В.З.Демьянков

Мотивация слова
и образность лингвистического метаязыка

http://www.infolex.ru

СОДЕРЖАНИЕ:

1. Метафора в лингвистическом метаязыке

2. Метафора и жизненный контекст научного творчества

3. Мотивация слова и его терминологические переосмысления

3.1. Исконное vs. заимствованное: Понятие и концепт

Литература:

Электронная версия статьи:

Мотивация слова и образность лингвистического метаязыка // Славистика: Синхония и диахрония. Сб-к статей к 70–летию И. С. Улуханова /Под общей редакцией В.Б.Крысько. М.: Азбуковник, 2006. С.84–93.

-84-

В работах И.С.Улуханова [1]глубина проникновения в предмет и в историю этого предмета прекрасно сочетаются с живостью и образностью изложения. В данной заметке речь пойдет о живых образах, лежащих в основе лингвистической терминологии. Оказывается, что мотивация термина преследует термин на протяжении всей его жизни, даже при забвении внутренней формы.

К содержанию

1. Метафора в лингвистическом метазыке

В лингвистическом метаязыке, как и в метаязыке любой другой гуманитарной науки, связанной с мысленным экспериментом, метафоры обычный случай, а не исключение. В научных текстах доминируют веками укоренявшиеся метафоры, «опредмечивающие» весьма абстрактный понятийный аппарат. Эти метафоры между собой увязаны и создают более или менее единую картину.

Обладая эвристической функцией, метафора служит исследователю по меньшей мере в двух плоскостях [Hallyn 1985: 111]: в терминологии, когда создаются новые термины для новых понятий (катахреза), и в развитии новых аналогий при построении новых теорий и формулировке гипотез [Boyd 1979]. Например, аналогия между человеческим мышлением и компьютером составляет определяющую черту так называемых «когнитивных наук».

Чем объяснима особенная любовь к метафорам в науке вообще и в лингвистике в частности?

Во-первых, метафоры более “заземлены”, чем абстрактные теоретические понятия, указывают на предметы более реальные, чем понятия языковедов. Ведь языковые объекты не обладают «независимой

-85-

реальностью», а интеллект больше любит вещи, чем процессы и свойства. Мы же склонны праздновать победу над занимающей нас проблемой, только когда результат овеществлен и перед нами.

Главный предмет «овеществления» в лингвистике – объекты описания. Сплошь и рядом овеществляются языковые средства и даже само языковое общение. Такие образы – «овеществленные инструменты означивания» [Denis 1989: 11], с помощью которых меняется тот «прототипический контекст интерпретации» [Ballmer 1982: 521], в котором изучаются явления языка и речи. Это и имеют в виду, говоря, что слово – не знак готовой мысли, а ее орган, «средство добывать ее из рудников своей души и придавать ей высшую цену» [Потебня 1862: 152].

Итак, тропы в научном тексте – не украшения, а инструменты и даже несущие конструкции [Störel 1997: 12-13] [2].

Во-вторых, в метафорах есть элемент эксперимента. Метафора – призыв посмотреть на исследуемый предмет через призму волшебного «как если бы». Тропы как в обыденном, так и в научном языке – не языковые “аберрации” буквального значения, буквального смысла, а непосредственная данность мысли: мы думаем образами, которые только задним числом переинтерпретируем и оцениваем как тропы (ср. [Gibbs 1994: 1- 17]); а “буквальный” смысл в таких случаях – часто результат “мета-метафорического” переосмысления текста [Droste 1986: 755].

Различные метафоры для языка, языковых единиц и процессов в языкознании, а именно [3], физические, социологические и биологические, с разных сторон освещают языковые явления.

К содержанию

2. Метафора и жизненный контекст научного творчества

Метафора в метаязыке приобретает популярность, когда соответствует духу времени и «бытовому окружению» ученых. Например, как показано в работе [Amsler 1989: 251-252], метафорические образы западноевропейской грамматической терминологии в средние века отражали реалии института христианского монашества.

Когда же метафора устаревает, когда в ней теряется связь с этим жизненным укладом исследователей, теряют объяснительность и научные концепции, на ней основанные.

-86-

Например, причину неадекватности генеративного описания сегодня, среди прочего, иногда видят в неудачном метафорическом употреблении «процедурных» терминов, придающих оттенок «динамичности» описанию и объекту описания там, где вполне можно было бы опереться на статичные, или «декларативные» термины [4].

