознанному выбору, а тем самым, способность осознанно определиться по отношению к тому, как воспринимать речь в данном эпизоде своей жизни.

С другой стороны, наблюдения показывают, что дети начинают свою интерпретативную биографию как наиболее буквалистскую и лишенную иронии. Небуквальность появляется только позже и не у всех в полной мере. То же можно сказать и о развитии литератур: от описательности – к назидательности и далее к сверхобразности, хотя и это представление в высшей степени огрубление (ср. иронию в античности).

Наша гипотеза относительно эволюции культур понимания состоит в следующем. В общем случае это развитие протекает в рамках всех девяти шкал независимо. Большая гибкость или большая типичность данной позиции на одной шкале не предопределяет типовой выбор на другой шкале. Конечно, это справедливо только в самом общем случае. В реальности можно наблюдать зависимость между шкалами. Тем не менее, методически оправданно принять следующее положение. К выводу о сходстве в организации различных шкал следует приходить только в результате эмпирического исследования.

Более того, можно предположить, что порядок, в котором шкалы перечислены выше, соответствует и возможностям динамики в развитии культуры понимания. А именно, свобода

-116-

в обращении со словами как единицами языка не может быть больше свободы в выдвижении гипотез об интерпретации целого, и т.д. Не случайно поэтому, что свобода в выборе ключа понимания (девятая, самая последняя шкала) в этом перечислении завершает список, тем самым характеризуя как бы общий предел для остальных шкал. Эта последняя шкала – естественный аналог «речевого жанра» (в смысле М.М. Бахтина). Набор жанров интерпретирования может по ходу жизни общества расширяться или сужаться.

Может постепенно расширяться и свобода выбора из этого набора, что создает иллюзию того, что более позднее поколение способно интерпретировать произведения прошлого шире, чем современники. Однако следует иметь в виду, что эволюция культуры понимания не означает однозначно расширение таких свобод: не всегда эволюция состоит в прогрессивном развитии, возможно и ограничение свободы. В то же время, сужение «свободы слова» не означает однозначно, что уменьшается и свобода выбора в рамках шкал понимания: в тоталитарном обществе культура понимания намеков, недосказанностей и умолчаний, – а следовательно, и культура понимания в целом, – может быть гораздо выше, чем после преодоления тоталитаризма. В граничном случае, культура небуквальной интерпретации может выродиться в обществе с неограниченной «свободой референции», а именно, когда язык позволяет говорить все обо всем. Но ни один реальный человеческий язык такой свободы не предоставляет.

Вот почему культура понимания вечна и будет существовать так же долго, как и человеческий язык.