Экскурс 2. Концепции внутренней формы (В. фон Гумбольдт, А.А. Потебня и А. Марти)
Термин "внутренняя форма", как показал В.Леопольд [W.F.Leopold 1929, с.254], приобрел популярность благодаря работам В. фон Гумбольдта (см. также [O.Funke 1924]), но само понятие обладает более долгой историей. Так, уже Шафтсбери говорил о "внутринаправленной (inward) форме" произведений искусства, а к языку это понятие применял еще Джеймс Харрис. Труды последнего были хорошо известны Гаманну и Гердеру, от которых соответствующие идеи – в переработанном и кристаллизованном виде – и перешли к Гумбольдту. Однако понятие внутренней формы трактуется философами языка очень по-разному: "внутренняя форма" – термин-хамелеон, приобретающий новые оттенки в рамках различных целостных концепций, однако не теряющий общей мысли, общего замысла идеи во всех своих трактовках.
У Гумбольдта внутреннее обозначение слов обладает атрибутами двоякого характера: "А именно – к самому акту обозначения понятия добавляется еще особая работа духа, переводящая понятие в определенную категорию мышления или речи, и полный смысл слова определяется одновременно понятийным выражением и упомянутым модифицирующим обозначением. Но оба эти элемента лежат в совершенно различных сферах. Обозначение понятия относится к области все более объективной практики языкового сознания. Перевод понятия в определенную категорию мышления есть новый акт языкового самосознания, посредством которого единичный случай, индивидуальное слово, соотносится со всей совокупностью возможных случаев в языке или речи. Только посредством этой операции, осуществляемой в самых чистых и глубоких сферах и тесно связанной с самой сущностью языка, в последнем реализуется с надлежащей степенью синтеза и упорядочения связь его самостоятельной деятельности, обусловленной мышлением, и деятельности, обусловленной исключительно восприимчивостью и более связанной с внешними впечатлениями. Разные языки, естественно, в различной степени осуществляют такую категоризацию понятий, поскольку ни один язык в своем внутреннем строе не может пройти мимо нее. Но и в тех языках, которые находят способы его внешнего выражения, неодинаковыми оказываются глубина и активность действительного восхождения к первоначальным категориям мышления и
-92-
придания последним значимости в их взаимосвязи. Ибо
эти категории в свою очередь сами по себе образуют взаимозависимое целое,
систематическая завершенность которого в большей или меньшей мере пронизывает
все языки" [Гумбольдт 1984, с.118-119].
Эти высказывания, учитывая все сказанное выше, мы бы проинтерпретировали следующим образом. Для того, чтобы единица языка внедрилась (в рамках каждого единичного акта речи) в саму речь и в сознание (в частности, в контекст предложения), необходима еще работа определенных компонентов речевого механизма, "переводящая понятие в определенную категорию мышления или речи". В результате "полный смысл слова" (или то, что в средневековой логике называлось его суппозицией – т.е. значение данного экземпляра единицы языка в речевом контексте, взятое именно сейчас, именно в данном месте и именно данным интерпретатором) определяется одновременно понятийным выражением (т.е. местом плана содержания этой единицы в смысловых парадигмах, выходящих далеко за рамки отношений между единицами языка и находящихся скорее в пространстве мышления вообще) и контекстом речи в ее сиюминутности. Все это, а также последующие высказывания Гумбольдта подсказывают мысль о прагматике как о том, что выводит речевую деятельность за пределы языковой системы, дополняя семантику за счет привнесения неконструкционных смыслов, т.е. тех, которые не вытекают из простого соположения единиц.
В этой связи уместным будет напомнить следующий комментарий В.А.Звегинцева [Звегинцев 1973, с.201]: "...используя понятие внутренней формы со всеми ее оговорками всего лишь в метафорическом смысле, мы можем сказать, что изменение языка при переходе из одной "эпохи" в другую прежде всего состоит в изменении внутренней формы. Эта метафорическая внутренняя форма образуется пересечением абсолютно реальных координат, отображающих научные, культурно-исторические и идеологические представления своего времени. Внутренняя форма потому и определяется с таким трудом, что компонуется из такого количества сложных по своей природе координат, но именно их совокупность создает ту общую "точку зрения", с которой каждая "эпоха" смотрит на современные ей события и факты, на прошлое и, конечно, на будущее" {Note 1}.
