1.9. Объяснение и экспликация в языкознании 1980-х гг.
То, что понятие объяснительности, связанное с доказательностью, аргументированностью и наглядностью теории, выдвинулось на первый план в 1960-е гг., не означает новизны его. Та или иная гипотеза всегда считается объяснительной в той мере, в какой она вызывает разрозненные явления в одну каузальную цепь. Объяснительности противоположен произвол исследователя, его "так мне хочется считать" {Note 1}. Предвосхищение объяснения можно назвать интуицией; в зависимости от видов интуиции – от того, на каком материале она основана (на чувствах и воображении, на индукции, на незыблемых понятиях), объяснительность может граничить с достоверностью [Пуанкаре 1983, с.164].
{Note 1. Ср.: "Кажется трудным представить себе "sic volo", сказанное не в шутку, но без гнева. В недалеком от него, но более спокойном "такой уж у меня норов" слышится извинение и более явственное сознание необходимости, с какой из известных нравственных качеств вытекают те, а не другие действия. Чаще произвол ищет оправдания вне себя, в мысли, что "на том свет стоит" и т.п., причем ясно выступает сознание закона отдельных явлений" [Потебня 1862, с.163].}
Как и остальные респектабельные науки, языкознание не удовлетворяется простой констатацией фактов {Note 2}: оно ищет причинно-следственные связи. Но каузальную цепь в объяснении явлений языка не обязательно интерпретировать только как закономерную смену событий во времени: причинную связь следует искать скорее в противопоставлении
-32-
первичного и производного (или вторичного,
существующего только из-за того, что существует первичное). Однако в
человеческой логике есть что-то, заставляющее против нашей воли вводить в
каузальность временное измерение. Случилось это и с объяснениями языковых
явлений (особенно в фонологии и в синтаксисе). Так, на протяжении многих лет,
начиная с конца 1950-х гг. и вплоть до конца 1970-х гг., дебатировался вопрос о
том, насколько внутренняя система правил языка и представление предложения
отражают ход исторического развития {Note 3}. Здесь сказалось смешение понятий
объяснения и экспликации, "прояснения".
{Note 2. И сегодня по-прежнему справедливо высказывание Г.Шухардта: "наука, имеющая в виду только описание, является лишь преддверием подлинной науки, занимающейся истолкованием. Возможно ли, однако, описание языка, который никогда не пребывает в покое? Да, возможно, поскольку с него делаются моментальные снимки, хотя происходящие в нем процессы и фиксируются произвольно и искусственно. Подобные фиксации для науки необходимы. Однако многие оспаривают, что они сами по себе уже составляют науку, а отсюда возникает тенденция растворить языкознание в истории языка. Между тем последняя может иметь место только в том случае, если термин "история языка" понимается в самом широком смысле, если слово "история" приравнивается выражению "совокупность явлений" (...). Без твердой уверенности, что в жизни языка испокон веков существовали те же факты, что и теперь, мы не сможем сделать ни одного шага в прошлое" [Г.Шухардт 1950, с.143-144].}
{Note 3. Начало было положено гипотезой М.Халле о том, что более поздние (по времени появления в истории языка) правила порождающей грамматики упорядочены в ней также после других.}
Экспликация – карнаповский термин, обозначающий задачу "сделать более точным некоторое расплывчатое или не вполне точное понятие, употребляемое в обыденной жизни или на более раннем этапе научного или логического развития" ([R.Carnap 1947/56, с.7], [R.Carnap 1950, с.3-81]). Когда строится грамматическая модель, очевидно, что речь идет об экспликации, – можно сказать, формализация вообще направлена на такое "прояснение", на достижение наглядности, – хотя далеко не любая формализация действительно наглядна для малоподготовленного читателя. Экспликация – прояснение для специалиста.
Объяснение же – одна из возможных интерпретаций результата "прояснения". Экспликация обычно связана с элиминированием, с заменой выражений, вызывающих озабоченность исследователя (в силу своей нечеткости), на менее проблематичные способы сказать то же самое [Quine 1960, с.260]; поэтому – в силу своей ограниченности – экспликация не может быть уравнена в правах с объяснением. Между тем именно такое уравнивание иногда имеет место {Note 1}. В результате возникают псевдопроблемы, связанные с трактовкой абстракций, неизбежно всплывающие из рассмотрения получаемых представлений самих по себе: огрубление принимается за чистую монету. Строгость тогда оборачивается заблуждением.