Другой пример – метафора поля в лексикологии.

Это понятие, хотя и не сам термин (Wortfeld, semantic field) [5], получило наибольшую популярность с выходом в свет исследований Ипсена (Bedeutungsfeld) [Ipsen 1924], Порцига [Porzig 1934], Трира (spachliches Feld) [Trier 1934] и др. Исходным пунктом был комплекс приемов в описании «понятийного поля» у Ипсена, исследовавшего термины овцеводства в индоевропейском ареале, не обязательно этимологически родственные. Близкий подход разрабатывался, и даже раньше, в российском языкознании, напр., М.М.Покровским в магистерской диссертации: «слова и их значения живут не отдельной друг от друга жизнью, а соединяются (в нашей душе), независимо от нашего сознания, в различные группы, причем основанием для группировки служит сходство или прямая противоположность по основному значению. Понятно уже a priori, что такие слова имеют сходные или параллельные семасиологические изменения и в своей истории влияют одно на другое; понятно также, что эти слова употребляются в сходных синтаксических сочетаниях» [Покровский 1895: 82].

Есть две разновидности «бытового контекста» в применении этого понятия.

В одном из них ведущей является аналогия с магнитным полем, в котором действуют силы, сближающие в пространстве различные частицы. Лексемы, входящие в семантическое поле, как бы притягиваются друг к другу под действием этих магнитных «семантических» сил. Так, отношения между понятиями поля, волны и частицы (по аналогии с соответствующими

-87-

концептами теоретической физики) тематизировалось в рамках тагмемики К.Пайка [Pike 1982: xv].

В другом направлении «поле» трактуется как сельскохозяйственное понятие, как поле, на котором произрастают различные растения.

По наблюдениям лексикографов прошлого века (например, [Trier 1931]), значени целых лексических пластов языка можно задать, указав на соотнесенность элементов между собой и на отличия от элементов других пластов. Например, так можно описать термины родства, глаголы движения [Bierwisch 1970: 170-171], систему именований частей тела [E.S.Andersen 1978: 345-346] и т.п. [6].

Семантика отдельного слова приравнивается в некоторых теориях взаимодействию семантической темы слова с понятийным полем, в которое это слово входит [H.Bock 1990: 117]. С помощью этого понятия формулируются семантические закономерности, ср.: «Чем очевидней влияние на выбор слова денотативного класса (а не тех лексических единиц, которые его обозначают), тем больше оснований говорить о смысловом своеобразии элементов, образующих одно семантическое поле» [Н.Д.Арутюнова 1976: 86].

«Полевой подход» в целом, несмотря на значительные достижения в практическом его применении, подвергался и подвергается критике с различных точек зрения. В частности, вряд ли весь лексикон языка можно целиком, без остатка (без семантических лакун), подразделить на семантические поля: многие языковые единицы семантически настолько нечетки, что в таком описании выбиваются из общей картины [R.Chu 1990: 11]. Группы лексем, организованных хаотически, не поддаются организации в поля [Ullmann 1953: 227]. Причесывание под одну гребенку [7]столь разнообразных сущностей не адекватно языковому материалу, а бесконечная корректировка заставляет отказаться от гипотетического общего прототипического значения для поля [Herbermann 1995: 288].

-88-

Иначе говоря, метафора поля затушевывает семантическую многогранность каждого отдельного слова [Hundsnurscher 1995: 347].

В теории прототипов, разрабатываемой особенно активно в последние годы, пытаются справиться с некоторыми из указанных затруднений, например, использу социально и контекстно обусловленный «коэффициент принадлежности» данного элемента к некоторому полю, см. [Geeraerts 1997]. Но и такой подход не помогает полностью отразить реальное употребление лексических единиц в речевой деятельности.

К содержанию

3. Мотиваци слова и его терминологические переосмыслени

Продемонстрируем на нескольких примерах, как сказывается исходная мотивация в образовании термина лингвистики на дальнейшей судьбе термина.

К содержанию

3.1. Исконное vs. заимствованное: Понтие и концепт

Термины понятие и концепт, непременно присутствующие в научном дискурсе – исторически дублеты, русское понятие калькирует латинское conceptus. Однако в современном (научном и ненаучном) узусе эти термины расходятся в употреблении.