{Note 1. Именно на этом предположении и основаны идеи "культурной реконструкции", "культурной палеонтологии", когда исследователи (вслед за Л.Шпитцером) пытались "...выявить внутреннюю форму или "точку зрения" языков по тем их проявлениям, которые пробивают свою дорогу в массе языкового материала" [Звегинцев 1973, с.203].}
-93-
Развивал гумбольдтовский взгляд на понятие внутренней формы и Г.Штейнталь, внутреннюю форму противопоставлявший логической форме мыслей: "Грамматисты, идентифицирующие мышление и говорение, неизбежно смешивали эти две формы. На этом смешении покоится категориальная схема нашей грамматики, восходящая в своих основных чертах еще к стоикам... А именно, одновременно утверждалось, что эти категории грамматики во всех языках одни и те же, – вот почему философская грамматика охватывает все языки, выражая сущность их... Однако понятие внутренней формы, противопоставленной логической форме, полностью разрушает логическое здание философской грамматики и делает возможным классификацию в соответствии с внутренними категориями" [H.Steinthal 1851, с.22-23].
Наиболее близко по духу теории интерпретации истолкование понятия внутренней формы А.А.Потебней. Великий русский ученый в своей работе "Мысль и язык" писал: "Не трудно вывести из разбора слов какого бы то ни было языка, что слово, собственно, выражает не всю мысль, принимаемую за его содержание, а только один ее признак (...). Образ стола может иметь много признаков, но слово стол значит только постланное (корень стл, тот же, что в глаголе стлать), и поэтому оно может одинаково обозначать всякие столы, независимо от их формы, величины, материала. Под словом окно мы разумеем обыкновенную раму со стеклами, тогда как, судя по сходству его со словом око, оно значит то, куда смотрят или куда проходит свет, и не заключает в себе никакого намека не только на раму и проч., но даже на понятие отверстия. В слове есть, следовательно, два содержания: одно, которое мы выше называли объективным, а теперь можем назвать ближайшим этимологическим значением слова (это наше конструкционное значение. – В.Д.), всегда заключает в себе только один признак; другое – субъективное содержание, в котором признаков может быть множество. Первое есть знак, символ, заменяющий для нас второе" [Потебня 1862, с.114]. И здесь, и далее ставится знак равенства между этимологическим значением и значением внутренней формы слова. Можно выделить следующие черты данного понятия у Потебни.
1. "Внутренняя форма слова есть отношение содержания мысли к сознанию; она показывает, как представляется человеку его собственная мысль. Этим только можно объяснить, почему в одном и том же языке может быть много слов для обозначения одного и того же предмета и, наоборот, одно слово совершенно согласно с требованиями языка может обозначать предметы разнородные" [Потебня 1862, с.114]. Иначе говоря, внутренняя форма – представление мысли.
-94-
2. Внутренняя форма не только дает "объективное" значение слова, но еще и используется для описания исторических семантических переходов: "В ряду слов того же корня, последовательно вытекающих одно из другого, всякое предшествующее может быть названо внутреннею формою последующего. Например, слово язвить, принимаемое в переносном смысле, значит собственно наносить язвы, раны..." [Потебня 1862, с.115]. Если взять историю слова во всех таких микропереходах, то незаметным станет синхронное отношение мотивации (как того, что уместно подавать в рамках толкового, не исторического, словаря данного языка) и этимона. В этом, на наш взгляд, одно из наименее защищенных на сегодняшний день мест концепций чистой, внеисторической словообразовательной мотивации; последнее понятие либо должно быть распространено на весь исторический отрезок развития лексики (и тогда станут неразличимыми словообразовательный анализ и история слова), – либо же придется сделать понятие мотивации более формальным, но зато и менее емким. Например, определить его так; "Лексическая единица А мотивирует значение лексической единицы В в данном конкретном словаре С – значит, по определению, что в лексической статье для В в зоне экспликации (т.е. не в зоне примеров, указания синонимов и антонимов, грамматических помет и т.п.) имеется хотя бы одно вхождение единицы А с явным указанием преемственности смысла" (таким образом, не являются мотивирующими лексемы, случайно встречающиеся в текстах словарных статей). И тогда понятие мотивации следует признать привязанным к конкретному словарю, причем не к абстрактному (словарь данного языка у всех его носителей), а к авторскому.
