В.З. Демьянков. Семантические роли и образы языка (Продолжение)

2. Лингвистический язык

В русском предложении лингвистический язык играет одну из четырех главных семантических ролей: агенса, хранилища, инструмента-объекта (роли инструмента и объекта трудно разграничить в исполнении слова язык) и сцены. Типовые падежи в русском языке, соответственно, таковы: именительный, локатив трехмерного пространства (когда отвечают на вопрос в каком языке?), инструментальный (творительный) и винительный, и локатив двухмерного пространства (когда отвечают на вопрос на каком языке?).

Симптомами скрытой, или неявной, семантической роли являются перифраз и атрибуты, указывающие на силу и выразительную мощь агенса, обширность хранилища, качество владения инструментом, красоту объекта самого по себе и широту сцены.

-197-

Выявление ролей и образов полезно для семантической типологии, для сопоставления типовых ролей лексем класса язык в других языках. Возьмем, к примеру, идею говорить / писать / читать и т.п. на некотором языке в «народно-лингвистическом» употреблении, то есть в обыденной речи о предмете лингвистики. Внутренняя форма передачи такой идеи в разных языках различна, используют:

• инструментальную конструкцию: говорить / сказать русским языком;

• объектную конструкцию, не используемую в русском, но допустимую в английском[20];

• двухмерный локатив с предлогом типа русского на (например: на болгарском языке); ср. в немецком sagen Sie es auf deutsch ‘скажите это по-немецки’ и в скандинавских языках, например, шведском: att skriva på svenska ‘написать по-шведски’ (впрочем, без слов Sprache и språk ‘язык’);

• трехмерный локатив, как по-английски[21], с предлогом типа русского в; по-русски такая конструкция невозможна;

• беспредложный локатив, как в устаревшем латышском выражении runāt svešā mēlē ‘говорить на чужом языке’;

• специальные наречные конструкции, но без слова язык: в русском по-русски, в литовском – rusiškai / lietuviškai rašyti ‘по-русски / по-литовски писать’, в татарском татарча ‘по-татарски’, в венгерском magyarul ‘по-венгерски’.

Различны не только синтаксические конструкции, но и соотношения между ними. Так, следующее предложение можно перифразировать с обстоятельствами по-арамейски, по-гречески: К стону начинавшей утихать толпы примешивались теперь и были различимы пронзительные выкрики глашатаев, повторявших одни на арамейском, другие на греческом языках все то, что прокричал с помоста прокуратор (М. Булгаков). Предложение же Словно тихая молния пронзил его неистовое сердце далекий голос, повторявший печально на неземном языке [...] (А.Н.Толстой) нельзя перифразировать с обстоятельством по-неземному; ср. также: Говорят со мной коровы / На кивливом языке (Есенин): то есть, коровы говорят языком / на языке, где изобилуют кивки.

Дело явно не в том, что по-X-ски употребляется с ограниченным, «закрытым» (то есть заданным списком) множеством основ, ведь предложение Тогда менвиты запретили им разговаривать на арзакском языке, закрыли арзакские школы (А.Волков) допускает перифраз с конструкцией по-арзакски (для выдуманной основы)[22]. Итак, для «народной лингвистики» существенно, какая речевая продукция может считаться «изготовленной» на каком-либо языке[23] и какие речевые действия могут совершаться на некотором языке[24]. Поэтому странно звучит: Мы замолчали. Причем каждый молчал на своем языке (Мелихан)[25]. Ср. также: «Вы читаете на всех языках?» – «Я листаю на всех языках. Уже без этого не могу!» (Альтов).

-198-

Так мы подходим к границе между «народной лингвистикой» и «народной этикой языка». Например, одни считают, что лгут только на языке, который только для того и создан, по Ш.Талейрану: «Язык дан человеку, чтобы скрывать свои мысли». Другие же полагают, что солгать можно и без языка: Недаром говорят, что женщинам верить нельзя: они лгут и с умыслом – языком, и без умысла – взглядом, улыбкой, румянцем, даже обмороками (Гончаров).

Типичной для лингвистического языка является посессивная конструкция язык + существительное (обычно во множественном числе) в родительном падеже, или эквивалентное ему отыменное прилагательное. Зависимый член интерпретируется, как минимум, в двух смыслах, не всегда четко разграничиваемых:

• материал знаков (язык мимики, жестов, танца, цветов; мимический, словесный, звуковой, беззвучный, цветовой, музыкальный язык);

• пользователи языка (язык животных, математиков, любви, страстей; собачий, медвежий, птичий, математический язык).

Эти разновидности представлены раздельно в следующем предложении: Еще до того, как сходились хозяева, обе собаки бежали друг к другу и коротко беседовали на собачьем языке жестов и взглядов: «Ты кто: он или она?» (Троепольский). А вот в другом примере различить эти значения трудно: А вы, часов кремлевские бои – / Язык пространства, сжатого до точки (Мандельштам). Ведь пространство может интерпретироваться с одинаково сильной натяжкой как материал знаков и как пользователь.

Характеристика ментальности с помощью конструкции язык + Р.п. является избитым журналистским штампом[26]: Нынешняя официальная формула внешней политики, широко рекламированная не только советской дипломатией, которой позволительно говорить на условном языке своей профессии, но и Коминтерном, которому полагается говорить на языке революции, гласит: «Ни пяди чужой земли не хотим, но не уступим ни вершка и своей земли» (Троцкий)[27].

Вариант посессива с предлогом у (конструкция язык у X-а) допускается, только когда зависимый член обозначает пользователей языка (для материала знаков он не разрешается, ср.: Язык танца очень труден и *Язык у танца очень труден), и то далеко не для всех ролей лингвистического языка. Так, допустимы предложения: Язык у басков довольно трудный, несколько хуже: Люблю я язык у англичан и Существительных очень мало в языке у туземцев (соответственно, для объектного языка и языка-хранилища), но вряд ли можно сказать: ??На языке у басков это называется реквизицией (для языка-сцены) и еще хуже: *Выражаясь языком у басков, врага нейтрализовали (для языка-инструмента). Этого запрета нет в случае анатомического языка, например: На языке у коровы образовалась мозоль. Итак:

Чем менее объектна роль языка, тем менее допустима конструкция с предлогом у.

-199-

Как мы увидим далее, лингвистический язык является в обыденной речи фантомом. Роль агенса для лингвистического (но не органического) языка в обыденной (нетерминологической) речи наименее естественна и часто является плодом поэтического изыска. В агентивной и объективной ролях обыденная речь чаще упоминает не лингвистический, а органический язык. Язык в роли объекта употребляется при предикатах знания, эмоционального отношения и т.п., подающих абстрактный объект без презумпции вещного существования[28]. В роли инструмента лингвистический язык служит часто эмфазе и потому избыточен; предложения с ним перифразируются обстоятельствами со значением ‘характерный стиль речепроизводства’ (такими конструкциями, кстати, не говорят о речемыслительной деятельности). Складывается впечатление, что для обыденного (но не философского) сознания у названных ролей лингвистического языка просто нет постоянного исполнителя, о чем свидетельствует и тот факт, что, употребляя слово язык, мы даже не замечаем, как от одной семантической роли лингвистического языка нечаянно переходим к другой. Например, от роли объекта-инструмента – к агентивной и обратно[29]. Если бы лингвистический язык не был фантомом, а обладал «жесткой десигнацией», такое перескакивание от роли к роли бросалось бы в глаза гораздо сильнее. Наконец, роли хранилища и сцены только условно можно назвать ролями: в театральном смысле их скорее можно отнести к реквизитам и/или к декорации. Это результат условности и неполной последовательности когнитивистской театральной метафоры.