В более ранней работе [Демьянков 2001] на основе большого корпуса текстов различных жанров была рассмотрена история употребления термина концепт в «родном ареале» (в романских языках: в латыни, французском, испанском, итальянском) и в «чужом ареале» (в русском, английском и немецком языках). Оказалось, что вне зависимости от того, насколько хорошо осознается внутренняя форма в современную нам эпоху, во всех этих разнообразных узусах термин концепт сохраняет сему ‘незавершенность, зачаточность’. Значение термина концепт содержит идею “зачаточной истины”, заложенной в латинском conceptus ‘зачатый’. Концепт – то, что, видимо, “зачато”, но в действительности чего мы можем убедиться только в результате реконструирующей “майевтической” процедуры.

Выяснилось, кроме того, следующее:

1. Языки варьируются по времени укоренения термина концепт в гуманитарных науках, в художественной литературе и в обыденной речи. Это варьирование наблюдается даже в рамках романоязычного ареала – источника данного термина. В классической и средневековой латыни слово conceptus употребляется

редко, и чаще всего в значении “зачатый”, а не “понятие” [8]. Итальянское concetto и испанское concepto издавна употребляютс

-89-

в текстах художественной литературы и входит в сравнительно большое количество идиоматический сочетаний, а во французском – нет.

2. В немецком языке концепт (в разное время – в различных орфографических вариантах – Konzept, Koncept , Conzept и т.п.) фигурирует (не в идиомах) в значении “набросок”, то есть близко к русскому конспект [9]. В английском языке concept как философский термин со значением “понятие a priori” широко употребляется начиная со второй половины XIX в. В русском же языке, если отвлечься от “цитирующего” упоминания как термина средневековой философии, концепт начинает часто употребляться с 1920-х гг., причем вплоть до середины 1970-х гг. чаще всего (но не всегда – ср. сочинения Г. Шпета [10]) как полный синоним термина понятие.

3. Пика употребительности в русском языке концепт достиг, когда этот термин начали употреблять в значении ином, чем просто “понятие”, особенно в гуманитарных науках. Разграничение проходит по следующей линии: понятия – то, о чем люди договариваются, их люди конструируют для того, чтобы “иметь общий язык” при обсуждении проблем; концепты же существуют сами по себе, их люди реконструируют с той или иной степенью (не)уверенности.

4. Несмотря на то, что концепт и понятие долгое время (а многими и сегодня) считаются полными дублетами, с самого начала в русском языке у них была разная сочетаемость. Так, словосочетание концепт о (с предлогом о) по- русски никогда не употреблялось. А словосочетания типа понятие о математике, понятие о свете и т.п. употреблялись в XIX в. значительно чаще, чем в конце XX – начале XXI в. Именно тогда, когда концепт начинает употребляться все чаще, при этом очень часто (многими исследователями до сих пор исключительно) оценивается как «орнаментальный» вариант термина понятие, русский аналог теряет свою синтаксическую специфику.

5. Вплоть до начала XX в. прилагательное концептуальный в русской художественной и научной литературе употреблялось значительно чаще существительного концепт.

6. Своеобразная мода на термин концепт в научной и художественной литературе конца XX – начала XXI вв. была вызвана интересом к реконструкции

-90-

тех сущностей, с которыми мы сталкиваемся в обыденной жизни, не задумываясь над их “истинным” (априорным) смыслом. Оказалось, что далеко не всегда можно “договориться” о понятиях: иногда продуктивнее реконструировать привычные смыслы, или концепты, и на основе сложившихся представлений, старых концептов, не разрушая их, попытаться сконструировать новые понятия.

К содержанию

3.2. Текст и дискурс

Рассмотрим теперь случай заимствования обоих дублетных терминов.

В классической латыни бросается в глаза связь textus с тканью и вообще с «внеречевыми» реалиями. Например: Habebat indutui ad corpus tunicam interulam tenuissimo textu, triplici licio, purpura duplici: ipse eam sibi solus domi texuerat (Apulei. Florida). Textus как производное от texo ‘ткать, плести, строить, сплетать’ только в переносном значении означал иногда ‘слог, стиль, связь, связное изложение’. Основная же масса значений связана с ткачеством. В «Вульгате» не встречаем употребления этой основы со значением «текст».