{Note 1. Экспликация в виде того или иного способа представления языкового выражения, перевода его на вспомогательный "семантический", "прагматический", "логический" или иной метаязык, по свидетельству Ж.Фоконнье [G.Fauconnier 1980, с.532], заняла слишком большое место во всех областях зарубежного языкознания, причем имеющиеся способы не только весьма ограниченны в своих выразительных возможностях, но еще и дают зачастую неправильное – не соответствующее взглядам даже самих авторов этих экспликаций – представление о структуре высказывания, о языковых явлениях.}
-33-
Итак, объяснение в рамках лингвистической теории не должно ограничиваться экспликацией. Более того, выбирая тот или иной путь "прояснения", необходимо принять дополнительные меры, чтобы на каждом последующем шаге исследования не принять свои же собственные фикции за реальность. Это значит, что на каждом таком шаге следует помечать, какие положения были приняты как логически выведенные из уже полученных суждений, а какие – как "очевидные". Очевидное положение [W.Kühne 1983, с.225] – такое, что его нельзя понять, не зная, что оно выражает истину, и при этом осознавая, что оно могло бы и не быть истинным. Нет альтернатив – значит, очевидно.
"Очевидные" данные о языке добываются в результате наблюдения над речью; свести очевидность только к интуиции говорящих, как иногда делают (см. [Langendoen 1969, с.150-152]), – значит сузить возможности объяснения. Между тем, в начале 1970-х гг. главными типами очевидности считались, как правило, данные о грамматичности и семантические показания носителей языка [Seuren 1972]. К середине 1970-х гг. все чаще ставится вопрос о выходе за пределы этих типов и о методике получения фонологических, семантических, синтаксических, прагматических данных от человека, но не опосредованно – задав ему вопрос об оценке высказывания, – и не путем интроспекции (когда исследователь одновременно является и информантом), – а путем наблюдения над говорящим во всем многообразии контекстов его поведения, над слушающим в его деятельности [J.M.Lawler 1975, с.379], над степенью действенности речи, а также путем наблюдения над взаимодействием различных аспектов языкового поведения носителей языка (см., например [И.П.Сусов 1973]). В результате к началу 1980-х гг. были получены соответствующие таксономии языковых данных {Note 1}.
{Note 1. Приведем для примера одну из таких типологий [S.Dik 1980, с.47-48]:
1) суждения лингвиста или наивного информанта о правильности или неправильности (эти суждения ненадежны в граничных случаях: носители языка не всегда обладают навыком оценивать предложения вне контекста, а лингвисты предрасположены к оценкам, вытекающим из известных им теорий);
2) когда нет единства в оценке правильности суждений о приемлемости, для групп носителей языка;
3) наблюдаемые высказывания в рамках корпуса письменных или устных текстов, – при учете того, что в корпусе могут быть ошибки и необычное, авторское употребление языка;
4) частотность различных конструкций в корпусе текстов (дает возможность оценить маркированность;
5) идиолектные, социолектные и диалектные различия, дающие ключ к установлению относительно стабильных частей системы;
6) данные об историческом изменении, дающие представление о том, что входит в "ядро", неизменную часть системы, а что – в периферию;
7) результаты психолингвистических экспериментов, выявляющих свойства переработки языковой информации и позволяющих определить психологический статус правил и принципов грамматики (а тем самым – определить и степень огрубленности принимаемой экспликации. В.Д.);
8) наблюдение над закономерностями в усвоении родного языка,
9) наблюдения над патологиями речи, позволяющие – от противного – оценить, в чем состоит нормальное речевое взаимодействие.}
-34-
Помимо самих данных (а констатация фактов в лингвистике – проблема сама по себе очень сложная), в эксплицировании присутствует еще и техника обоснования данного способа "прояснения". При этом следует различать высказывание, обосновывающее нечто, и фон обоснования {Note 1}. В отличие от собственно объяснения, обоснование отвечает на вопросы: "Почему говорится (в теоретическом рассуждении) именно это?" и "Откуда это известно?" [P.G.Meyer 1983, с.128], т.е. при обосновании принимается презумпция, что адресат текста обоснования может и не принять за несомненное то или иное положение. Совокупность таких презумпций образует фон обоснования. В период конкуренции огромного числа теорий (как в языкознании 1980-х гг.) учет фона – один из решающих факторов, предопределяющих успех обоснования.