3. Внутренняя форма – центр, ядро образа: "В самом кругу изолированного образа при новых восприятиях одни черты выступают ярче от частого повторения, другие остаются в тени. При слове золото нам приходит на мысль цвет, а вес, звук могут вовсе не прийти, потому что не всякий раз при виде золота мы взвешиваем его и слышим его звук. Образование такого же центра в изолированном кругу восприятий мы можем предположить и до языка" [Потебня 1862, с.146]. И далее: "Внутренняя форма есть тоже центр образа, один из его признаков, преобладающий над всеми остальными" [Потебня 1862, с.146], "Слово с самого своего рождения есть для говорящего средство понимать себя, апперципировать свои восприятия. Внутренняя форма кроме фактического единства образа дает еще знание этого единства; она есть не образ предмета, а образ образа, то есть представление" [Потебня 1862, с.147].
-95-
Иначе говоря, внутренняя форма – действительно, поисковый образ языковой единицы, а не образ предмета, этой единицей обозначаемого. И в силу этого, отношение между внутренней формой и "мотивирующим понятием" становится еще более отдаленным.
Со всем сказанным можно поэтому связать и трудности в выборе между этимологическим анализом как основой морфологического членения слова, с одной стороны, и чисто синхронным словообразовательным анализом (см. [В.В.Лопатин 1977], [И.Г.Милославский 1980]). Интересные замечания находим на этот счет все в той же работе А.А.Потебни: "...не безразличны для мысли первоначальное свойство и степень забвения внутренней формы слова. Наука в своем теперешнем виде не могла бы существовать, если бы, например, оставившие ясный след в языке сравнения душевных движений с огнем, водою, воздухом, всего человека с растением и т.д. не получили для нас смысла только риторических украшений или не забылись совсем; но тем не менее она развилась из мифов, образованных посредством слова. Самый миф сходен с наукою в том, что и он произведен стремлением к объективному познанию мира" [Потебня 1862, с.171]. А это значит, что если попытаться представить "мотивирующее" слово ближе к внутренней форме, то в рамках словаря придется признать действующими не логические отношения и даже не отношения "естественной логики", а "логику мифа". Близок такой стиль объяснения (типа: "А называлось так потому, что в древности люди считали, что В являлось причиной/следствием/сопутствующим обстоятельством для С") именно к историческому, но не к синхронному толковому словарю. Так не будет ли разумным за синхронными словарями оставить принципы естественной логики и просто логики, а отношения лексической деривации полностью отдать в ведение исторического рассмотрения (куда – на правах частного случая – попадут и процессы словопроизводства, наблюдаемые на наших глазах)?
4. Участие в противопоставлении по оси "обыденность – поэтичность": "Символизм языка, по-видимому, может быть назван его поэтичностью; наоборот, забвение внутренней формы кажется нам прозаичностью слова. Если это сравнение верно, то вопрос об изменении внутренней формы слова окажется тождественным с вопросом об отношении языка к поэзии и прозе, т.е. литературной форме вообще" [Потебня 1862, с.174]. Этот момент связан с предыдущим: "Внутренняя форма в самую минуту своего рождения изменяет и звук и чувственный образ" [Потебня 1862, с.180]: ведь как только мы констатируем нарушение обычной логики в семантических переходах, – мы должны (чтобы действительно
-96-
понять "мифологическую логику")
проникнуться поэзией, увидеть наглядно связь двух вещей, на первый взгляд между
собой не связанных.
5. Внутренняя форма регулирует процесс понимания: "внутренняя форма слова, произнесенная говорящим, дает направление мысли слушающего, но она только возбуждает этого последнего, дает только способ развития в ней значений, не назначая пределов его пониманию слова {Note 1}. Слово одинаково принадлежит и говорящему, и слушающему, а потому значение его состоит не в том, что оно имеет определенный смысл для говорящего, а в том, что оно способно иметь смысл вообще. Только в силу того, что содержание слова способно расти, слово может быть средством понимания другого" [Потебня 1862, с.180].