Discursus – производное от discurro ‘бегать в разные стороны, растекаться, распадаться, распространяться’, – лишь в переносном смысле имел значение ‘рассказывать, излагать’ (super aliquid pauca discurrere, Ammianus Marcellinus) – ср. русский образ со значением пространной речи по древу растекаться (течи – в др.-рус. «бежать»). Discursus в словарях фиксируется с главным значением «бегание, беготня туда и сюда, бестолковая беготня». Например: quidquid agunt homines, votum, timor, ira, voluptas, gaudia, discursus, nostri farrago libelli est (D.Iuni Iuvenalis. Saturae). И лишь в переносном значении, зафиксированном довольно поздно, в «Codex Theodosianus» (438 н.э.), – «беседа, разговор». Из-за этого очень трудно установить, имел ли автор в виду беготню или разговор: нигде не удается однозначно констатировать только значение «беседа». С несомненностью можно установить только сему «беспорядочность, суетливость», вносимую префиксом dis-. Например: Discursare vero et, quod Domitius Afer de sura Manlio dixit, «satagere» ineptissimum: urbaneque Flavus Verginius interrogavit de quodam suo antisophiste quot milia passum declamasset (Marcus Fabius Quintilianus. Institutio oratoria).

Сопоставление того, как употребляются на протяжении всей истории эти термины в родном романском (в латинском, французском, испанском, итальянском) и в чужих ареалах (в русском, английском и немецком языках) на многоязычном корпусе литературных и научных текстов [11]показало:

-91-

1. Соответствия латинского textus в современном значении первоначально обладают ассоциацией со «священным текстом» в обоих ореалах: родном (романском) и «чужих» (германском и славянском).

2. В силу этой специализации в романских языках употребительность рефлексов латинского textus первоначально значительно ниже, чем рефлексов слова discursus.

3. Постепенно эта ассоциация пропадает. Происходит «деспециализация».

4. В связи с деспециализацией во всех рассмотренных языках со временем растет и абсолютная частотность слова текст в «неспециальных» контекстах, и относительная его частота по сравнению со словом дискурс. В романских языках это нарастание неизменно. А в английском было и нарушение этой тенденции на границе XVII и XVIII вв., когда discourse вновь начал употребляться чаще, чем text. Возможно, влияние оказала интеллектуальная мода, пришедшая из романского ареала, где в это время дискурс все еще лидирует.

5. Текст и дискурс в русском языке появились в то время, когда в Западной Европе указанная деспециализация происходила стремительными темпами. Поэтому дискурс на русской почве неизменно редок.

6. В XVIII-XX вв. во французском, немецком и русском языках производное дискурсивный и его соответствия «специализируются» (употребляясь в специальном «кантовском» смысле ‘рассудочный’ [12]) раньше, чем собственно дискурс. Именно поэтому в специальной литературе они зачастую гораздо более употребительны, чем собственно дискурс.

7. Прилагательное дискурсивный издавна употребляется в русском языке гораздо чаще, чем существительное дискурс, и его употребление не ограничиваятс научной сферой. Правда, вряд ли правильно сказать, что прилагательное мотивировано основой дискурс, поскольку означает ‘рассудочный’, а не ‘текстовой’ и т.п.

8. Западноевропейские соответствия слова дискурс «специализируются» только в последней четверти XX в., став знаком принадлежности говорящего к интеллектуальной элите. Однако в качестве специального значения у слова дискурс закрепилось не прежнее романское «размышление» (как у производного дискурсивный в XIX-XX вв. под влиянием Канта, на которого, в свою очередь, повлияло словоупотребление схоластиков), а некоторая разновидность понятия «речь» – как в английском.

-92-

В качестве лексемы обыденного языка термин текст победил, по-видимому, поскольку обыденное сознание предоставляет неограниченное право говорить об абстракциях только в науке и искусстве. За пределами этих регистров речь об абстракциях (в частности, о дискурсе) – роскошь.

К содержанию

4. Заключение

Итак, история употребления термина – как заимствованного, так и исконного – демонстрирует сохранение исходной мотивации, метафоры, исходно лежавшей в образе. Для термина концепт – это идея «зачаточной истины», для термина текст – образ сотканной материи (со своими переплетениями), для термина дискурс – образ челночной процедуры, перебегания от одной точки в мысленном пространстве к другой. Это означает, что в отличие от слов обыденного языка, лингвистический термин несет с собой исходную мотивацию как непременный атрибут терминологической культуры. На эту мотивацию и ориентируется профессиональное сообщество, когда решает, какой термин и в каком контексте подходит лучше, а какой – хуже.

