В лингвистике
последних 30 лет понятие «интерпретация» в первом смысле стало особенно
популярным продолжением понятия «стратегии восприятия» (Т.Бивер, А.Гросу и
др.): такие стратегии, используемые в восприятии речи, могут ограничивать
приемлемость, а иногда даже грамматичность предложений. Тот факт, что носители
языка отвергают некоторые конструкции, гораздо лучше объясняется факторами
восприятия, чем через чисто формальный анализ. Так, градации приемлемости
объясняются через различную интерпретацию тех или иных сущностей как занимающих
определенную позицию на шкале одушевленности, см. [E.Ransom 1977: 418-419][1]:
(1a)
They fed a lion a lamb / ?the lamb
(1b)
They fed the lion the lamb / ?the Christian
(1c)
They fed the lion a Christian
(2a)
A cat is being chased by a dog /?the dog
(2b)
The cat is being chased by the dog /?the man
(2c)
The cat is being chased by a man.
Одним из парадных
примеров являются предложения с «временной неоднозначностью» (т.н. garden-path sentences), которые в
начале своего
-311-
развертывания интерпретируются не так
же, как в
конце, например:
Bill knew the answer was
correct,
The candidate expected to win lost.
Пик
полезности интерпретирующего подхода, звездный час интерпретациониста – когда в
тексте сталкиваются с недосказанностью или избыточностью. По таким моментам
теоретик реконструирует общую механику языковой интерпретации текста, что
делает работу теоретика похожей на процедуру языковой реконструкции.
Взаимодействие
различных видов интерпретации дает понимание – внутренне реализованную
“удачную интерпретацию”, не обязательно проявленную внешне, для других людей[2].
Понимание – оценка результата интерпретации или ее хода, воплощенная
по-разному в зависимости от личностных характеристик интерпретатора. Так, Я
понял, что вы хотите сказать можно перифразировать следующим образом: “Моя
интерпретация вашей речи совпадает с вашей интерпретацией вашей собственной
речи”, “Моя интерпретация совпадает с замыслом, возможно, неудачно воплощенным
в вашей речи” и т.п.[3]
Естественно, что языковые аспекты интерпретации не исчерпывают понимания в
целом[4].
В теории игр,
приложенной к описанию речевой деятельности, к отличительным признакам
стратегии относят (см. [J.Ossner
1985: 133], [M.Schecker 1983: 81], [E.Goffman 1971],
[I.Kurcz 1987: 165], [T.A.v.Dijk
1984:
115]):
– наличие
плана (или принципа), регулирующего на каждом этапе действий выбор из набора
возможных действий (альтернативы должны всегда существовать), в конкретной
ситуации;
– этот
выбор оценивается под углом зрения целесообразности и эффективности;
-312-
– в отличие от правила, исход применения стратегии далеко не всегда предсказуем:
знания о контрагентах неполны, цели неопределенны, размыты и т.п.
Итак,
правило применяется или не применяется, причем в рамках алгоритма, а стратегия осуществляется,
успешно или безуспешно, в менее ясных обстоятельствах. В столкновении с
незапланированной ситуацией правила бессильны, и человек может опираться, в
лучшем случае, на стратегии, несущие в себе меры оценки действий.
Если стратегия применена
успешно, мы непосредственно добиваемся цели; тактические приемы позволяют
достигать менее крупных целей.
В логике действия,
опирающейся на логику возможных миров, пучок этих свойств считается ключевым
для формального определения стратегии действия [Ch.L.Hamblin
1987: 155-156].
Идиоэтнические стратегии
интерпретации являются частью национальных традиций. Эти стратегии проявлены:
-в
практике восприятия – понимания, интерпретации (традиция истолкования),
перевода и т.п. текстов; например, Штирлиц проглотил сообщение верховного
главнокомандующего, не моргнув глазом может интерпретироваться буквально,
переносно или одновременно буквально и переносно, в зависимости от «ключа»
прочтения: серьезного или шутливого (о стратегиях метафорической интерпретации
см. [J.R.Searle 1979b]);
-в
традициях описания «своего» vs. «чужого»
(иностранного) языка, что особенно явно отражается в лексикографической и
грамматической традициях; в восприятие своего vs. чужого всегда входит и
оценка «чужого»[5];
-313-
-в
традициях культурологической и литературоведческой рецепции текстов, своих
(создаваемых данным этносом) и чужих (текстов, пришедших из чужих культур и от
других народов). Мир толкуемого текста отдален от интерпретатора в пространстве
и/или во времени и в принципе недоступен. Чужой считается:
- жизнь
народа, удаленная от актуальности читателя во времени. Например, в центре
внимания романтической герменевтики [Ast 1808, c.1] находился дух древности, отражаемый трудами древних
писателей и частной жизнью “классических народов”. Внешнее проявление жизни
считалось содержанием, а представление и язык – формой классической жизни;
возможно, через сто лет из интерпретации русских предложений конца 20 в.