{Note 1. В наших терминах: внутренняя форма слова представляет собой исходную точку для прагматического и семантического осмысления речи; прагматика же насквозь субъективна, индивидуальна, варьируясь от человека к человеку.}
6. Внутренняя форма регулирует и осмысление, и построение речи. Воспринимая речь, слушающий (и говорящий, интерпретирующий свои же слова) далеко не всегда видит только окончательный смысл текста. Хотя общая и наиболее прототипическая направленность интерпретатора состоит в том, чтобы установить, что же ему хотели сказать, т.е. установить содержание речи, – тем не менее, его мысленный взор может задержаться и на самой форме речи. Иначе не было бы и поэзии.
Затрагивает этот взгляд и внутреннюю форму. Последняя поэтому – не просто вспомогательный образ, но зачастую и активный участник переосмысления обыденного: "В нашей народной поэзии есть еще довольно таких простейших эпических формул, которые состоят только из двух слов. Упуская из виду различия этих формул, происходящие от синтаксического значения их членов ("мир – народ", "красна девица", "косу чесать", "плакать – рыдать" и проч.), заметим только, что цель этих выражений – восстановление для сознания внутренней формы – достигается в них в разной мере и разными средствами. Ближайшее сродство между наглядными значениями обоих слов – в таких выражениях, как косу чесать, где оба слова относятся к одному корню. Отличие от полной тавтологии (например, дело делать) здесь только в том, что звуковое сродство несколько затерялось. Такие постоянные выражения, как черна хмара, ясная зоря, червона калина, уже не могут быть названы вполне тавтологическими" [Потебня 1862, с.198]. И далее: "Во многих из подобных выражений особенно ясно видно, что народ при создании их руководился не свойствами новых
-97-
восприятий, а именно бессознательным стремлением
возобновить забытую внутреннюю форму слова. Например, постоянный эпитет берег
крутой; хотя множество наблюдений могло убедить, что берег не всегда крут, что
сплошь и рядом, если один берег крутой, то другой низкий, но эпитет остается,
потому что слово берег имело и у нас в старину, как теперь бриjег у сербов,
значение горы и находится в несомненном сродстве с немецким Berg
[Потебня 1862, с.199]. Иначе говоря, необычная сочетаемость может навести на
гипотезу об этимологическом сродстве слов или понятий.
7. Внутренняя форма направляет развитие мысли. И в художественной литературе, и в науке (особенно в философии языка) восстановление внутренней формы часто стимулирует новые решения. Действительно: "...восстановление внутренней формы есть не безразличная для развития починка старого, а создание новых явлений, свидетельствующее об успехах мысли. Новый акт творчества прибавляет к своим историческим посылкам нечто такое, что в них не заключалось. Изменяется не только содержание сравнения, но и напряженность сравнивающей силы, обнимая в единстве сознания отношения листа, шума, слова и разума, человек делает больше и лучше, чем переходя только от шума к листу" [Потебня 1862, с.201]. Поэтому можем заключить, что поиски внутренней формы не только сопровождают любой акт восприятия речи, но и являются предпосылкой для создания нового, для творчества. Обращение к внутренней форме даже у людей, далеких от этимологических занятий, возможно не только на осознанном уровне, но и бессознательно. Особенно ярко видно это, когда слово уже не содержит видимых указаний на свою внутреннюю форму: "Важность забвения внутренней формы – в положительной стороне этого явления, с которой оно есть усложнение или, как говорит Лацарус, сгущение мысли. Самое появление внутренней формы, самая апперцепция в слове сгущает чувственный образ, заменяя все его стихии одним представлением, расширяя сознание, сообщая возможность движения большим мысленным массам" [Потебня 1862, с.210-211].