2.1. Язык-агенс

По всем своим синтактико-семантическим проявлениям лингвистический язык нельзя назвать типичным агенсом[30], возможно, уместнее говорить о роли «влияющего агенса» (l’influenceur)[31]. В любом случае мы имеем дело с олицетворением, а именно, с двумя его типами.

1. Свойства говорящего подаются как свойства его органического языка (например: злой язык). В силу своей «двойной феноменологии» [Merleau-Ponty 1953/60, 125] всякое высказывание говорит не только о своем объективном содержании, но и о говорящем, характеризуемом через призму этого сообщения. Высказывания о речи являются, в сущности, метавысказываниями, то есть высказываниями о высказываниях, характеризующими говорящего.

2. Язык воспринимается как гумбольдтовская ’ενέργεια, «деятельность, непрерывный творческий процесс созидания, осуществляемый индивидуальными речевыми актами» [Волошинов 1929, 59][32]. Такое употребление более обычно в научных, чем художественных текстах.

В обыденной речи агентивный лингвистический язык значительно менее обычен, чем олицетворение органического языка. Иногда

-200-

в этой роли нелегко разграничить лингвистический и органический языки.

Олицетворяется лингвистический язык, когда с языком борются или спорят: Бороться с малознакомым нам языком, да еще быть лишенными всех привычных забав – с этим, как я объяснил брату, мы примириться не могли (Набоков); Но не будем спорить с языком (Солженицын). По-русски вряд ли имеется в виду олицетворение лингвистического языка в конструкциях с предикатом быть (не)знакомым с + Т.п. (быть незнакомым с французским языком). В английском to have a nodding acquaintance with French(tongue, но лучше language), с образом шапочного, поверхностного знакомства, это олицетворение очевидно: можно приветственно кивать (nod) только человеку, а не его языковой системе.

Довольно просто отграничить лингвистический язык от органического по посессору. Так, в следующем предложении имеем лингвистический, а не органический язык, потому что у девических мечтаний не может быть органического языка: Но, получив посланье Тани, / Онегин живо тронут был: / Язык девических мечтаний / В нем думы роем возмутил (Пушкин).

Однако не всегда можно различить олицетворение лингвистического и органического языков по предикатам человека. Очеловеченный язык что-то любит, а чего-то не любит, к чему-то привык, а к чему-то равнодушен, что-то ищет и что-то находит, – все эти человеческие занятия присущи и лингвистическому, и органическому языку. Например: Забыл я – и в груди моей / Родился тот ужасный крик, / Как будто с детства мой язык / К иному звуку не привык... (Лермонтов); Иногда мы хотим солгать, а Язык нам не дает (Солженицын); [...] Язык простолюдина должен знать свое место (Стругацкие); Язык чертов с незапамятных времен борется за независимость от мозгов (Альтов). В предложении: Ох, язык его – враг его (Тургенев) имеется в виду сознание или подсознание человека, а говорится об органическом и лингвистическом языках одновременно. Особенно неоднозначны предложения в поэзии, типа: язык, что крыса, копошится в соре, / выискивает что-то невзначай (Бродский).

Злым и темпераментным бывает человек, а о злом и темпераментном языке говорят, имея в виду речь человека, – и органический язык («злой орган»), и лингвистический язык («злой генератор речи»). Такое олицетворение особенно эксплицитно, когда ставят знак равенства между человеком и его языком: Враги-то мои, злые-то языки эти все что заговорят, когда без шинели пойдешь? (Достоевский). Впрочем, характер человека может вступать в противоречие с характером его языка (фрейдовским Оно, говорящим языком человека), например: Человек ты прямой, благородный, благонравный – могу заявить, да язык-то у тебя ядовитый! (Достоевский). В следующих предложениях установить, что

-201-

имеется в виду органический язык, можно из того, что язык сопоставляется с другими органами: Тут несколько точек, ибо рассудок уже ничего не говорит, а говорят большею частью: язык, глаза и вслед за ними сердце, если оно имеется (Лермонтов); Поймите, что язык может скрыть истину, а глаза – никогда! (Булгаков).

Язык является лингвистическим только в переносном смысле и в следующем примере: Лука Лукич. Оробел, ваше бла... преос... сият... (В сторону.) Продал проклятый язык, продал! (Гоголь). Здесь глагол продать синонимичен глаголу выдать, то есть подлежащее – болтливый органический язык, по продукции которого – по речи – узнают то, о чем следовало бы молчать; ср. конструкцию узнать по языку, глазам, выражению лица и т.п., перифразируемую как узнать по функционированию языка, глаз и т.п.

Особое место занимает идея лживого / правдивого языка[33], имеющего значение ‘речь (лингвистический язык) и приемы речи лживого / правдивого человека’. Если бы говорилось о характеристике конкретного или абстрактного предмета, то скорее следовало бы ожидать атрибут ложный / истинный (или правильный), ср. ложное / истинное высказывание, ложное / истинное впечатление, а за пределами локуции – ложная / истинная сыроежка. Ложный язык имеет анатомическое значение: что-то выросло во рту, напоминает язык, но не истинный язык. (Этим русский язык отличается, например, от немецкого, где один и тот же атрибут относится и к агенсу, и к предмету: eine falsche / wahre Aussage ‘ложное / истинное высказывание’, eine falsche Frau’ лживая (и/или ненастоящая) женщина’ и eine falsche Zunge ‘лживый / ложный язык’.) Тем не менее, нельзя однозначно квалифицировать лживый язык как лингвистический (язык, порождающий лживые речи), а не метонимический органический язык (орган речи лгуна).

Высказывания о лживости легче всего конструируются, когда органический язык получает атрибуты, характеризующие именно человека: лживый, клеветнический язык у честного и правдивого человека может быть разве что на приеме у психоаналитика. То же справедливо для других языков: немецкое eine falsche Zunge, норвежское en svikefull tunge и т.д., как нетрудно предсказать, означают лживость. Но плюс к этому, в других языках можем найти еще и нечто иное. Например, по-немецки mit gespaltener Zunge reden, буквально ‘говорить расщепленным языком’, значит ‘быть двуличным, двурушником’: одним людям говорить одно, а другим – противоположное, в результате чего наверняка солгать одному из двоих. Этот образ близок арабскому µÀ€« ¼w (ðу лисайни) – букв. обладатель (ðу) двух языков (форма родительного падежа двойственного числа) – ‘двуязычный, двуличный’. По-английски tongue in (one’s) cheek (тж. with (one’s) tongue in (one’s) cheek) означает ‘говорить неискренне, лицемерно; иронически или насмешливо, издевательски’, что-то вроде русского кукиш в кармане.

-202-

2.2. Язык-хранилище

Язык-хранилище – в наибольшей степени система[34] (ср. langue Ф. де Соссюра), а потому является ролью лингвистического, а не органического языка. В обыденной речи язык сравнивают скорее с копилкой, складом, даже водохранилищем, чем с системой (хотя исходное значение слова система в греческом – все тот же ‘склад’), называя собранием или совокупностью[35] знаков, слов, выражений[36], что напоминает обыденное представление о знаниях. Предикаты, соответственно, обычно представлены глаголами местонахождения или передвижения в трехмерном пространстве. Словосочетание словарный запас языка по синтаксическому устройству напоминает словосочетание скифская коллекция Эрмитажа. Роль хранилища лексикализована в русском сочетании сокровища языка, в книжном английском word-hoard, в немецком Wortschatz и т.д.