{Note 1. В первом отношении можно различать [P.Charaudeau 1983, с.69]:
1) условие (в рамках обоснования "Если происходит А, то происходит В"),
2) причину ("Произошло А, потому что произошло В"),
3) следствие ("А явилось следствием В"),
4) цель ("А имело место с целью В"),
5) гипотезу ("Если бывает А, то бывает, видимо, и В").}
Итак, в общем случае объяснение – это приведение доводов в пользу истинности фактов [N.Rescher 1970], а обоснование отвечает на вопрос, почему мы говорим, что данный факт истинен (ср. различие между ratio essendi и ratio cognoscendi в средневековой логике).
Другое различие – между "теоретическими объяснениями" (отвечающими на вопрос "Почему имело место то-то?") и практическими объяснениями ("Как сделать то-то?"). В частности, практические объяснения указывают, как трактовать синтаксис данного языка, если принять данное разграничение понятий, – например, разграничение подлежащего, темы, топика, фокуса предложения.
Теперь, разграничив объяснение (и его типы), экспликацию и обоснование, мы можем разграничить "аристотелевский" и "галилеевский" стили объяснения в науке нового времени [G.H.v.Wright 1971, с.2]. Первый стиль связан с выяснением причинности, второй – с целеполаганием. Именно по этой линии проходит различение "объяснения" (в естественных науках) и "понимания" (в сфере гуманитарных наук), предложенное
-35-
Й.Г.Дройзеном в середине прошлого века и
разработанное в деталях В.Дильтеем и его последователями. "Целевые"
модели языка, как и различные функционалистские модели, соответственно, должны
обладать своей логикой объяснения, отличной от логики физикалистского
истолкования (подробный обзор проблемы, с попыткой формализации в рамках логики
науки, см. в [H.-H.Lieb 1978]). Не случайно поэтому, что в 1980-е гг. все
больший интерес стали вызывать не только соотношения между объектами
объяснения, экспликации и обоснования (где человеческий фактор наблюдателя
вынесен за скобки), но и процедуры объяснения как вид человеческой речевой
деятельности. Самым высоким уровнем тогда, естественно, становится тот, на
котором непосредственно проявлен человеческий фактор, а именно: прагматика
{Note 1}.
{Note 1. Эта тенденция к целевому объяснению привела, по мнению некоторых исследователей [J.Verschueren 1981, с.328], к экспансии прагматики в лингвистической теории 1970-1980-х гг.: фактически все явления фонологии, морфологии и синтаксиса теперь пытаются (и иногда убедительно) сводить к прагматическим свойствам, при том, что экспликация прагматики сама пока еще неудовлетворительна. А следовательно, объяснение этих явлений зависает в воздухе и преждевременно: ведь когда произойдет прогресс в формализации прагматики, придется снова вернуться к прагматической экспансии и наверняка ревизовать даже первичные наблюдения.}
В другой плоскости лежат различение стилей изложения в объяснении. Конкретный такой стиль, – скажем, дедуктивно-аксиоматический, – должен быть подготовлен уровнем науки. В частности, дедуктивный стиль может использоваться обоснованно только при следующих условиях [Moore, Carling 1982, с.2]:
1) объясняемые явления четко и естественно отграничиваются от остальных и обладают явными конструктивными определениями;
2) имеются средства достаточно простой формулировки дедуктивных объяснений в рамках применяемых формальных приемов (т.е. предпосылки для наглядной экспликации).
Такой стиль объяснения был бы органичен для "целевой" лингвистики, да и для гуманитарных наук в целом, если бы он позволял отражать цели, мнения и ожидания людей, использующих язык и речь, не выносил бы их за скобки [Moore, Carling 1982, с.16].