читатель сделает свои выводы о нашей эпохе; например: Кириенко назвал
Жириновского скрытым демократом, и Жириновский тоже оскорбил Кириенко;
- народ-современник,
но с иной культурой, в том числе, с иной текстовой культурой.
- в
грамматических и лексикографических традициях, среди прототипов национальных
традиций можно указать: русскую (и – с некоторыми модификациями –
западноевропейскую), санскритскую (древнеиндийскую), семитскую и китайскую.
В
словаре лексические истолкования дают правила интерпретации и охватывают как
прямые, так и переносные значения слова. Лексикограф-практик пытается ухватить
и сгруппировать наиболее броские, типичные значения – «прототипичные» эталонные
истолкования. Но в реальном контексте бывает невозможно следовать ни одному из
таких «правил» – например, при
переводе. Вот тогда-то и прибегают к помощи стратегий интерпретации. Стратегии
интерпретации, результат которых мы наблюдаем в речи и пока еще не отражен даже
самым полным словарем, регистрируются следующим поколением или версиями
словарей, но история значения слова на этом не кончается. Фиксированные
словарем значения образуют островки, между которыми располагаются реальные
значения слова в тексте. Интерпретация речи не менее креативна, чем
продуцирование речи.
-314-
Разные структуры
языков и письменностей предполагают разную степень доверия к интерпретатору.
Вспомним противопоставление «языки говорящего – языки слушающего» (О.Есперсен,
Р.Якобсон). Однако в языке трудно разграничить свойства, являющиеся следствием
продуцирования речи, от свойств, родившихся из потребности интерпретации. Кроме
того, есть и универсальные черты, предполагающие наличие универсальных
стратегий интерпретации.
Паркуя машину, опытный
водитель стремится в последний момент развернуть колеса, чтобы потом лучше было
выехать. Так и при построении речи мы делаем – и далеко не в последний момент –
усилия для облегчения интерпретации нашей же речи. Но языки различаются
параметрами, по которым продуцент больше или меньше полагается на возможности
своего интерпретатора, на стандартное, или реквизитное в рамках данной
культуры, интерпретаторское мастерство адресата:
-само
различие систем письменности предполагает разную степень доверия к
интерпретаторскому мастерству адресата, ср. китайскую, японскую, семитскую
и почти фонологическую (типа финской) системы;
-последовательности
предложений вроде русских Принес стулья. Сели или Пришел просить
денег. Не дам.[6]. Особенно
интересно представлены такие случае в русских загадках, например: Четыре
ноги, да не зверь; есть перья, да не птица (постель); Зимой нет теплей,
летом нет холодней (печь и погреб). Чтобы восстановить до полного
предложения, эти загадки должны быть основательно синтаксически переделаны. Что
и делает загадывающий, разъясняя явный и скрытый смысл загадки. Тексты загадок
и сакральные тексты с «темными местами» ценны для носителей языка как тренинг:
они дают возможность проявить интерпретаторский талант;
-resumptive pronouns в испанском; в придаточных относительных в
кельтских [S.Harlow 1981] и семитских языках (в работе Зализняка и Падучева эти
факты описываются в рамках придаточных относительных); например: la causa POR LA que se sacrifica;
aquello EN LO que confías;
ср. в валлийском: y dyn y siaradasoch chwi (= ты) ag (вместе,
с) ef (= он) «человек, который ты разговаривал с ним».
Есть похожее
-315-
во многих языках, но как
бы на границе приемлемости; например, в английском:
the guy who I hate almost everything he does (пример из [R.Kayne
1981a]). Это явление характерно для «недоверчивых» языков; а в
доверчивых (как в китайском, в хинди и урду) его нет [A. Davison
1988: 208];
-посессивность
в венгерском типа: az én apám szűcs volt (Móricz) “мой отец был
скорняком”; az én könyvem, итал. il mio libbro
etc., когда артикль допускается, а в некоторых контекстах даже обязателен. По
этому параметру такие языки противопоставлены, скажем, арабскому, где при
посессивном же аффиксе артикль недопустим, ср. неправильное * al-kitābî; это аналогично запрету
в европейских языках с артиклями: * the my book.