В отличие от выражений типа сказать на английском языке (когда используется образ платформы, см. ниже), здесь имеется в виду коллекция или место ее хранения. Слова и выражения языка – что-то вроде предметов из такого собрания[37], например: Только несколько слов в нашем языке осталось от этих племен (А.Н.Толстой). Если не удается найти адекватного выражения, говорят, что в языке нет подходящих средств[38].

Продолжает роль хранилища картина, обыгранная в следующем предложении: [...] И при слове «грядущее» из русского языка / выбегают черные мыши и всей оравой / отгрызают от лакомого куска / памяти, что твой сыр дырявый (Бродский).

Качества языка как хранилища включают обширность и скудость, богатство и бедность, словом, то, чем характеризуются всякие коллекции: Но затем, когда автору уже не до того, ввиду бурного разлива драмы, всякая иностранная слабость речи отбрасывается, русский стихийно обретает богатый язык коренного француза [...] (Набоков); И позабыла речь богов / Для скудных, странных языков, / Для песен степи, ей любезной... (Пушкин); О, нашей жизни скудная основа, / Куда как беден радости язык! (Мандельштам). Богатство языка – в выразительных возможностях его: Русский язык достаточно богат, он обладает всеми средствами для выражения самых тонких ощущений и оттенков мысли (Горький).

Иногда в одном предложении качества языка как хранилища сочетаются с другими: Вот слова, фразы и междометия, придирчиво выбранные ею [Эллочкой Щукиной] из всего великого, многословного и могучего русского языка (Ильф и Петров). Особенно часто роль языка-хранилища реализуется творительным падежом, что вполне обычно для хранилища: «Меня всегда поражает», сказала мисс Пратт, «как изумительно некоторые иностранцы – или, во всяком случае, натурализованные американцы – пользуются нашим богатым языком» (Набоков).

Менее обычно высказывание [...] не как бродяга, / Родным войду в родной язык (Пастернак). В нем образ хранилища объединяется с образом

-203-

семьи (ср. войти в чью-либо семью), а все предложение равносильно заявке на бессмертие, поскольку язык-хранилище – более долговременное достояние человечества, чем отдельная личность.

Этот бессмертный и вечный язык человеческих ценностей может сравниваться и с водохранилищем, в которое «впадают» разные мелкие языки-речки разных людей, например: Века все смелют, / Дни пройдут, / Людская речь / В один язык сольется. / Историк, сочиняя труд, / Над нашей рознью улыбнется (Есенин); Под чугун твоих подков, / Размывая бессловесность, / Хлынут волны языков (Пастернак); Где с гордою лирой Мицкевича / Таинственно слился язык / Грузинских цариц и царевичей / Из девичьих и базилик (Пастернак). Образ ущелья, в котором протекает ручей, представлен в следующем примере: Слаще пенья итальянской речи / Для меня родной язык, / Ибо в нем таинственно лепечет / Чужеземных арф родник (Мандельштам).

2.3. Язык как объект с инструментальным предназначением

А.Ривароль однажды сказал: «Язык – это наше орудие; пуская его в ход, следует позаботиться, чтобы пружины в нем не скрипели». Язык как средство, инструмент, орудие фигурирует в многочисленных лингвистических определениях и до К.Бюлера[39], и после него[40]. Однако далеко не всегда в философии языка принимают следующее положение: «Язык сродни орудиям труда; он тоже принадлежит к жизненно необходимым инструментам, представляя собой органон, подобный вещественным инструментам, то есть материальным средствам, не являющимся частями тела. Как и орудия труда, язык есть специально сконструированный посредник. Только на этого языкового посредника реагируют не материальные предметы, а живые существа, с которыми мы общаемся» [Бюлер 1934, 1-2]. Противники этого взгляда протестуют против выражений специально конструируемый стимул[41]и инструмент коммуникации[42].

В инструментальной роли[43] лингвистический язык часто трактуется как объект, что видно из употребления эпитетов. Часто полагают, что этим обыденный язык вводит в заблуждение, ведь лингвистический язык – процесс[44], а не предмет в обычном смысле слова. Если уж и считать языки предметами, то только «предметами культуры «третьего мира»« [Popper, Eccles 1984, 76].

Инструментально-объектный язык в обыденной речи не различает соссюровские langue и parole, устойчиво имея в виду и langue, и parole, и langage. В таком употреблении слово язык относится одновременно:

ћ к речи, parole; именно речью достигают своих целей;

ћ к мастерству во владении языком (language mastery, performance), к степени компетентности в языке;

ћ к langue как системе выражения.

-204-

Все три значения фигурируют в выражениях родной (русский, отечественный, свой, наш) и чужой (чуждый, не наш, их) язык. Первая группа содержит презумпцию однозначной ясности выражения, при импликации «свое – значит освоенное, а потому понятное». Непонятность родного языка в обыденном сознании воспринимается как нонсенс или как признак «остранения»: Язык сограждан стал мне как чужой, / В своей стране я словно иностранец (Есенин); Но с любопытством иностранки, / Плененной каждой новизной, / Глядела я, как мчатся санки, / И слушала язык родной (Ахматова). У второй же группы – противоположная презумпция.

Освоение чужой ментальности подается как усвоение чужого языка: Не все ли, русским языком / Владея слабо и с трудом, / Его так мило искажали, / И в их устах язык чужой / Не обратился ли в родной? (Пушкин); Поет ему и песни гор, / И песни Грузии счастливой, / И памяти нетерпеливой / Передает язык чужой (Пушкин); Но после к плену он привык, / Стал понимать чужой язык, / Был окрещен святым отцом [...] (Лермонтов). Неосвоенный же чужой («их») язык, как и чуждая ментальность, естественно, нелогичны и неприятны. Кому приятно чувство, что что-то непонятно? Например: Но красоты их безобразной / Я скоро таинство постиг, / И мне наскучил их несвязный / И оглушающий язык (Лермонтов). Перефразируя известную поговорку, можем сформулировать правило «народной логики»: что для чуждой культуры любо, то для родной дурно.

2.3.1. Инструментальные конструкции: стиль речи

Язык-инструмент в нетерминологическом узусе обслуживает продуцирование, но не понимание речи. Это видно из того, что лингвистический язык в роли инструмента принимают предикаты выражения, речевой, а не речемыслительной деятельности (ср. предикаты языка-сцены)[45]. Так, можно говорить, писать, рассказывать вычурным языком, но не *понимать / думать вычурным языком, потому что нельзя вообще *понимать / думать языком (можно понимать язык и думать на языке, но это уже другие образы). Даже изъясняться предпочитают употреблять с предложным управлением, а не с творительным падежом: Вот уже, слава богу, лет тридцать как бранят нас бедных за то, что мы по-русски не читаем, и не умеем (будто бы) изъясняться на отечественном языке (Пушкин). Изъясняться сводимо просто к речи только при забвении внутренней формы ‘сделать так, чтобы вас понимали’, поэтому изъясняться отечественным языком звучало бы здесь странно.

Творительный падеж по-русски обычно обусловлен глагольным управлением[46]. Поэтому недопустимо именное сочетание *песенка немецким языком. Но само слово язык в инструментальных оборотах бывает, при определенных условиях, избыточным, а именно, в тех, которые перифразируются с обстоятельствами образа действия. Например: А того горохового панича, что рассказывал таким вычурным языком,

-205-

которого много остряков и из московского народу не могло понять, уже давно нет (Гоголь). Нельзя сказать: *так вычурно рассказывал языком, но можно: так вычурно рассказывал[47]. Язык в творительном падеже напоминает обороты с фактитивным элементом[48], такие как: идти быстрым шагом / быстрой походкой, умереть смертью храбрых, любить странною любовью. Избыточное имя придает эмфазу.