К содержанию

Литература:

Арутюнова Н.Д. 1976 – Предложение и его смысл: Логико-семантические проблемы. – М.: Наука, 1976.

Демьянков В.З. 2001 – Понятие и концепт в художественной литературе и в научном языке // Вопросы филологии. М., 2001. № 1. С.35-47.

Демьянков В.З. (в печати) – Текст и дискурс как термины и как слова обыденного языка.

Покровский М.М. 1895 – Семасиологические исследования в области древних языков. – Магистерская дисс. – М., 1895. viii, 124 с. Переп. // Покровский М.М. Избранные работы по языкознанию. – М.: Изд-во АН СССР, 1959. С.61-153.

Потебня А.А. 1862 – Мысль и язык. Переп. // Потебня А.А. Эстетика и поэтика. – М.: Искусство, 1976. 35-220.

Улуханов И.С. 1977 – Словообразовательная семантика в русском языке. – М.: Наука, 1977.

Улуханов И.С. 1984 – Узуальные и окказиональные единицы словообразовательной системы // Вопросы языкознания. М., 1984. № 1. С.44-54.

Amsler M. 1989 – Etymology and grammatical discourse in late antiquity and the early middle ages. – Amsterdam; Philadelphia: Benjamins, 1989.

Andersen E.S. 1978 – Lexical universals of body-part terminology // Universals of human language: Vol.3. Word structure. – Stanford (California): Stanford University Press, 1978. 335-368.

Ballmer T.T. 1982 – The roots of EПISTHMH: Archetypes, symbols, metaphors, models, theories // Poetics 1982, v.11, N 4-6, 493-539.

Bierwisch M. 1970 – Semantics // New horizons in linguistics. – Harmondsworth: Penguin, 1970. 167-184.

Boyd R. 1979 – Metaphor and theory change: What is «metaphor» a metaphor for? // Metaphor and thought. – Cambr.: Cambr. University Press, 1979. 356-408.

-93-

Bock H. 1990 – Semantische Relativität: Beiträge zu einer psychologischen Bedeutungslehre des Sprachgebrauchs. – Gцttingen etc.: Hogrefe, 1990.

Chu R. 1990 – Maschinenunterstützte semantische Analyse bilingualer Wortfelder. – Bonn: Philos. Fakultät der Rheinischen Friedrich-Wilhelms-Universität, 1990.

Denis M. 1989 – Image et cognition. – Paris: Presses Universitaires de France, 1989.

Droste F.G. 1986 – On metaphor and meta-metaphor // Linguistics 1986, v.24, N 4, 755-771.

Eco U. 1979 – The role of the reader: Explorations in the semiotics of texts. – Bloomington; London: Indiana University Press, 1979.

Geeraerts D. 1997 – Diachronic prototype semantics: A contribution to historical lexicology. – Oxford: Clarendon, 1997.

Gibbs R.W.J. 1994 – The poetics of mind: Figurative thought, language, and understanding. – Cambridge; New York: Cambr. University Press, 1994.

Green G., Morgan J.L. 1996 – Practical guide to syntactic analysis. – Stanford: CSLI, 1996.

Hallyn F. 1985 – Symbolic order in Kepler's world // Logic of discovery and logic of discourse. – New York; London: Plenum; Ghent: Communication and cognition, 1985. 111- 121.

Herbermann C.-P. 1995 – Felder und Wörter // Panorama der lexikalischen Semantik: Thematische Festschrift aus Anlass des 60. Geburtstag von Horst Geckeler. – Tübingen: Narr, 1995. 263-291.

Hundsnurscher F. 1995 – Das Gebrauchsprofil der Wörter: Überlegungen zur Methodologie der wortsemantischen Beschreibung // Panorama der lexikalischen Semantik: Thematische Festschrift aus Anlass des 60. Geburtstag von Horst Geckeler. – Tübingen: Narr, 1995. 347-360.

Ipsen G. 1924 – Der alte Orient und die Indogermanen // Stand und Aufgaben der Sprachwissenschaft: Festschrift für W.Streitberg. – Heidelberg: Winter, 1924. 200-237.

Lakoff G., Johnson M. 1980 – Metaphors we live by. – Chicago; London: The University of Chicago, 1980.