По подобным же параметрам различаются языки с морфологическим
падежом и без него, с категорией времени – и без нее, и т.п. Именно в силу
этого исследователи языков прибегают к принципу различительности и тесту на
коммутацию (замену некоторого элемента в высказывании, с исследованием
получаемого смысла): в качестве выступающего колеса или колышка выступает
соответствующая грамматическая категория. В этом случае можно сказать, что мы
имеем дело с language-specific стратегиями. А те места
в языковой системе, где колышков нет, подлежат универсальным стратегиям
интерпретации. Итак, описывая language-specific
стратегии, мы вскрываем конкретную структуру языка.
Сверхдоверие
– тот крайний случай, когда говорящий просто молчит, полагая, что его поймут и
без слов.
Интерпретация молчания сродни «восприятию»
платья голого короля, недаром говорят: «Молчи, за умного сойдешь». Тем не
менее, в качестве объекта интерпретации «чужого», молчание оценивается
неоднозначно.
Европейцы оцениваются японцами
как слишком говорливые, иногда неуместно говорливые – даже там, где европеец
считает, что молчание было бы знаком враждебности. Европейцам же японцы кажутся
слишком молчаливыми: не требуется никаких реплик, когда подают еду в ресторане
(ср. Спасибо, произносимое клиентом в русском и официантом в немецком),
не принято извиняться, нечаянно толкнув кого-либо в метро: ведь все и так ясно.
Более того: «У европейцев не принято пристально всматриваться в собеседника,
вложив в свой взгляд чувство безграничной любви, как это делают японцы, и это
им не понятно. Если в молчащем человеке нельзя
-316-
разглядеть ни покушения, ни безоговорочной капитуляции, то,
вероятно, по европейским меркам такого человека трудно признать нормальным…»
[С.Кимура 1976: 248]; «Для европейцев человек, не подающий голоса, воля, не
выраженная голосом, в общественном смысле равны нулю» [С.Кимура 1976: 244]
[7].
Для европейцев и для японцев
молчание – одна из стратегий речевого действия, в частности, сценического;
вспомним афоризм «Kunst besteht aus
Pratiken des Verschweigens» («Искусство – это практики умолчания»),
принадлежащий венгерскому поэту и писателю Милану Фюшту ( Milán Füst,
1888-1967) [A.Horn 1995: 21]. «Эстетика
умолчания» исследуется в последнее время довольно активно, особенно как один из
компонентов постмодернизма, см., например, [Militz 1997], [Malekin,
Yarrow 1997], [C.E.Kunz 1996] и др. Однако лингвистические
механизмы стратегий интерпретации умолчания, с точки зрения слушающего,
– остаются гораздо более таинственными, чем стратегии самого умалчивания,
с точки зрения говорящего.
L.Wittgenstein считал так: если нельзя
нечто точно сформулировать, то об этом лучше молчать (« Was sich sagen läßt,
läßt sich klar sagen, und worüber man nicht sprechen kann, darüber muß man
schweigen»). Ему вторил Карл Поппер: « Wer's nicht einfach und klar sagen kann,
der soll schweigen und weiterarbeiten, bis er's klar sagen kann».
Лаконизм,
таким образом, в западной культуре можно было бы истолковать как частичное
признание говорящим собственного невежества. Возможно, это справедливо в науке.
Но в жизни не так: молчат чаще о том,
-317-
что ясно и без слов
[8].
Не так в других культурах. Так, японцам западные люди, особенно американцы, см.
[McCreary, Blanchfield 1986: 165], кажутся прямолинейными, невежливыми и порой даже грубыми именно потому, что
невежливо недоверчивы по отношению к своим интерпретаторам.
Казалось
бы, тогда полное молчание – сверхдоверие. Но зачем тогда мы вообще говорим?
Потому что подозреваем, что адресат чего-то не знает или не чувствует, и мы
пытаемся это положение исправить до той степени, какая нам кажется существенной
(для нас? Для адресата?). Однако все это затрагивает стратегии продуцирования
речи.