Главные условия такого перифраза с обстоятельством:

1. Должно существовать соответствующее наречие стиля действия. Например, Отговорила роща золотая / Березовым, веселым языком [...] (Есенин) нельзя перифразировать: хотя допустимо весело, но нет узуального наречия *березово, которое, впрочем, не противоречит русскому словообразованию. Подобно ему следующее предложение: Выражаясь вседневным языком, надо было выпить, но бара не оказалось в этой старой почтенной гостинице, полной запревших филистеров и стилизованных вещей (Набоков). Наречие вседневно не узуально, в отличие от наречий обыденно и буднично. Перифраз предложения в следующей цитате был бы ущербным и со словообразовательной точки зрения, поскольку в принципе невозможно наречие от прилагательного птичкин: Что-нибудь из другой / оперы, типа Верди. / Мало ли под рукой? / Вообще – в круговерти. / Безразлично о ком. / Трудным для подражанья / птичкиным языком. / Лишь бы без содержанья (Бродский). По этой же причине недопустим перифраз и следующих предложений: Германн [...] говорил языком, ему свойственным (Пушкин); Не имея дара стихослагательного, мы не решились прибегнуть к бряцанию и, положась на волю Божию, стали излагать достойные деяния недостойным, но свойственным нам языком, избегая лишь подлых слов (Салтыков-Щедрин). Свойственно не является наречием, а употребляется только в предикации. Перифраз следующего предложения невозможен, поскольку нет наречия образа действия от числительного один: Ведь мы говорим с тобой почти одним языком, с полунамека понимаем друг друга, на одних чувствах выросли (Тургенев).

2. Все определения языка в предложении должны характеризовать в первую очередь процесс и стиль речи («слог»), о чем сигнализирует то, что язык можно было бы заменить словами стиль и слог. Например, допустимо: так вычурно, нудно рассказывал, поскольку можно сказать таким вычурным, нудным слогом. Отсюда вытекает:

– перифраз следующего предложения включал бы что-нибудь вроде: по-своему[49], неясно говорящие (где одно наречие уточняет другое), поскольку допустимо своим неясным стилем говорящие: И я и миллионы людей, живших века тому назад и живущих теперь, мужики, нищие духом и мудрецы, думавшие и писавшие об этом, своим неясным языком говорящие то же, – мы все согласны в этом одном: для чего надо жить и чтó хорошо (Л.Толстой);

– для усеченного варианта Отговорила роща золотая веселым языком выражение отговорила весело не является перифразом: веселым бывает

-206-

преходящее состояние духа, настроение, иногда манера, но не стиль, присущий человеку.

3. Должен иметься в виду лингвистический, а не органический язык. По этой причине, например, не может быть перифразировано следующее предложение: Дрожащий карлик за седлом / Не смел дышать, не шевелился / И чернокнижным языком / Усердно демонам молился (Пушкин). Его нельзя перифразировать: *чернокнижно усердно молился.

4. Перифраз бывает невозможным из стилистических соображений, например:

– если цепочка наречий оказывается слишком длинной: Все время, пока он говорил – негромко, спокойно, чистым интеллигентным языком, вежливо замолкая, когда Вепрь вставлял короткие реплики, – Максим изо всех сил старался найти хоть какую-нибудь прореху в этой новой системе мира, но его усилия были тщетны (Стругацкие). Чтобы разрядить эту наречную цепочку, авторы и прибегли к помощи инструментального оборота;

– перифраз не должен вносить неоднозначность. Например, Отговорила мило [...] теряет от есенинского оригинала (Скажите так... что роща золотая / Отговорила милым языком), хотя можно сказать милым стилем. Но мило добавило бы аналогию с выражениями типа Как мило с вашей стороны, то есть оценку действия в целом, а не процесса.

Целым комплексом причин объяснимо упоминание языка-инструмента в том же предложении, что и язык-объект, например: [...] кузнец удивился, слыша, что этот запорожец, зная так хорошо грамотный язык, говорит с царицею, как будто нарочно, самым грубым, обыкновенно называемым мужицким наречием (Гоголь). Вместо выражения грубым мужицким наречием вполне можно было бы написать и грубо, по-мужицки и тем избегнуть второго упоминания слова язык в том же предложении. Однако автор хотел подчеркнуть, что есть установка людей к данному стилю речи. Поэтому инструментальный оборот он оставил, а слово язык заменил словом наречие (в народном языке, впрочем, менее употребительное).

В силу сказанного, говорить простым языком перифразируется как говорить просто (понятно), а говорить книжным (или бумажным), (чересчур / шибко) грамотным и т.п. языком – проявлять заумь: [...] в умении объяснить самые сложные проблемы простым, понятным каждому языком (Викт.Суворов); Я понял его: бедный старик, в первый раз от роду, может быть, бросил дела службы для собственной надобности, говоря языком бумажным, – и как же он был награжден! (Лермонтов).

Поэтому смысл выражения говорить / сказать / спросить русским языком[50], перифразируемого говорить / сказать / спросить по-русски, то есть ясно, таков: говорится ясно (а адресат все никак не понимает). Например: Я, кажется, русским языком спрашиваю, – сурово сказал кот, – дальше что? (Булгаков)[51]. Особенно популярен неопределенно-личный или пассивный оборот, даже когда известно, кто сказал или говорит: Вам

-207-

говорят русским языком, имение ваше продается, а вы точно не понимаете (Чехов). Столь же бесцеремонно звучит и фраза Я вам ясно сказал(а). Поскольку более вежливо выражение: Понимаете ли вы ясный язык?, менее грубы и эквивалентные им варианты без творительного падежа, такие как: Я вам говорю по-русски, Вы говорите по-русски? и Вы понимаете по-русски? Ср.: Милостивый государь, понимаете ли вы русский язык? (Достоевский); «Варенуха», – отозвался все тот же гадкий голос, – «ты русский язык понимаешь? Не носи никуда телеграммы» (Булгаков).

Очень часто выражение русским языком сопровождается указанием качества владения языком. В этих случаях также допустим перифраз с обстоятельством, ср.: «Тише, молчать, – отвечал учитель чистым русским языком, – молчать или вы пропали» (Пушкин); А уж листовки, сообщавшие о создании РОА – «русской освободительной армии» не только были написаны дурным русским языком, но и с чужим духом, явно немецким, и даже незаинтересованно в предмете, зато с грубой хвастливостью по поводу сытой каши у них и веселого настроения у солдат (Солженицын). Соответственно, имеем: по-русски, чисто (одно наречие уточняет другое) и дурно по-русски, причем в первом случае этот стиль говорящего для адресата был неожиданным, поскольку учитель французского языка (а на самом деле Дубровский), как все думали, по-русски не говорил.

Интерпретация термина язык как инструмента при глаголе речи приходит в голову не сразу, например в таком предложении: И странно то, что хотя они действительно говорили о том, как смешон Иван Иванович своим французским языком, и о том, что для Елецкой можно было бы найти лучше партию, а между тем эти слова имели для них значение, и они чувствовали это так же, как и Кити (Л.Толстой). Естественный перифраз таков: Иван Иванович смешон, когда пользуется французским языком. Язык в данном употреблении сродни костюму, ср. параллель к последней фразе: Иван Иванович смешон в своих коротких старомодных панталонах, то есть когда надевает свои короткие старомодные панталоны.

Итак, в инструментальных конструкциях лингвистический язык употребляется в значении ‘стиль речи, присущий говорящему’. Исключением является глагол владеть, управляющий творительным падежом, но не перифразируемый указанным образом. Семантически этот глагол управляет объектом, к вопросу о котором мы и переходим.