Видимо, продолжая именно эту мысль А.А.Потебни, Д.Н.Овсянико-Куликовский различал слова с внутренней формой и без нее: "Слова, в которых ясен признак, взятый для обозначения целого, называются словами с внутреннею формою, а те, в которых этот признак забыт, суть слова без внутренней формы. Сама же внутренняя форма, названная так в противоположность внешней, звуковой, определяется так: она есть отношение данного признака (например, прозябание под снегом в "подснежнике", измерение времени в "месяце") к лексическому
-98-
значению слова (к понятии об известном цветке, о
луне)" [Овсянико-Куликовский 1902, с.41]. А в примечании автор говорит:
"Слова с "внутреннею формою" являются словами образными, и
мы, по праву, можем назвать их "художественными",
"поэтическими". Напротив, слова без "внутренней формы"
лишены образности, – мы их называем "прозаическими"
[Овсянико-Куликовский 1902, с.41]. Итак, Овсянико-Куликовский лишал внутренней
формы слова, конструкционная семантика которых совпадает с лексическим значением.
Нам кажется, что внутренняя форма (в смысле А.А.Потебни) имеется и у таких
слов. Здесь мы скорее согласимся с К.Фосслером, писавшим: "Внутренняя
форма языка – это тот храм, в котором освящается каждая внешняя языковая
общность. Без этого благословения нигде и никогда не возникало бы языкового
сосуществования" [K.Vossler 1925, с.209].
Можно спорить о том, идентичны ли внутренняя форма и "лингвистические чувство" (об этом говорит Волошинов [Волошинов 1929, с.62 и сл.] ; представляется, что это разные понятия). Важно следующее: внутренняя форма – это поисковый образ языковой единицы в системе языка. А без поискового образа невозможен поиск.
Изложенный взгляд органично дополняется той характеристикой понятия внутренней формы, которую давал А.Марти. Его положения можно сформулировать следующим образом.
1. Внутренняя форма – "посредующее звено". Моделью для понятия внутренней формы у Гумбольдта были метафоры и метонимии. Внутренней формой следует поэтому называть "некоторое представление, которое служит в качестве связующего звена ассоциации между внешне воспринимаемым знаком и его значением (то есть психическим содержанием, которое должно вызываться этим знаком в адресате). Форма выражения, обладающая этимоном, или внутренней формой, пробуждает, таким образом, прежде всего определенные представления, не обязательно имевшиеся в виду говорящим; эти представления предназначены для вызова в слушающем духовного содержания (представлений, суждений, чувств и т.д.), на которые в действительности и был нацелен говорящий. (...) Внутренняя форма, таким образом, является дополнительным представлением, ни в коем случае не принадлежащим к значению" [A.Marty 1884-95, с.66-68].
Итак, этимон – это одно из посредующих звеньев между звуком и значением, это "средство для достижения понимания, некоторое вспомогательное представление" [A.Marty 1884-95, с.217]. И это вполне укладывается в нашу схему, уточняя ее: внутренняя форма – это синтактическая интерпретация слова, посредующее звено при поиске языковых единиц
-99-
(например, лексем в словаре), оно не исчерпывает (в
общем случае) инвентарного, языкового значения, да и вообще внутренняя форма и
конструкционное значение, основанное на ней, – разные вещи.
2. Это связующее звено само может приобрести статус значения. Так, в более поздней работе А.Марти внутренняя форма уподобляется непрямому определению понятия [A.Marty 1893, с.78]: как и такое непрямое определение, она непрямым образом указывает значение определяемого имени, прежде всего пробуждая вспомогательные представления, таким образом, что весь процесс постижения значения слова можно сопоставить с разгадыванием загадки. Но в отличие от загадки установление значения через внутреннюю форму, по Марти [A.Marty 1893], тем удачнее, чем легче происходит отгадывание – в то время как истинные любители предпочитают трудные загадки. Впрочем, внутренняя форма настолько сродни значению, что иногда то, что является внутренней формой данного знака в одних случаях, становится – по замыслу говорящего (скажем, в поэзии) – истинным его значением в других, и наоборот. На наш взгляд, общее у внутренней формы и у значения то, что и та, и другое являются видами интерпретации: первая – синтактической, второе – семантической и прагматической.
