1.2. Лингвистическая теория: ее цели и принципы

Соотношение эмпирических данных и господствующей теории языка – вечный вопрос языкознания. А.А.Потебня в свое время писал, применительно к соответствующему периоду становления языкознания: "Сравнительное и историческое исследование само по себе было протестом против общей логической грамматики. Когда оно подрыло ее основы и собрало значительный запас частных законов языка, тогда только стало невозможно примирить новые фактические данные со старой теорией: вино новое потребовало мехов новых. На рубеже двух направлений науки стоит Гумбольдт – гениальный предвозвестник новой теории языка, не вполне освободившейся от оков старой" [Потебня 1862, с.72]. В этой метафоре теория определяется как одно вместилище данных. Сегодня же дело осложняется тем, что (в конце 1980-х гг.) имеется не одна господствующая теория, а несколько десятков крупных глобальных теорий и гипотез, мирно сосуществующих или конкурирующих.

В такой ситуации теоретического многовластия встает проблема сосуществования теорий, стратегии их взаимодействия {Note 1}. Различны

-16-

не только стратегии, но и "инструменты" устранения конкурирующих теорий. Один из инструментов, о котором писал К.Бюлер [K.Bühler 1934], – "пророчество", или прием sic volo – "убийственный" прием, критике которого посвятил много страниц А.А.Потебня [Потебня 1862]. В частности, именно таким образом "пророки справа" в западноевропейской науке о языке в 1930-е гг. (настаивавшие на слиянии теории языка с эпистемологией) противостояли "пророкам слева" – психологизму [K.Bühler 1934, с.VII] {Note 2}.

{Note 1. В уменьшенном варианте и эта проблема не нова. В.Н.Волошинов писал о различных стратегиях в этой связи: "В лингвистике, как и во всякой частной науке, существуют два основных способа избавить себя от обязанности и труда ответственного и принципиального, следовательно, философского мышления. Первый путь – принять сразу все принципиальные точки зрения (академический эклектизм), второй же – не принять ни одной принципиальной точки зрения и провозгласить "факт" как последнюю основу и критерий всякого познания (академический позитивизм). Философский эффект обоих способов избавиться от философии – один и тот же, ибо и при второй точке зрения в оболочке "факта" проникают в исследования все без исключения возможные принципиальные точки зрения. Выбор одного из этих способов всецело зависит от темперамента исследователя: эклектики – более благодушны, позитивисты – ворчливее" [Волошинов 1929, с.76-77]. Представляется, что в разные периоды господствуют и разные стратегии. В "интерпретационную" эпоху 1980-х гг. наблюдается скорее благодушная атмосфера, сильно контрастирующая с бурным периодом начала 1970-х гг. Это значит, что теоретический период этой теоретизирующей эпохи еще предстоит. И этот этап будет, видимо, сверхтеоретизирующим.}

{Note 2. Не случайно, между прочим, что именно в период 1930-1940-х гг. встала со всей остротой проблема доказательства в лингвистике. Наиболее характерен опыт теории Л.Ельмслева, писавшего: "Теория вооружает нас для встречи не только с теми случаями, которые встречались нам ранее, но и с любым возможным случаем (...). Цель лингвистической теории – создать процедурный метод, с помощью которого можно понять данный текст, применяя непротиворечивое и исчерпывающее описание" [Ельмслев 1943, с.264]. Однако Л.Ельмслев одновременно выдвигал и такие защитные меры для теории, которые делали ее, вообще говоря, заведомо неуязвимой (неопровержимой, в смысле [K.Popper 1962]) – непроверяемой, по существу. А именно, утверждалось:

1) теория "единовластно определяет свой объект при помощи произвольного и пригодного выбора (стратегии) предпосылок" [Ельмслев 1943, с.275-276], которые должны быть по возможности эксплицитными, так что число скрытых предпосылок минимально [Ельмслев 1943, с.280];

2) теория направлена на демонстрацию системности в основе языка [Ельмслев 1943, с.271];

3) эта теория "не должна придавать исключительного значения отклонениям, изменениям в речи, хотя она и вынуждена принимать их во внимание: она должна искать постоянное, не связанное с какой-либо внеязыковой "реальностью", то постоянное, что делает язык языком, каким бы они ни был, и что отождествляет любой конкретный язык с самим собой во всех его различных проявлениях" [Ельмслев 1943, с.269]; это положение было реставрировано в конце 1960-х гг. в виде противопоставления "языковой компетенции" (владения языком как таковым) и "языкового исполнения" в виде речи, при ограниченных возможностях данного носителя языка [N.Chomsky 1965];

4) лингвистическая теория не может быть проверена (подтверждена, отвергнута и вообще оценена) существующими реальными текстами и языками [Ельмслев 1943, с.278];

5) анализируя текст, следует стремиться к тому, чтобы открывать языковую форму, скрытую за "непосредственно доступной чувственному восприятию "субстанцией", и к установлению скрытой за текстом системы языка, состоящей из категорий, из определений которых могут быть выведены возможные единицы языка [Ельмслев 1943, с.352-353].}