2.3.2. Объектные конструкции

Теперь рассмотрим случаи, когда язык подается как объект.

Во-первых, хотя в сочетаниях знание языка и владение языком падежи у слова язык различны, язык в них обоих обычно признают семантическим объектом[52]. Например: Кузнец и себе не хотел осрамиться и показаться новичком, притом же, как имели случай видеть выше сего, он знал и сам грамотный язык (Гоголь); Эфиопы, которые не владели никакими языками, кроме своего собственного, и в силу этой невежественности ни черта

-208-

не поняли из английской речи благородного лорда, с радостными воплями обступили имперский флаг (Булгаков). Последнее предложение перифразируется с предикатом не знали никаких языков. В немецком языке нет даже синтаксического различия между этими разновидностями, ср., соответственно, eine Sprache kennen vs. eine Sprache können.

Значение оборотов владеть языком и знать по-X-ски – ‘знать X-ский язык и уметь действовать (говорить, понимать и т.п.) на X-ском языке’ (но не X-ским языком, о различии будет сказано в разделе о языке-сцене); а знать язык предполагает у языка роль больше объектную[53]: Ты рассчитываешь на то, что я не знаю английского языка. Да, я не знаю, но у меня есть словарь (Чехов); Спасибо, что ты не знаешь моего языка / и твоих проклятий я не расслышу (Окуджава). Предикат знать (в отличие от уметь) сегодня допускает при себе прямой объект в виде именного словосочетания или придаточного, но не инфинитив (правильно сказать уметь говорить по-немецки, но странно или архаично звучит: *знать говорить по-немецки, допустимое в романских языках). При предикате в подобных случаях обязательно должно быть прямое дополнение со значением ‘речевой объект’, не всегда выраженное в поверхностной структуре. Этот объект модифицируется с помощью по-X-ски.

У предикатов знать и владеть различна сочетаемость. Оборот знать язык со словарем (особенно в анкетах) допустим, но нельзя владеть языком со словарем, ср.: Знание иностранных языков: все без словаря (Стругацкие). Несовершенное знание или полное незнание языка, кстати, не всегда говорят о том, что языком не владеют вообще: Гусев, не особенно затрудняясь незнанием марсианского языка, стал рассказывать новым приятелям про Россию, про войну, революцию, про свои подвиги, – хвастался чрезвычайно [...] (А.Н.Толстой)[54].

Язык-объект обладает особой ценностью в контексте знание иностранных языков. Если упоминается такое знание у X-а, то имплицируется нахождение X-а на высокой ступеньке социальной лестницы, а отсутствие знания, наоборот, имплицирует закономерную или парадоксальную необразованность: В этом городе знать три языка ненужная роскошь (Чехов)[55]. Сохранялась такая импликация как элемент логико-лингвистической системы и позже: Французский язык знаете, надеюсь? (Ильф и Петров). Из высказывания, обращенного не к носителю французского языка, видно, что адресат много потерял бы в глазах говорящего, если бы не знал этого языка[56].

В противоположность знанию иностранных языков, совершенство во владении родным языком, а точнее, глубина знания стандартов «грамотной» речи, как бы отходит на второй план: [...] один школьник, учившийся у какого-то дьяка грамоте, приехал к отцу и стал таким латыньщиком, что позабыл даже наш язык православный. Все слова сворачивает на ‘ус’. Лопата у него – лопатус, баба – бабус (Гоголь); Перенимают черт знает какие бусурманские обычаи; гнушаются языком своим; свой с

-209-

своим не хочет говорить; свой своего продает, как продают бездушную тварь на торговом рынке (Гоголь). Творительный падеж в последнем предложении при глаголе гнушаются (как и при пренебрегают) не обязательно соответствует семантическому инструменталю: с таким же успехом можно было бы употребить (по-русски) родительный (стыдятся языка своего) и винительный (не любят свой язык).

Итак, язык как неотчуждаемый объект тематизирует шкалу ценностей, встроенную в логико-лингвистическую систему социума.

Во-вторых, оценка уровня знания языка звучит как оценка не только уровня интеллекта, но и сложности предмета. Конструкция (на)учиться языку / овладеть языком подает усвоение – «интернализацию» – языка как то, что аналогично приобретению любых других навыков (письма, плавания, рисования и т.п.), а изучить / изучать язык / заниматься языком – как приобретение любых других знаний (математики, географии, истории), в разной степени удачное: [...] школьник седьмого класса, происхождения родителей стыдится, иностранных языков изучал много, но не знает ни одного... (Стругацкие)[57]. Близкий к этому употреблению оборот научиться (или даже насобачиться – разг.) X-скому языку/ по-X-ски не похож на другие: [...] еще в Москве учившаяся с сыном вместе латинскому языку (Л.Н.Толстой); [...] я немецкому языку никогда не научился и в жизни не прочел ни одного литературного произведения по-немецки (Набоков)[58].

В-третьих, понимать язык естественно (не только этимологически) перифразируется как восприятие речи как предмета, например: [...] очевидно не понимая русского языка и приветливо улыбаясь (Достоевский); К сожалению, Барби понимала язык собак и смутилась (Петрушевская). На чем основана игра слов в следующем предложении: Французы плохо знают французский язык: они меня совершенно не понимали по-французски (Мелихан)? Если к вам обратился по-русски иностранец, а вы его не поняли, значит ли это, что вы недостаточно компетентны в русском языке? Конечно, нет. Понимать следует отнести к предикатам из серии знать (см. выше), дополнение при нем – моя речь по-французски. Плюс к этому понимать имеет еще и свой подразумеваемый модификатор по-французски. Так что разъясняющим перифразом будет что-то вроде: «они не понимали по-французски мою французскую (т.е. по-французски) речь». Разновидность недоразумения – когда иноязычную речь понимают как русскую, то есть, по-русски.

В-четвертых, язык подается как предмет, когда говорят, что он существует или не существует. Например: Да разве существует малороссийский язык? (Тургенев); Даже языка у них никакого настоящего не было, ни русского, ни татарского, а говорили слово по-нашему, слово по-татарски, а то промеж себя невесть по-каковски (Лесков).

-210-

В-пятых, язык-объект может стать предметом симпатии, даже любви – и антипатии: Тайный ропот, мольба о прощеньи; / Я люблю непонятный язык! / И сольются в одном ощущеньи / Вся жестокость, вся кротость, на миг (Мандельштам). Нелюбовь к языку интерпретируется как отношение к народу: Смеясь, он дерзко презирал / Земли чужой язык и нравы [...] (Лермонтов). Семантический переход связан с умозаключением «народной логики»: каков человек, таков и его язык (ср.: Какие сами, такие сани). И, наоборот, при олицетворении эмоциональные установки по отношению к неодушевленному предмету могут в поэзии подаваться как любовь к «языку» этого предмета: Язык кремня или булыжника – жесткий и бесцеремонный, язык воздуха – легкий и прозрачный[59].

В-шестых, когда вместо оборота ломать язык Л.Н.Толстой употребляет гримасничать языком, вряд ли имеется в виду органический язык: «На то дан человеку разум, чтобы избавиться от того, что его беспокоит», – сказала по-французски дама, очевидно довольная своею фразой и гримасничая языком . Хотя можно гримасничать лицом, но не книгой или галстуком, у Толстого нетривиальное употребление предиката свидетельствует о том, что лингвистический язык (в значении ‘вычурная речь’) в инструментальной роли может трактоваться как неотъемлемо (подобно лицу или иной части тела) принадлежащий человеку. Кроме того, во французском языке, которым свободно владел Толстой, grimacer может употребляться как переходный глагол с прямым значением ‘морщить’: grimacer un sourir ‘вымучить улыбку’, буквально ‘морщить улыбку’. Поэтому в данной фразе языком является семантическим объектом, а не инструментом.