Трехэтажный
мат (русские примеры широко известны, их я опускаю) в такой теории – также выражение
сверхдоверия. Прямое истолкование слов, содержащихся в ругани, бывает зачастую
очень далеко от того ситуативного смысла, который воспринимает слушающий, в
общем-то, правильно устанавливающий значение и референцию обращенных к нему
укоров и пожеланий. Этот случай демонстрирует то положение, что доверие к
интерпретатору далеко не всегда предполагает симпатию к интерпретатору.
Типология стратегий понимания затрагивает не
только «упаковку» (packaging) текста (в терминах
У.Чейфа), но само содержание, «сообщение» (message).
Если, согласно [T.A.v.Dijk 1981: 33],
упорядоченное множество «участников» и обстоятельств события приравнять
«статичным ситуациям» (состояниям), то изменение состояний, в частности
событие, может быть описано как удаление, добавление или перестановка ролями
объектов, свойств и отношений. Эти изменения, как и другие характеристики
события, рассматриваются в определенной перспективе, связанной с языковым
узусом. Так, японец, наблюдающий за ловлей рыбы, может воскликнуть: Аа!
Сакана-га цурэта (букв. «Ага, рыба поймана»), англичанин в этом случае
скажет: Look! He caught a fish! («Смотрите,
он поймал рыбу»), а в русском узусе приемлемы оба варианта: Попалась! и Поймали!
Это можно связать с тем, что носитель английского языка видит событие как
изменение от «непоимки»
-318-
к
«поимке», а японец – от «непойманности» к «пойманности» (воспринимая то же
референтное событие в «пассивной» перспективе). Это в свою очередь связано с
тем, что в японском узусе грамматикализована та «техника избегания», с помощью
которой можно не указывать лицо, «ответственное» за какое-либо событие
(особенно если это лицо – говорящий, адресат или известный обоим другой
человек), ср. [W.Jacobsen 1981: 104].
Однако различные языковые узусы (а не только
различные языковые структуры) представляют различные возможности для подобной
деперсонализации событий: так, немецкие тексты по истории архитектуры могут
иногда полностью состоять из предложений, в центре внимания которых
произведение искусства, а не его автор, что для английского текста было бы
скорее аномалией (хотя чисто грамматически и было бы зачастую допустимо)
[K.Lodge 1982]. И тем более «сложными» являются в английском те предложения,
которые представляют события с существующим агенсом, не указанным явно
[A.Saksena 1982a].
В реализации стратегий
интерпретации имеется аналогия с исполнительским мастерством в других областях
человеческой деятельности. Например, у музыкантов техника игры зависит школы
исполнительского мастерства; одни склонны только слегка касаться клавиш, другие
с силой вдавливают их. Так и в диалоге. Одни лучше освоили технику возражений,
другие – духовного поглаживания собеседника, поддержания его интеллектуального
тонуса. (Например, японцы избегают слова «нет», о чем есть много анекдотов. От
интерпретатора тогда требуется очень большое искусство, чтобы вовремя уловить,
в какой же момент начинается отказ.) Игра третьих напоминает душ Шарко,
четвертые одинаково плохо владеют всеми техниками. Однако мы настраиваемся на
собеседника, даже когда техника его понимания оставляет желать лучшего. Скажем,
не очень внимательно вслушиваемся в речи собеседника, когда чувствуем, что для
него наше понимание не очень важно.
Человек
обладает свободой не только совершать наблюдаемые поступки, но и
интерпретировать по-своему чужие дела и речи. В диалоге мы стремимся понять:
понять другого человека, понять себя, понять только текст и т.д. – в
зависимости от нашей техники понимания, от того, к чему мы подготовлены в
большей степени своим предшествующим диалогическим опытом. Понимание же –
одновременно и интерпретативная деятельность, и идеал, к которому мы стремимся.
«Понимание» – оценочный термин. И как все, что связано с ценностями, а потому и
с выбором из множества альтернатив, понимание обладает своей культурой.
-319-
В
самом деле, культура предполагает право субъекта на выбор из нескольких
возможностей. Таково словоупотребление. Например, нельзя говорить о культуре
пищеварения в узком, чисто физиологическом, смысле; не обладая властью над
своим организмом, мы не обладаем и выбором в этом поведении. О культуре
сновидения трудно говорить также до тех пор, пока мы не научились сознательно
регулировать образы, которые должны или которым можно появиться в нашем сне.