-17-

Стремление примирить априоризм "позитивистов" с феноменализмом "философии обыденного языка" (превратившейся на поздних своих этапах в несистематизированные рассуждения на весьма различные темы) привело в начале 1960-х гг. к пересмотру понятия лингвистической теории [Fodor, Katz 1962, с.280]. Лингвистическая теория все чаще стала приравниваться к такой "приземленной" (по сравнению с глоссематикой) метатеории, которая занимается свойствами лингвистических описаний естественных языков [Fodor, Katz 1964a, с.19]. Именно под этим углом зрения и рассматривались, например, универсалии естественных языков – не как то, что присуще языкам, а как общие свойства, доступные отражению в рамках метатеории. Тогда дополнительная проблема заключается в установлении того, стоит ли за этими универсалиями сущность языков-объектов (субстантные универсалии) – или же, напротив, они порождены данным конкретным способом представления языковых данных, формальным аппаратом теории.

При такой постановке вопроса к общеметодическим проблемам относились следующие:

1) точное отграничение явлений, рассматриваемых языкознанием, от остальных (а эта проблема не всегда разрешима однозначно);

2) формальные характеристики описаний языка (в частности, установление формы правил грамматики и иных видов высказываний, допустимых в лингвистическом описании);

3) методологическое обоснование процедур лингвистического анализа [Fodor, Katz 1964a].

Эти проблемы все ближе подводят исследователей к концепции научной интерпретации как одного из видов научного объяснения.

В начале 1970-х гг. все яснее становилось, что одну и ту же лингвистическую теорию можно оценить по-разному в зависимости от того, учтена ли эффективность и скорость продуцирования и понимания выражений данного языка при данной конструкции грамматики, а также учтены ли размеры расходуемой памяти (выражаясь в терминах вычислительной техники, начавшей тогда привлекать все большее влияние) (см. [W.M.Fisher 1971, с.374]). Такой критерий теперь можно отнести к практике. В результате рассуждения о лингвистической теории приобрели большую практическую направленность и стали более ответственными. Ведь теперь ошибки в теоретическом умозаключении могут свести на нет все хитроумные приемы программистов.

В 1980-е гг. можно наблюдать сильный контраст с декларациями начала 1970-х гг. и о том, что мера оценки простоты грамматики входит исключительно в лингвистическую теорию [N.Chomsky 1972b, с.189] и определяется такими критериями, как количество вспомогательных

-18-

символов, правил, простота формулировки, а не эффективностью воплощения в рамках современной технологии моделирования речи. Теперь уже скорее сомнительным стало положение, что все свойства реального высказывания предопределены языковой системой {Note 1}.

{Note 1. Отказались от такого положения и в генеративной теории, когда признали, что "реальное использование языка не является простым отражением внутренних связей между звуком и значением, устанавливаемых системой языковых правил" [N.Chomsky 1972b, с.115-116]: внелингвистические убеждения носителя языка, а также когнитивные структуры человеческого мышления (в частности, и структура памяти) управляют этим использованием, а тем самым и сказываются на соотнесении речи и ее значения.}

Но что же тогда остается от заявки на лингвистическую теорию 1960-х гг.? Уже в 1970-е гг. от нее остались только туманные и неопределенные следы, типа: "Лингвистическая теория – это абстрактное представление ("репрезентация") человеческой языковой способности" [R.Jackendoff 1972, с.10]; она определяет множество грамматик конкретных языков, каждая из которых объявляется реальным языком. Вот почему адекватность лингвистической теории в 1970-е гг. измерялась тем, насколько хорошо класс грамматик, определяемых такой теорией, соответствует классу человеческих языков [R.Jackendoff 1972, с.10]. Дух 1970-х гг. заключен в том пояснении, которое Р.Джеккендофф дает к вышеприведенному высказыванию: "Возможную степень абстракции лингвистической теории легко недооценить. Кеплеровские законы межпланетарного движения, разумеется, абстрактны в том смысле, что представляют собой математические отношения, связывающие положение и скорость со временем; но они не описывают инерциальные и гравитационные механизмы, управляющие движением. Тем не менее, они составляют более строгую объяснительную теорию по сравнению с другими теориями времен Кеплера. Возможно, что современное состояние лингвистической теории абстрактно в том же смысле, – что не делает ее менее интересной" [R.Jackendoff 1972, с.10].

Итак, именно расшифровкой того, что скрывается за "абстрактными представлениями" или может за ними скрываться, – если только правильно взяться за дело, – и пытались заниматься теоретики начала 1970-х гг. во время заключительного "теоретического" этапа той эпохи. Однако середина 1970-х гг. стала временем перелома, когда было признано, что теория языка "без учета возможностей человеческого понимания и независимо от изучения механизма построения речевых актов, ориентированных на эти возможности, не способна дать

-19-

достаточно полного представления о действительной природе языка и его "рабочих" возможностях" [Звегинцев 1973, с.132]. От "расшифровки" следует перейти к пониманию теоретических оснований.

Назад | Начало книги | Дальше