В-седьмых, указание на то, откуда человек знает язык или где на этом языке говорят, может подаваться как качество языка-объекта: [...] для школьных и спортивных терминов она обращалась к разговорному американскому языку, и тогда легкий бруклинский акцент примешивался к ее речи, что забавляло меня в этой парижаночке, ходившей в новоанглийскую школу со псевдобританскими притязаниями (Набоков).

В-восьмых, с объектом имеем дело, когда о человеке, знающем / понимающем какой-либо язык, говорят, что он с X-ским языком, например: Нашелся кто-то с французским языком, и мы узнаем: Макс Сантер, французский солдат (Солженицын). Быть с + Т.п. не инструментальная конструкция, поскольку перифразируется как иметь с собой + В.п., ср.: Нашелся один со штопором, он-то нам бутылку и открыл[60].

2.4. Язык-сцена и манера речи

Во многих случаях конкурентом инструментальной роли по-русски выступает язык-сцена, то есть платформа, которую наблюдает невидимый зритель (или «арбитр» [Демьянков 1989])[61]. На этой площадке[62]

-211-

«находятся» собеседники, например: Беседа двух светил, ведшаяся на английском языке, была прервана прилетом доктора Григорьева и будущего чемпиона мира Алехина (Ильф и Петров).

«Сцену» назвать ролью можно только условно, поскольку естественнее сказать, что действие разворачивается на ней. Роли на этой сцене играют «участники ситуации», а сами роли называются семантическими падежами или прорезями, слотами в прототипе ситуации. Сцена – место для реализации роли, и на первый взгляд, не сама роль. Однако нельзя назвать такую сцену и обстоятельством места: если вас спросят, где велась беседа двух светил, вряд ли вы ответите: «На английском языке». Итак, язык-сцена – своеобразный Гулливер в стране лилипутов. Гулливер, по которому, как по горе, ходят лилипуты, не перестает быть человеком, он «играет роль» горы. Именно в этом смысле «сцена языка» является одной из ролей, исполняемой языком[63].

Язык-сцена отдаленно напоминает манеру речи (в нашем специальном понимании этого термина манера), вообще говоря, не совпадающую со стилем. В нашей терминологии стиль – это сам человек, а манера варьируется от ситуации к ситуации. Говорят в своей обычной манере (или на свой манер, оставаясь в своем репертуаре языковых средств) или в необычной манере, но всегда своим стилем. У человека могут быть плохие или хорошие манеры (в том числе и речевые), но обычно один, «родной», стиль, который может быть дурным или хорошим (образцовым и т.п.), но который он часто бессилен изменить. Итак, стиль речи у человека обычно один, а манер речи много. Тот, кто владеет многими стилями, подобен полиглоту. Словосочетание обычный стиль (в отличие от обычная манера) звучит странно, поскольку в отнесении к среднему человеку является таким же плеоназмом, что и обычный язык для того, кто знает только один язык. Говорят, что некто взял манеру (кричать на старших, грубо разговаривать и т.п.), но нельзя сказать, что он *взял стиль. Это (несколько искусственное) противопоставление терминов стиль и манера из обыденной речи мы используем для разграничения сфер языка-инструмента и языка-сцены. Впрочем, когда «действуют» на некотором национальном (русском, английском и т.п.) языке, сходство с манерой у языка-сцены пропадает.

Но чем же отличается язык-сцена от языка-инструмента?

Во-первых, типовая русская конструкция языка-сцены – локатив с предлогом на, а характеризуется язык-сцена в предложении как взаимодействие выразительных средств и содержания речи[64]. Если в фокусе внимания – выразительная сторона (иногда в соотнесении со значением), язык получает эпитеты лица или объекта, например: В день же пятнадцатых моих именин он отвел меня в сторону и довольно хмуро, на своем порывистом, точном, старомодном французском языке, объявил меня своим наследником (Набоков); [...] Елизавета Павловна, встретив его в

-212-

соседней комнате, предупредила о госте на своем, вывезенном из России, домашнем французском языке: «Le fils du maître d’école chez nous au village» [...](Набоков). В терминах гештальтпсихологии: сценическое пространство как фон вызывает ожидание того, что будет еще упомянута и фигура, то есть речевая деятельность. Слово язык совмещает значение пространства со значением деятельности.

Во-вторых, для языка-инструмента характерны предикаты речевой деятельности, а язык-сцена сочетается с более широким классом предикатов, поскольку на языке-сцене разворачивается более широкая, «речемыслительная» деятельность, langage. Кроме предикатов выражения в таких конструкциях употребляются и предикаты мышления, ср.: думать / видеть сны / смотреть фильмы / понимать речь на некотором языке и странное сочетание *думать / видеть сны / смотреть фильмы / понимать речь некоторым языком (при том, что по-русски можно сказать думать головой).

В-третьих, есть аналогия между выражениями общий язык и общая платформа. Язык-сцена характеризуется теми рамками, темами разговора, той «платформой», на которой собеседники могут общаться, не рискуя упасть в оркестровую яму, ср.: Я слушал ее и невольно / Оглядывал стройный лик. / Хотелось сказать: / «Довольно! / Найдемте другой язык!» (Есенин); «Мы говорим с тобой на разных языках, как всегда», – отозвался Воланд, – «но вещи, о которых мы говорим, от этого не меняются» (Булгаков). Вот эти-то общие вещи, или universe of discourse или commonground, как их иногда называют, и составляют общий язык. Для общего языка не характерна типовая для сцены конструкция с предлогом на. Более типичное выражение найти общий язык ‘достичь взаимопонимания’ можно трактовать как обретение платформы, на которой обе стороны обладают общим горизонтом обзора: Мы с тобой всегда находили общий язык (Аксенов).

В-четвертых, самым важным параметром языка-сцены является площадь, удобство передвижения по двухмерному пространству, а тактильные характеристики поверхности менее существенны. Например, можно нечто описать гладким или шершавым языком (язык-инструмент), но вряд ли *на гладком или *на шершавом языке. В этом язык-сцена близок языку-хранилищу. Недаром образы языка-хранилища и языка-сцены в некоторых языках совпадают, и общение происходит как бы во «дворце языка» (или сцена понимается как эпизод; и по-английски, и по-русски такая сцена воспринимается как омоним слова сцена в значении ‘подмостки’, ср.: В пятой сцене спектакля актер А. упал со сцены). Так, в отличие от русского, где общаются в одном месте (на языке), а хранят слова и выражения в другом (слова существуют или отсутствуют в языке), по-английски общаются в языке (in a language), а

-213-

не на языке (не *on a language).Переводя, по-русски переходят с одной сцены на другую, а по-английски, по-немецки и т.д. – из одного хранилища в другое: to translate from one language into another ‘переводить с одного языка на другой’, to render a French expression into English ‘перевести французское выражение на английский язык’, put it into French – ‘переведите это на французский (язык)’ (нигде не onto!); то же и по-немецки: aus einer Sprache in eine andere übersetzen(не *auf eine andere)[65].