Имеется еще один аспект различения стилей объяснения [C.D.Batson 1985, с.41]:
а) объяснение через будущие результаты, связанное с установлением измерений, доводов и мотивов;
б) объяснение через предшествующее состояние – собственно каузальное объяснение.
Можно сказать, что каузальность – во всяком случае, в естественнонаучных теориях – основана на том, что исследователи видят в прошлом.
-36-
Гуманитарные же науки, – в той мере, в какой они телеологичны, – направлены на будущее: даже объясняя прошлое, можно думать о том, как выявленные законы скажутся на будущем человека. В конце концов, не явления нуждаются в объяснении (а именно так, по-видимому, считает Ю.Хабермас [J.Habermas 1976, с.186]), а мы нуждаемся в этих объяснениях, причем всегда эти объяснения (направленные, пусть и отдаленно, на будущее) полагаются на ценности, интересы и потребности человека [P.G.Meyer 1983, с.127]. Вот почему, между прочим, явления, в наибольшей степени удовлетворяющие какую-либо нашу потребность, нам иногда хочется сделать или считать по возможности чаще возникающими. А тем самым, объясняя явления, исследователь обладает контролем над предпосылками для этих явлений. Учитывать этот фактор подсознания исследователя – это своеобразное взаимодействие объекта исследования с инструментом наблюдения (а таким инструментом является разум) – необходимо и теоретической лингвистике.
Осознание двух перспектив – на будущее и на прошлое – сказалось в середине 1980-х гг. на соотнесении синхронного и диахронического аспектов языка. Это противопоставление теперь, в основном, сбалансированно. Обе крайности – отрицание внеисторического объяснения и наоборот, отрицание внесинхронного объяснения – преодолены в пользу компромиссного решения. Одни явления современного состояния языка могут получить только историческое объяснение (например, морфологическая метатеза, по [R.D.Janda 1984, с.87]), – что не исключает, тем не менее, их экспликации в синхронных терминах. Другие явления и объясняются, и эксплицируются чисто синхронно. Тематизированное в 1970-е гг. противопоставление синтаксического и семантического видов объяснения (отнесенность явления к ведению либо синтаксиса, либо семантики) к середине 1980-х гг. утратило свою актуальность. Вопрос перешел в другую плоскость: как проявлены структуры ситуаций реального мира, описываемых языком, с одной стороны, и когнитивный аппарат и природа связной речи – дискурса – в ее становлении, с другой [W.Croft 1985, с.39], – так что имеются "структурный" и "семантический" типы объяснения. Таким образом, если теория адекватно соотносит речевое поведение с остальными видами когниции, она может претендовать на объяснительность [B.Darden 1985, с.40], но для этого необходимо еще установить, как соотнесены:
1) внешние данные, реальность, лежащая в основе объяснения, и
2) внешнее подтверждение самого существования выделяемых категорий в языке.
-37-
Объяснение в языкознании 1980-х гг., таким образом, соответствует научным стандартам XX в. и далеко отошло от прежнего "мифопоэтического" стандарта {Note 1}. Стандарт объяснительности в теоретическом языкознании далеко ушел от простой констатации связи. Следовательно, трудно ожидать грамотного решения и в области прикладной лингвистики без профессионального участия лингвиста-теоретика: чистый "здравый смысл" (в суждениях о языке) в руках дилетанта сегодня просто непродуктивен и может привести только к случайному попаданию в цель.
{Note 1. Ср.: "(...) мифопоэтическая мысль не требует, чтобы объяснение представляло собой непрерывный процесс. Для нее существует начальная ситуация и конечная ситуация, связанные лишь убеждением, что одна возникла из другой. (...) Любые изменения могут быть легко объяснены как два различных состояния, одно из которых произошло из другого не в результате рационально объяснимого процесса, а как трансформация, или метаморфоза. Мы видим, что эта схема то и дело применяется для объяснения изменения и при этом никакого другого объяснения не требуется" [Франкфорт et al. 1967/84, с.37].}
Назад | Начало 
книги | Дальше