3. Внутренняя форма получается (синхронно!) в результате определенных операций. Внутренняя форма – результат внутреннего опыта [A.Marty 1904, с.92]. Различаются фигуральная и конструкционная разновидности внутренней формы.
Фигуральная внутренняя форма требует, выражаясь огрубленно, сравнительно большого количества импликативных переходов от буквального значения к переносному; например, интерпретируя смысл выражения отложить свои дела в сторону, мы должны осознать, что это значит: затруднить себе непосредственный доступ к своим занятиям, – а тем самым усложнить непосредственный возврат к этим занятиям. Все такие импликации совершаются в рамках внутреннего мира человека. А картина этого мира может быть и неустойчивой, – отсюда все своеобразие фигуральной внутренней формы; выделяются два класса ее: а) сходство, или аналогия и б) отношения смежности. Отсюда выводимы, по Марти, все непрямые значения языковых выражений.
Конструкционная же внутренняя форма – та, которая основана не только на значении составных частей выражения, но и на методе их соположения, на конструкции в целом, на взаимоотношении частей в рамках этой конструкции [A.Marty 1904, с.97]. Для нас существенно следующее положение: "Пусть слово не в состоянии все сказать разом, все
-100-
то, что имеют в виду, употребляя последовательность
слов; но уже сами эти идущие друг за другом части предложения вызывают
определенные представления и ожидания в отношении целого значения, и через
посредство этих предварительных ожиданий (предвосхищений), если можно так
выразиться, достигается и опосредуется понимание" [A.Marty 1904].
Конструкционные внутренние формы весьма варьируются от языка к языку и от стиля
к стилю; они тоже – как и фигуральные – обладают элементами, не обязательно
принадлежащими непосредственно значению выражения. Именно удачностью или
неудачей в использовании конструкционных внутренних форм и объяснимы удачи и
промахи стиля, всяческие колебания в речи, ясность и понятность речи. Так,
ясный стиль – тот, при котором конструкционные внутренние формы максимально
приближены к значению высказывания в целом, т.е. тот случай, когда "дистанция
пробега" между внутренней формой и суппозицией минимальна. Чем удачнее
стиль, тем меньше самому говорящему (интерпретирующему свою речь параллельно ее
продуцированию) приходится прибегать к добавлениям и исправлениям, иногда
полностью уродующим все здание речи. Отсюда – и прямой выход к риторическим
приемам, находящимся в последние десятилетия вновь в центре внимания философов
языка. Использование фигуральных внутренних форм нацелено на достижение
наиболее наглядного понимания [A.Marty 1908, с.16], а использование
конструкционной внутренней формы – на структурирование частей высказывания, на
наиболее легкий и эффективный информационный поиск.
Итак, концепции А.А.Потебни и А.Марти в своей совокупности покрывают многие другие подходы к понятию внутренней формы. Здесь мы находим сочетание исторического и синхронного в каждом речевом акте и в понимании, несомненной становится и относительность синхронии и диахронии вообще. Очень гибкой представляется в этой связи формулировка А.И.Смирницкого: "...значение слова может иметь сложный состав и определенное строение, не являющиеся или являющиеся не полностью и не в точности моментами смыслового значения слова, т.е. моментами выражаемого словом теоретического и практического понятия. В значениях отдельных морфем слов могут находить отражение те или иные признаки и стороны предмета или явления, обозначаемого данным словом в целом, но не обязательно это будут существенные его признаки и важные его стороны. Иногда же дело может обстоять и так, что значение отдельной морфемы в составе слова оказывается лишь очень отдаленно и косвенно связанным с общей лексической
-101-
его семантикой, не способствующим его раскрытию или
даже более или менее препятствующим этому. (...) Семантическое образование
слова (которое также называют внутренней формой слова) может иногда долго
сохраняться в языке в данном своем виде – даже и тогда, когда оно существенно
расходится с самим смыслом слова, будучи понимаемо как некоторая
условность" [А.И.Смирницкий 1956, с.155]. В сегодняшней словообразовательной
семантике мы находим прекрасные примеры подтверждения этой мысли (см.
[Кубрякова 1981]).
Назад | Начало 
книги | Дальше