Поэтому совмещение образов сцены и хранилища приводит к своеобразному результату по-русски, а по-английски или по-немецки даже не замечается. Например: Слово «ВОЛЫНКА» очень прижилось в официальном языке после берлинских волнений в июне 1953 года (Солженицын); Чтоб еще более облагородить русский язык, половина почти слов была выброшена вовсе из разговора, и потому весьма часто было нужно прибегать к французскому языку, зато уж там, по-французски, другое дело: там позволялись такие слова, которые были гораздо пожестче упомянутых (Гоголь). Судя по употреблению слова там, Гоголь воспринимает по-французски как локус (то, что описывается в ответ на вопрос «Где?»). «Облагораживается» словарный состав русского языка (то есть в хранилище вносятся новые единицы из французского языка), а при этом строится речь по-русски (или по-французски). Иронично совмещая все те же образы, Н.В. Гоголь далее пишет: Но как ни исполнен автор благоговения к тем спасительным пользам, которые приносит французский язык России, как ни исполнен благоговения к похвальному обычаю нашего высшего общества, изъясняющегося на нем во все часы дня, конечно, из глубокого чувства любви к отчизне, но при всем том никак не решается внести фразу какого бы ни было чуждого языка в сию русскую свою поэму (Гоголь).

Не лишено иронии и выражение простой язык, также совмещающее эти две роли. Оно употребляется не только в значении ‘легко понятный’, но и ‘то, как говорит простой народ’, т.е. как синоним атрибутов просторечный и разговорный: Порой ему удавалось на своем грубом, простом языке, чуждом всякой науки, говорить мне такие глубокие истины, что я становился в тупик и не мог понять, каким образом он угадал это все, никогда ничего не читав, никогда ничему не учившись, и я много обязан ему, – прибавлял Б. (Достоевский)[66]. Когда обещают объяснить сложную проблему на простом, рабоче-крестьянском языке, вызывают ожидание того, что в дискурсе не встретятся редкие термины и сложные синтаксические конструкции. Иначе говоря, в этих случаях простой язык одновременно характеризует и скромную коллекцию (хранилище) выразительных средств, и сцену[67]: Штатские смеялись. Отдохнули, видать, с моим простым языком и отпустили (Алешковский).

Более привычно совмещение по-русски сцены с другими ролями. Например: Но что ей до меня? Она уже в Варшаве, / Мы снова говорим на разных языках (Высоцкий). Имеется в виду и использование разных кодов (разных инструментов-объектов и хранилищ этих кодов),

-214-

и нахождение в разных мирах, разных ментальностях (на разных сценах) как отсутствие общего языка.

Эпитет странный также указывает на совмещение и неоднозначен, например в таком предложении: Говорят, в Англии выплыла рыба, которая сказала два слова на таком странном языке, что ученые уже три года стараются определить и еще до сих пор ничего не открыли (Гоголь). Странными могли показаться сами звуки языка и/или смысл понятных, в общем-то, речей (для обычной рыбы эта возможность исключена, но в сказках все может быть). Только второе истолкование может перифразироваться с творительным падежом: сказала таким странным языком.

В-пятых, язык аналогичен сцене еще и в престижности. Эпитеты языка высокий и низкий указывают именно на сцену, трибуну или подмостки. Артисту почетнее и приятнее выступать на сцене столичного театра, чем на захолустных подмостках, то же верно и для языка-сцены. На игре высокого (престижного) – употребления престижного (латинского, японского и т.п.) языка – и ничтожного содержания основан юмор высказываний типа: Городничий. Да, и тоже над каждой кроватью надписать по-латыни или на другом каком языке... (Гоголь)[68]. Чтобы избежать подозрения в неотесанности (такой была презумпция о культурном уровне человека, говорящего только по-русски), у Ф.М. Достоевского говорят большею частию на французском языке с дамами, а если на русском, то выражениями самого высокого тона, комплиментами и глубокими фразами.

В-шестых, переход с языка на язык может подаваться (по-русски) как переход с платформы на платформу, когда, выбирая или меняя код, говорят, что переходят на какой-либо другой язык, например: И, разговорившись, как обыкновенно, тотчас же перешел на более удобный ему французский язык (Л.Толстой); [...] Василий Иванович перешел на русскую речь; но тот понимал как сквозь сон и продолжал на языке своего быта, своей семьи (Набоков). Это бывает спуск или подъем с одной плоскости на другую: [...] сказал он, переходя с русского на французский язык [...](Л.Толстой)[69].

Несопоставимость платформ бывает нарочитой; ср., например, заглавие произведения М.А. Булгакова: «Багровый остров. Роман товарища Жюля Верна. С французского языка на эзоповский переведено Михаилом Булгаковым». С одного национального языка переводят на другой, чтобы сделать текст понятным, однако здесь переводят на эзоповский, на язык другой ментальности, менее понятный, чем обыденный. И сам перевод должен бы потерять смысл – но не теряет.

Переход с одного языка на другой как переключение с одного набора выразительных средств на другой охватывает и смену регистра – скажем, от вежливого переходят к грубому регистру: Еще далеко мне до патриарха, / Еще на мне полупочтенный возраст, / Еще меня ругают за глаза / На языке трамвайных перебранок, / В котором нет ни смысла, ни аза: / «такой сякой» (Мандельштам). Когда же некто отступает от языка

-215-

(как совокупности норм), возникает образ хранилища, например: [...] кавалеров, разве только в трубочной позволяющих себе некоторые любезные отступления от языка высшего тона [...](Достоевский).

Переход может происходить как исключительно во внутреннем мире человека, так и при переводе с одного языка на другой. Пример первого рода: «Ты думаешь, что он не может влюбиться», – переводя на свой язык, сказала Кити (Л.Толстой)[70]. Пример второго рода: И может быть в эту минуту / Меня на турецкий язык / Японец какой переводит / И прямо мне в душу проник (Мандельштам). Сам факт перевода на иностранные языки может подаваться как признак ценности произведения. Например: [...] его переводят на иностранные языки, а он целый день ловит рыбу и радуется, что поймал двух голавлей (Чехов); А в 1927, осенью, капитальный труд в 350 страниц, переведенный на 6 языков, в том числе и японский (Булгаков).

Если произведение не заслуживает перевода на иностранные языки, значит, его качество не столь велико – таков вывод, навязываемый логикой языка:[...] за последние 12 лет не появилось ни одного марксистского исследования [...], которое заслуживало бы внимания или перевода на иностранные языки (Троцкий). И наоборот, если произведение плохо, а его все-таки переводят на иностранные языки, то это оценивается как просто несправедливость: Крикливые и бездарные апологии выходят на многих языках (Троцкий).

Очень часто такой переход сопряжен с потерями, как это бывает и при трудном путешествии по земле, в частности потому, что именование с прозрачной внутренней формой в одном языке должно передаваться как транслитерация в другом, отчего утрачиваются коннотации: Он отвечал мне: «Валерик, / А перевесть на ваш язык, / Так будет речка смерти: верно, / Дано старинными людьми» (Лермонтов). О такой мотивации можно только догадываться, если не знать языка-источника: Посему дано ему имя: Вавилон, ибо там смешал Господь язык всей земли, и оттуда рассеял их Господь по всей земле (Бытие 11.9). Иногда все предприятие смены языка представляют как драму[71].