Культура понимания – это культура
интерпретации, стремление к идеалу интерпретирования. Идеал этот – как и в
культуре вообще – предопределен, во-первых, преемственностью национальных,
этнических, социальных и т.п. канонов интерпретации, передачей этих канонов от
поколения к поколению; а во-вторых, нормированием: аналогично правилам хорошего
тона, культуре речи; это воспитание общества в духе идеалов адекватного
интерпретирования.
Культуры понимания неоднородны, в них
прослеживаются две крайности – сверхтерпимость и сверхнетерпимость к чужому.
Все
эти крайности традиционных канонов интерпретирования, а также бесконечные
промежуточные ступени между крайностями прослеживаются в самых разных областях
духовной культуры. Так, при восприятии художественной литературы, если
находятся ближе ко второй, ригидной крайности, то всерьез и буквально
воспринимают такое положение: «Литература – учительница жизни». Отсюда и
известная в истории духовной жизни многих народов тяга на определенных этапах к
дидактичности литературы и шире, к дидактическому искусству. Я утверждаю, что в
этом проявляется господствующая в конкретный момент культура интерпретирования,
предопределяющая, в свою очередь, стандарт свободы диалога. В восприятии
научных текстов ригидная крайность характерна для тех периодов духовной жизни
общества, когда приписывают злонамеренность даже чисто абстрактным построениям,
ср.: «Кибернетика – продажная девка империализма».
В
последнее время особенно наглядно влияет культура понимания на ход политических
событий. Обращаясь к широкой аудиторию, политик всегда проявляет свои
презумпции об общей ее культуре понимания. Желая добиться успеха у публики,
следует хорошо представлять себе культуру понимания адресатов. Вряд ли развитие
культуры понимания можно однозначно определять как приближение к одному из
полюсов на шкале «гибкость – ригидность» интерпретации. Напомним, что культура
– это каноны в выборе альтернатив. Соответственно, прогресс культуры понимания
– расширение свободы каждого отдельного человека в выборе своего «параметра»,
своей позиции на шкале альтернатив. Это способность выбрать, как воспринимать
речь в данном эпизоде своей жизни.
-320-
Стратегии
интерпретации в науке не внеположены национальным стандартам. На протяжении
последних лет мы наблюдаем передвижение рамок «свое – чужое»: то, что еще
десять лет назад воспринималось как «их», то есть, не наши, научные нравы,
сегодня не воспринимается столь же обостренно как чужое. Человек-интерпретатор
не перерос еще своего внутреннего мира: вряд ли кто-либо не ощущает разницы
между Вселенной и своим внутренним миром. Мания интерпретационного величия –
все-таки аномалия, а не среднестатистический случай.
Гранин
Ю.Д. 1987 – О гносеологическом содержании понятия «оценка» // Вопр. филос.
1987, № 6, с.59-72.
Кимура
С. 1976 – «Люди зрения» и «люди голоса» /Пер. с яп. // Человек и мир в
японской культуре. – М.: Наука
(Глав. ред. вост. литры), 1985. С.248-251.
Степанов
Ю.С. 1998 – Язык и метод: К современной философии языка. – М.: Школа
«Языки русской культуры», 1997.
Ast F. 1808 –
Grundriss der Philologie. – Landshut: Krüll, 1808.
Bader
M. 1996 – Sprachverstehen: Syntax und Prosodie beim Lesen. – Opladen:
Westdeutscher Verlag, 1996.
Carroll
J.M. 1981 – On fallen horses racing past barns // Papers from the
parasession on language and behavior. – Chicago (Ill.): U. of Chicago Press,
1981. 9-19.
Clancy
P.M. 1990 – Acquiring communicative style in Japanese // Developing
communicative competence in a second language. – N.Y.: Newbury, 1990. 27-34.
-321-
Davison
A. 1988 – Operator binding, gaps, and pronouns // Linguistics 1988,
v.26, N 2, 181-214.
Dijk
T.A.v. 1981 – Studies in the pragmatics of discourse. – The Hague etc.:
Mouton, 1981.
Dijk
T.A.v. 1984 – Prejudice in discourse: An analysis of ethnic prejudice
in cognition and conversation. – A.; Ph.: Benjamins, 1984.