Lawler J.M. 1979 – Mimicry in natural language // The elements: A parasession on linguistic units and levels: April 20-21, 1979: Including papers from the Conference on Non- Slavic languages of the USSR (April 18, 1979) – Chicago: CLS, 1979. 81-98.

Ogden C., Richards I. 1927 – The meaning of meaning: A study of the influence of language upon thought and of the science of symbolism. – 2nd ed-n, rev. – New York; London, 1927.

Pike K.L. 1982 – Linguistic concepts: An introduction to tagmemics. – Lincoln; London: University of Nebraska, 1982.

Porzig W. 1934 – Wesenhafte Bedeutungsbeziehungen // BeitrGDSL 1934, Bd.58, 70-97.

Rhodes R.A., Lawler J.M. 1981 – Athematic metaphors // CLS 1981, v.17, 318- 342.

Schneider W. 1987 – Deutsch für Kenner: Die neue Stilkunde. – Hamburg: Stern-Buch im Verlag Gruner + Jahr, 1987.

Stöhr A. 1910 – Lehrbuch der Logik in psychologisierender Darstellung. – Leipzig, 1910.

Trier J. 1931 – Der deutsche Wortschatz im Sinnebezirk des Verstandes: Die Geschichte eines sprachlichen Feldes. – Berlin, 1931. Bd.1.

Trier J. 1934 – Das sprachliche Feld: Eine Auseinandersetzung // Neue Jahresberichte für Wiss.u.Jugendbildung 1934, Bd.10, 428-449.

Ullmann S.d. 1953 – Descriptive semantics and linguistic typology // Word 1953, v.9, N 3, 225-240.

[1]Например, в монографии [Улуханов 1977], см. также [Улуханов 1984].

[2]Ср. противоположный взгляд: “images seem to a great extent to be mental luxuries” [Ogden, Richards 1927: 60].

[3]В работе [Lawler 1979] эта классификация вводится и обосновывается.

[4]При этом имеют в виду метафоры построения (продуцировать, создавать, строить, процедура, процесс, уровень), переписывания (переписать как, перейти к правилу Х, заменить, вывести), преобразования (заменить, трансформировать, превратить в, копировать, удалить, вставить, добавить, передвинуть, пометить как неправильное), операции (получить в результате, вход, выход, применить операцию, использовать, приписать значение), времени (затем, после этого, позже, до; начало, конец). Все эти и подобные метафоры можно было бы заменить на термины типа: соответствовать, состоять из, содержать, представлять собой, допускать, описывать и быть, – более традиционные, но и не менее метафоричные [Green, Morgan 1996: 11].

[5]Термин Feld в лексикографическом описании был впервые употреблен в работе [A.Stöhr 1910: 1].

[6]Даже само понятие “метафора” образует семантическое поле, в которое входят аллегория, метонимия, перифраза, уподобление и т.д. [Schneider 1987: 245]. Более того, удобной является терминология, в которой некоторые отношения между членами “семантического поля” характеризуются как метафорические [U.Eco 1979: 68], [Lakoff, Johnson 1980], [Rhodes, Lawler 1981: 320].

[7]Кстати, такие попытки были созвучны соответствующей тоталитаристской эпохе. Структурализм в большей степени соответствовал именно этой эпохе, – что не составляет, разумеется, политического обвинения против структурализма, представители которого, как правило, подвергались гонениям. Гонимые и гонители дышат одним и тем же воздухом.

[8]Например: pereat dies in qua natus sum et nox in qua dictum est conceptus est homo «Погибни день, когда я был рожден, и ночь, в которую сказано: зачался человек» (Vulgata, Job).

[9]Например, ohne Konzept sprechen значит “говорить без записей, без бумажки”. «Выйти из концепта» значит утратить связь мыслей: X bringt Y aus dem Konzept = “X сбивает Y-а с толку, привел его в замешательство”.

[10]Ср.: В отличие от статического концепта, оживляемого только разумением, образ динамичен сам по себе, независимо от разумного понимания (даже если он “неразумен” и “непонятен”) (Г.Г.Шпет. Эстетические фрагменты).

[11]Более подробно см. [Демьянков, в печати].

[12]Например: Дискурсивное мышление есть царство середины, никогда не начало и не конец (Н.А.Бердяев. Смысл творчества: Опыт оправдания человека).