В-седьмых, сменить язык-сцену как подачу ментальности[72] легче, чем язык-инструмент. Если за непонятным, «невнятным» языком стоит чуждый образ мыслей, который невозможно сменить (настолько он присущ говорящему человеку), ему приписывают роль объекта-инструмента. Если же языку приписана функция сцены, интерпретация такова, что автор речевого поступка нарочно выбрал данный способ выражения, данную сценическую площадку, при желании он мог бы перейти и на более понятный язык: На языке тебе невнятном / Стихи прощальные пишу (Пушкин); Оно на памятном листке / Оставит мертвый след, подобный / Узору надписи надгробной /На непонятном языке (Пушкин); [...] быстро болтал на своем мудреном языке, картавя и шепелявя

-216-

господину Голядкину [...](Достоевский); Помню, он все мне силился растолковать на своем полу-русском языке какую-то особенную, им самим выдуманную астрономическую систему (Достоевский). Когда ментальность кажется чуждой, говорят о чужом языке: Им ли поверить, что в синий, синий / Дымный день у озера, роняя перья, как белые капли, / Лебедь не по-лебяжьи твердит о любви лебедине, / А на чужом языке (стрекозы или капли) (Шершеневич). Поэтому ср.: Лещенко исполнял песню на чужом языке и странное ?чужим языком (синоним: с чужого голоса, то есть в рамках иной идеологии). Следующее предложение комично, так как ментальность не соответствует (сознательно) избранному языку: Сели снова к огню, и веселая немка Оксана Ивановна из ямало-ненецкого округа на чудном украинском языке запела «Дивлюсь я на небо» (Альтов).

Многие предложения можно перевести из инструментальной формы в форму сцены, однако теряется тот смысл, что данный язык-инструмент наиболее адекватен ментальности говорящего. Возьмем, например: Строительство велось интенсивно до мая 1941 года; после чего, выражаясь советским языком, «строительство переведено в разряд не первоочередного» (Викт.Суворов). Смысл, стоящий за языком-инструментом, вряд ли существует за пределами ментальности советского функционера[73]. Эта презумпция теряется, если заменить инструмент сценой, получив: выражаясь на советском языке.

О качестве освоенности мира на сцене языка говорят примеры с сочетанием детский язык: Девочка вдруг оживилась и быстро-быстро залепетала ему что-то на своем детском языке (Достоевский). Если спросить у этой девочки, на каком языке она говорит, вряд ли вы получите ответ: «На детском». Ребенок осваивал русский, а не детский язык. И наоборот, только полностью освоенный язык называют взрослым, имея в виду зрелость внутреннего мира. Это значит, что наблюдатель, используя роль сцены в таком случае, полагает, что детский язык не навсегда прирос к маленькому созданию, что девочка еще научится говорить взрослым языком. Если бы здесь был употреблен творительный, то презумпция была бы иной: человек, говорящий детским языком, обладает детской ментальностью, от которой не может освободиться.

Парадоксальным бывает родной язык как неудобная сцена: Она по-русски плохо знала, / Журналов наших не читала, / И выражалася с трудом / На языке своем родном, / Итак, писала по-французски... (Пушкин). Первое простое предложение можно перифразировать с творительным падежом, но это будет язык-объект: Она плохо владела русским языком. А перифраз последнего простого предложения теряет что-то от оригинала, ср.: и выражалась с трудом своим родным русским языком. Ведь в оригинале Татьяна выбрала французский язык для письма. Следовательно, вполне логичен выбор для языка роли сцены, а не инструмента. Так же, как в следующем примере: Вирка слушала его слова, как песню на близком, родном, но все же не на своем языке (Сейфуллина). Это случай

-217-

родного языка, языка своего народа, но не языка своего внутреннего мира, внутреннего «Я».

2.4.1. Качество владения инструментом речи на языке-сцене

Когда говорят, что некто прекрасно говорит, поет, пишет и т.п. на каком-либо языке, одновременно затрагивают две роли языка: комфортность сцены для говорящего и качество владения языком как инструментом: Он подошел к мадам Шталь и заговорил на том отличном французском языке, на котором столь немногие уже говорят теперь, чрезвычайно учтиво и мило (Л.Толстой)[74].

В таких случаях хвалится или порицается не английский, немецкий, французский, русский или иной язык сам по себе – не объект, инструмент, агенс или хранилище, и даже часто не сам уровень знаний языка, а манера обращения с языком «на сцене». Вне такой сцены нельзя проявить владение языком. На этой манере может сказаться и сценическое волнение (Lampenfieber), когда говорят неправильно или неадекватно ситуации, хотя прекрасно владеют языком: Я мог бы позвонить, но боясь, что потеряю власть над голосом и разражусь жеманным кваканием на ломаном английском языке, я решил заказать на будущую ночь по телеграфу комнату с двумя постелями (Набоков). И наоборот, даже поверхностное знание языка-объекта не мешает «актеру», хорошо чувствующему себя на «сцене языка», показать свое умение: А по-моему, графин водки выпил – вот и заговорил на всех языках (Достоевский).

Владение бывает и нарочно подано как несовершенное, что случайно обнаруживается: Сиреневый, провалившись в кадку, на чистом русском языке, без признаков какого-либо акцента вскричал: «Убивают! Милицию! Меня бандиты убивают! – Очевидно, вследствие потрясения, внезапно овладев до тех пор неизвестным ему языком (Булгаков). Употребление языка-сцены, а не инструменталя свидетельствует о том, что деланность акцента с самого начала была очевидной для пишущего, ср. пример из «Дубровского», где пишущий (Пушкин) смотрит на событие глазами ни о чем не догадывающегося человека: «Тише, молчать, – отвечал учитель чистым русским языком, – молчать или вы пропали» (Пушкин).

2.4.2. Новое именование как первый выход на сцену

Выделяются два случая.

1. Глоссы: в оборот вводится именование, по презумпции неизвестное адресату. Обычно при этом используют конструкцию X называется (именуется, значит, означает и т.п.) Y на языке Z или аналогичная, иногда с эллипсисом предиката называния: [...] бабочка на языке басков «мизериколетея» (Набоков). Глоссы могут относиться не только к отдельному слову: На зверином языке «чичи» значит «молодчина» (Чуковский), но и к целой фразе, при презумпции неартикулированности речи: Но [собака] Авва ответила: «Рры!..» На зверином языке это значит:

-218-

«Не хочу я тебя спасать, потому что ты злая и гадкая!» (Чуковский). Так же вводятся пояснения оттенков значения: Он писал без обращения к ней и по-французски, употребляя местоимение «вы», не имеющее того характера холодности, который оно имеет на русском языке (Л.Н.Толстой).

2. Введение в иную ментальность, когда нет презумпции неизвестности толкуемого слова X, например: На современном научном языке это называется: они изучали альтернативную возможность (Солженицын)[75].

В обоих случаях задают условный язык в качестве малой, камерной сцены, где зрителей меньше, чем в обычном массовом театре: Но между нею и Лоран скоро установился условный язык, хотя и очень ограниченный (А.Беляев); Тем более ценно для нас его свидетельство об Истине Православия, не связанное условным и часто безжизненным языком «школьного богословия» (Бердяев).

Чужеродность, недоступность чужой ментальности подается как непостижимый язык, например как язык животных или птиц: «Нет, – сказал господин ротмистр. – Он говорит, но на каком-то медвежьем языке, и только иногда употребляет наши слова, да и то сильно искаженные. Нас не понимает» (Стругацкие); [...] пятеро ползунков, переговариваясь на птичьем языке, бродили на четвереньках в отгороженном углу (Стругацкие). Иногда даже как язык неодушевленного существа: [...] Потом и эти / звуки смолкают. И глухо – глуше, / чем это воспринимают уши – / листва, бесчисленная, как души / живших до нас на земле, лопочет / нечто на диалекте почек, / как языками, чей рваный почерк / – кляксы, клинопись лунных пятен – / ни тебе, ни стене невнятен (Бродский); [...] твердя вечерние молитвы / на тарабарском языке (Окуджава). Противопоставление условного языка нормальному содержится в просьбе сказать по-человечески и вообще в понятии человеческий (то есть не птичий, кошачий, тарабарский) язык: Всякому терпенью положен предел, и за столом уже повысили голос, намекнули Никанору Ивановичу, ему пора заговорить на человеческом языке (Булгаков).

Назад | Начало статьи | Дальше