Droysen
J.G. 1943 – Historik: Vorlesungen über Enzyklopädie und Methodologie
der Geschichte /Hrsgn. v. Rudolf Hübner, im Auftrage der Preussischen Akad. der
Wissenschaften. – 2. Aufl. – München; B.: R.Oldenbourg, 1943.
Goffman
E. 1971 – Relations in public: Microstudies of the public order. –
N.Y.: Bb, 1971. Repr: L.: Penguin books, 1972.
Hamblin
C.L. 1987 – Imperatives /Foreword by Nuel Belnap. – O.: Blackwell,
1987.
Harlow
S. 1981 – Government and relativisation in Celtic // Binding and
filtering. – L.: Croom Helm, 1981. 213-254.
Hawkins
J.A. 1992a – A performance approach to English / German contrasts //
New departures in contrastive linguistics: Neue Ansätze in der Kontrastiven
Linguistik: Proceedings of the Conference held at the
Leopold-Franzens-University of Innsbruck, Austria, 10-12 May 1991. – Innsbruck:
Universität Innsbruck, 1992. Vol.I. 115-136.
Horn
A. 1995 – «Kunst besteht aus Pratiken des Verschweigens»: Einige Formen
und Gründe der Indirektheit in der Literatur // «Verbergendes Enthüllen»: Zur
Theorie und Kunst dichterischen Verkleidens: Festschrift für Martin Stern. –
Würzburg: Königshausen & Neumann, 1995. 21-30.
Jacobsen
W.M. 1981 – The semantics of spontaneity in Japanese // BLS 1981, v.7:
104-115.
-322-
Kayne
R.S. 1981a – On certain differences between French and English // LI
1981, v.12: 349-371.
Kunz
C.E. 1996 – Schweigen und Geist: Biblische und patristische Studien zu
einer Spiritualität des Schweigens. – Freiburg etc.: Herder, 1996.
Kurcz
I. 1987 – Język a reprezentacja świata w umyśle. – Warszawa: PWN, 1987.
Li
C.N., Thompson S.A. 1978a – An exploration of Mandarin Chinese //
Syntactic typology: Studies in the phenomenology of language. – Austin; L.: U.
of Texas, 1978. 223-266.
Lodge
K. 1982 – Transitivity, transformation and text in art-historical
German // JPr 1982, v.6, 159-184.
Malekin
P., Yarrow R. 1997 – Consciousness, literature and theatre: Theory and
beyond. – N.Y.: St.Martin's Press, 1997.
McCreary
D.R., Blanchfield R.A. 1986 – The art of Japanese negociation //
Languages in the international perspective: Proc. of the 5th Delaware symposium
on language studies October 1983, the U. of Delaware. – Norwood (N.J.): Ablex,
1986. 154-177.
Militz
K.U. 1997 – Die Durchbrechung des Schweigens: Heteroglossie in Filmen
Rainer Werner Fassbinders // Text und Ton im Film. – T.: Narr, 1997. 251-264.
Ossner
J. 1985 – Konvention und Strategie: Die Interpretation von Äusserungen
im Rahmen einer Sprechakttheorie. – T.: Niemeyer, 1985.
Ransom
E.N. 1977 – Definiteness, animacy, and NP ordering // BLS 1977, v.3,
418-429.
Reck
J. 1997 – Eine ambivalente Repräsentation des Fremden: Beobachtungen
zur Darstellung Chinas in Fernão Mendes Pintos Peregrinação //
Übersetzung als Repräsentation fremder Kulturen. – B.: Schmidt, 1997. 21-41.
-323-
Saksena
A. 1982a – The basicness of transitives // JL 1982, v.18, N 2, 355-360.
Schecker
M. 1983 – Strategien alltäglichen Sprechhandelns // Textproduktion und
Textrezeption. – T.: Narr, 1983. 81-89.
Searle
J.R. 1979b – Metaphor // Metaphor and thought. – Cambr.: Cambr. UP,
1979. 92-123. Repr. // Searle J.R. Expression and meaning: Studies in the
theory of speech acts. – Cambr. etc.: Cambr. UP, 1979. 76-116.
Singer
J. 1996 – Grundzüge einer rezeptiven Grammatik des Mittelhochdeutschen.
– Paderborn etc.: Schöningh, 1996.
Wittgenstein
L. 1953 – Philosophical investigations: Philosophische Untersuchungen.
– O.: Blackwell; N.Y.: Macmillan, 1953.